— Устала, говоришь? Какая ты молодец! А то, что я устаю на работе, тебя это не касается? Или у нас с тобой уже не семья? — возмутился Валера на жену Кристину, которая на любую его жалобу на усталость отвечала: «А я устала ещё больше, так что твоя усталость — это ничто».
Голос Валеры не был громким, но в тесной кухне, пропахшей подгоревшим луком и детским мылом, он прозвучал как удар молотка по наковальне. Он стоял посреди комнаты, всё ещё в офисной рубашке с ослабленным узлом галстука, похожим на петлю. На столе стыла его порция ужина — слипшиеся макароны с чем-то неопределённым, прикрытые тарелкой поменьше. Кристина сидела напротив, подперев подбородок рукой. Её лицо, обычно живое и подвижное, сейчас было похоже на маску — сжатые губы, упрямый взгляд, направленный куда-то мимо мужа, в стену. Она только что закончила свой ежедневный монолог-отчёт о том, как трёхлетний Митька вымотал ей все нервы, отказался есть суп, разрисовал фломастером обои в коридоре и устроил скандал на детской площадке.
— Я не говорю, что меня не касается, — её голос был ровным и холодным, как сталь. — Я говорю, что твоя усталость конечна. Ты в семь вечера пришёл, сел, и всё. Твой рабочий день закончен. А мой — нет. У меня нет перерыва на обед, нет перекура, нет коллег, с которыми можно поболтать. У меня есть только «мама, дай», «мама, хочу» и «мама, убери». Ты этого никогда не поймёшь.
— Я не пойму? — Валера сделал шаг к столу, опёрся на него костяшками пальцев. — Я не пойму, что такое сидеть восемь часов на совещании, где тебя имеют со всех сторон за сорванные сроки? Я не пойму, что такое ехать два часа в пробке, чтобы приехать домой и услышать, что ты тут, оказывается, отдыхал? Ты думаешь, я в офисе в потолок плюю? Я деньги зарабатываю, Кристина! На твою жизнь с Митькой, на эти стены, которые он разрисовывает!
Он не повышал голоса, но каждое слово было заряжено месяцами накопленного раздражения. Это был их вечный спор, заезженная пластинка, игла которой каждый вечер срывалась в одну и ту же царапину. Любая его попытка поделиться своими трудностями, своим стрессом, своей смертельной усталостью от вечной гонки разбивалась о её железобетонную уверенность в том, что её усталость — единственная настоящая. Она была мученицей на алтаре материнства, а он — просто функцией, которая уходит утром и приходит вечером, чтобы поесть и лечь спать.
Кристина усмехнулась, не разжимая губ. Это была та самая усмешка, от которой у Валеры внутри всё закипало. Усмешка превосходства, снисхождения.
— Деньги. Конечно. Единственный твой аргумент. Как будто эти деньги могут заменить отца ребёнку или мужа — мне.
Это был удар ниже пояса. Валера выпрямился. Его лицо стало непроницаемым. Он молча смотрел на неё несколько секунд, а потом, не сказав ни слова, развернулся и вышел в коридор. Кристина осталась сидеть, уверенная, что он, как обычно, пойдёт курить на балкон, чтобы остыть. Но он вернулся через минуту. В руках у него была небольшая, плоская коробка из дорогого картона. Он положил её на стол с сухим, отчётливым стуком.
— Что это? — спросила Кристина, с подозрением глядя на коробку.
— Это судья, — ровным тоном ответил Валера. Он открыл крышку. Внутри, на чёрном бархатном ложе, лежали два абсолютно одинаковых фитнес-браслета. Гладкие, чёрные, бездушные обручи из силикона и пластика.
Он взял один и протянул ей.
— Вот, — сказал он, и в его голосе не было ни капли эмоций. — Это беспристрастный судья. Он будет измерять нашу активность, количество шагов, фазы сна и уровень стресса. Каждую минуту. В воскресенье вечером мы синхронизируем данные и посмотрим, кто на этой неделе действительно был на грани.
Он надел один браслет на свою руку, защёлкнув замок. Затем взял её руку. Кристина инстинктивно попыталась её отдёрнуть, но он держал крепко. Он надел второй браслет на её запястье. Холодный пластик коснулся её кожи.
— Победитель, — продолжил он, глядя ей прямо в глаза, — получает один день полного отдыха. С утра воскресенья до утра понедельника. Проигравший берёт на себя все, абсолютно все обязанности. И ребёнка, и готовку, и уборку. Без помощи. Без нытья. Без жалоб. Соревнование объявляю открытым.
Кристина смотрела на него, потом на чёрный обруч на своей руке, который тихо завибрировал, включаясь. Её лицо выражало смесь шока, обиды и ярости. Превратить их жизнь, её жизнь, в какое-то идиотское соревнование с цифрами и графиками? Это было унизительно. Но отступить сейчас означало признать, что она боится проиграть. Признать, что её страдания могут быть не такими уж и исключительными.
— Давай, — процедила она сквозь зубы. — Посмотрим, как твой офисный стресс будет выглядеть на фоне моего дня.
Первые дни соревнования прошли в густом, вязком молчании. Утром они больше не ругались из-за того, кто первый идёт в душ. Они молча двигались по квартире, как два шпиона на вражеской территории, искоса поглядывая на чёрные браслеты на запястьях друг друга. Эти гладкие обручи стали центром их вселенной, молчаливыми арбитрами, которым они оба отчаянно пытались понравиться. Война перешла из области слов в область цифр.
Кристина поначалу была полна презрительной уверенности. Её обычный день — это марафон на выживание, и никакой прибор не сможет этого не заметить. Но уже к обеду понедельника в её душе поселилось сомнение. Она уложила Митьку на дневной сон, села с чашкой чая и, вместо того чтобы насладиться тишиной, синхронизировала браслет с телефоном. Показатели были удручающими. Да, уровень стресса был повышен, но количество шагов было смехотворным, а пульс большую часть времени оставался в «зоне покоя». Она с холодной яростью посмотрела на график. Получалось, что её многочасовая битва с ребёнком, её моральное истощение — всё это для бездушной машины было не более чем лёгкой разминкой.
Она не просто жила, она играла на публику, где единственным зрителем был бездушный датчик на её запястье. Когда Митька проснулся, она не повезла его на прогулку на лифте. Она демонстративно потащила на себе и ребёнка, и громоздкую коляску вниз по лестнице с пятого этажа. Её лёгкие горели, мышцы ныли, Митька капризничал, но когда она остановилась на первом этаже, тяжело дыша, она с триумфом посмотрела на браслет. Пульс зашкаливал. Это была первая кровь. Вечером, возвращаясь с прогулки, она повторила свой подвиг, поднимаясь наверх. Она была не матерью, возвращающейся домой, а альпинистом, покоряющим свой личный Эверест.
Валера, в свою очередь, быстро понял, что его сидячая работа — это путь к проигрышу. Стресс от криков начальника и горящих дедлайнов браслет считывал, но этого было мало. Физическая активность Кристины, даже с её первыми манипуляциями, выглядела на графиках куда внушительнее. В обеденный перерыв он не пошёл в столовую с коллегами. Он вышел на улицу и час быстро ходил по кварталу, наматывая круги, как заводной. Вечером он намеренно припарковал машину за три квартала от дома, чтобы добавить в свою копилку ещё полторы тысячи шагов под дождём.
Их общение свелось к языку цифр. За ужином, который они теперь ели молча, их глаза были прикованы к экранам телефонов.
— Сколько шагов? — без предисловий спрашивал Валера.
— Девять триста. А у тебя?
— Одиннадцать двести. Пульс до ста сорока поднимался. — У меня сто шестьдесят было. На лестнице, — с вызовом отвечала Кристина.
Митька из центра их мира превратился в спортивный снаряд. Когда он начинал капризничать, Кристина больше не спешила его успокаивать. Она брала его на руки и начинала ходить с ним по квартире, качая и тряся, пока пульс не достигал нужных отметок. Его слёзы были аккомпанементом для её тренировки. Валера, видя это, лишь плотнее сжимал губы. Вечером, когда Кристина укладывала сына, он не садился смотреть телевизор, а шёл на балкон и полчаса делал приседания и отжимания на холодном бетонном полу.
К среде их тактика стала более грязной. Они начали мешать друг другу отдыхать. Отдых стал врагом, обнуляющим все их страдания. Ночью Валера проснулся от того, что Кристина ходит по спальне.
— Что случилось? — спросил он.
— Воды попить, — коротко бросила она и вышла на кухню. Он знал, что она не хотела пить. Он проверил приложение на телефоне — её фаза глубокого сна была слишком долгой, и она сознательно прервала её, чтобы испортить свой показатель. Это был удар в спину. Удар по самому главному параметру — качеству восстановления. На следующую ночь, убедившись, что Кристина уснула, он включил на своём телефоне какой-то боевик. Негромко, но достаточно, чтобы динамичные звуки выстрелов и взрывов не давали ей провалиться в глубокий сон. Он смотрел в потолок, слушал фильм и чувствовал злорадное удовлетворение, представляя, как дёргается стрелка на её графике сна. Они больше не пытались доказать, кто больше устал. Они целенаправленно делали всё, чтобы устать ещё сильнее, превращая свою жизнь в ад наперегонки.
К четвергу квартира перестала быть домом. Она превратилась в тренажёрный зал для двух обезумевших гладиаторов, где каждый предмет мог стать либо препятствием, либо снарядом. Воздух загустел от невысказанной ненависти и запаха пота. Соревнование, начавшееся как злая шутка, переросло в одержимость, в единственную цель существования, вытеснившую всё остальное — семью, любовь, здравый смысл. Они больше не жили, они накапливали показатели.
Валера вернулся домой в пятницу вечером, чувствуя, как свинцовая тяжесть налила его плечи. Вся неделя была адом. Он уходил на работу раньше, возвращался позже, обеденный перерыв тратил на бег по лестницам в офисном здании, пил по пять чашек дешёвого кофе, чтобы сердце колотилось быстрее, а сон был поверхностным и тревожным. Он был вымотан до предела, но в его усталости было мрачное удовлетворение. Он видел свои цифры. Он был в игре.
Он вошёл на кухню и замер. На плите было девственно чисто. В раковине громоздилась грязная гора посуды, оставшаяся ещё со вчерашнего дня. Кристина сидела на полу в детской и с остервенением строила из кубиков невероятно высокую башню, которая тут же рушилась под хохот Митьки. Её волосы были спутаны, на щеке виднелся красный след от ковра. Она даже не повернула головы, когда он вошёл.
— Ужина не будет, — бросила она в стену. — У меня не было ни секунды. Просто сил не хватило даже макароны сварить. Это была ложь. Валера знал это так же отчётливо, как знал своё имя. Это был не крик о помощи. Это был тактический ход. Она не просто не приготовила ужин, она лишила его возможности отдохнуть. Она заставляла его после одиннадцатичасового рабочего дня идти в магазин, а потом стоять у плиты. Это было идеально продуманное нападение: оно не только добавляло ему физической нагрузки и стресса, но и давало ей самой неоспоримое алиби — «я была слишком измучена ребёнком».
Валера ничего не ответил. Он молча снял пиджак, бросил его на стул и вышел из квартиры. Через полчаса он вернулся с двумя тяжёлыми пакетами из супермаркета. Он не просто купил пельмени. Он купил мясо, овощи, муку. Он встал у плиты и начал готовить. Не просто ужин, а сложное блюдо, требующее времени и сил. Он резал, жарил, месил тесто. Каждый поворот ножа, каждый шаг от стола к плите, каждое поднятие тяжёлой сковороды были его ответом. Его мышцы горели, спина ломило, но он с каким-то мазохистским наслаждением чувствовал, как растёт его пульс, как браслет на руке фиксирует его страдания. Он не просто готовил еду, он зарабатывал очки.
Кристина, уложив наконец Митьку, вошла на кухню. Она смотрела, как он, с лицом, мокрым от пота, раскатывает тесто. Она поняла, что её план не сработал. Он не сдался, не накричал. Он превратил её диверсию в свою тренировку. В её глазах промелькнула холодная ярость. Она проиграла этот раунд.
На следующий день, в субботу, она решила нанести ответный удар. Суббота всегда была днём генеральной уборки. Валера обычно отсыпался до обеда, а потом лениво помогал ей, двигая мебель. Но в этот раз Кристина проснулась в шесть утра. Она решила устроить показательное выступление, марафон чистоты, который должен был сокрушить его по всем показателям. Но когда она вышла в гостиную, она застыла на месте.
Валера, уже одетый в старые спортивные штаны, двигал диван.
— Решил пыль протереть, пока не жарко, — сказал он, не глядя на неё. Его голос был хриплым от недосыпа. И он начал. Он не просто пылесосил. Он отодвинул всю мебель. Он вручную, стоя на коленях, мокрой тряпкой оттирал паркет. Он вытащил все книги из шкафа, чтобы протереть полки. Он мыл окна. Это была не уборка. Это был спектакль. Спектакль одного актёра, рассчитанный на единственного зрителя — на неё. Он воровал её день, воровал её усталость, её запланированные страдания. Она стояла посреди комнаты, беспомощная, и наблюдала, как он, тяжело дыша и обливаясь потом, зарабатывает свои кровавые очки. Она ничего не могла сделать. Помочь ему — значило разделить его триумф. Остановить его — означало проявить слабость. Она была в ловушке.
К вечеру субботы они оба едва держались на ногах. Они походили на выживших после кораблекрушения. Тёмные круги под глазами, ввалившиеся щёки, дрожащие руки. Они двигались по квартире, как тени, стараясь не сталкиваться. Они не разговаривали. Они только изредка бросали друг на друга взгляды, полные чистой, незамутнённой ненависти. В этих взглядах не было ни обиды, ни сожаления. Только холодный расчёт и ожидание финального свистка. До воскресенья оставалось меньше суток.
Воскресный вечер опустился на квартиру, как крышка гроба. Вязкий, плотный воздух был наэлектризован до предела. Митька, почувствовав напряжение, которое невозможно было скрыть или объяснить, затих в своей комнате и не выходил. Валера и Кристина двигались по кухне с медлительностью и осторожностью двух сапёров, работающих с одним взрывным устройством. Вся их недельная ненависть, вся их выстраданная усталость были сконцентрированы в этом моменте.
Они сели за кухонный стол. Не друг напротив друга, а по разные стороны, спинами почти касаясь стен, словно дуэлянты, которым тесно в этом пространстве. Каждый принёс свой ноутбук. Молча, синхронно, они подключили кабели и положили рядом телефоны. Начался ритуал. Щелчки клавиш звучали в тишине оглушительно громко. На экранах появились интерфейсы приложений, графики, диаграммы. Синие линии сна, красные пики стресса, зелёные столбцы шагов. Вся их неделя, вся их жизнь, сведённая к набору бездушных данных.
Они оба, не сговариваясь, смотрели только в свои экраны, изучая показатели соперника. Валера видел её рваный график сна, прерванный десятками пробуждений. Видел всплески кортизола днём, когда Митька устраивал истерики. Видел тысячи шагов, намотанных по квартире и лестничным пролётам. Он почувствовал укол чего-то похожего на уважение к врагу. Она дралась отчаянно.
Кристина видела его удручающе короткие ночи, где фаза глубокого сна была ничтожно мала. Видела, как его пульс держался на повышенных отметках по восемь часов подряд в офисе. Видела его безумные пробежки в обед и поздние вечерние тренировки на балконе. Она видела человека, который загонял себя в могилу ради победы над ней.
Данные синхронизировались. Приложение на обоих ноутбуках на мгновение задумалось, обрабатывая итоговые баллы, вычисляя победителя по какому-то сложному, известному только ему алгоритму. Наконец, на экранах появились финальные результаты. Большие цифры, подведшие черту под их безумной неделей.
Они были почти равны. Почти. Разница была унизительной, ничтожной. Несколько десятков шагов, пара лишних минут в фазе быстрого сна, один дополнительный скачок стресса. Эта микроскопическая разница, невидимая глазу, определила победителя. И победителем был Валера.
Кристина смотрела на цифры на своём экране. Её лицо, и без того осунувшееся и бледное, стало похоже на гипсовую маску. Она не моргала. Все её усилия, её таскание коляски по лестнице, её сознательно прерванный сон, её нервы, намотанные на кулак, — всё это оказалось недостаточным. Она проиграла. Проиграла в соревновании, которое сама считала своей стихией. Проиграла в страданиях.
Она медленно подняла на него глаза. В её взгляде не было ненависти. Только пустота. Она ждала. Ждала его злорадного смеха, или, может быть, неловкого примирительного жеста. Ждала, что он скажет, что всё это было глупостью. Она ждала чего угодно, чтобы эта пытка закончилась.
Валера смотрел на неё. Он видел её раздавленный вид, её опустошённые глаза. Он видел женщину, доведённую до предела им же самим. И в этот момент он мог бы закончить войну. Но он видел перед собой не жену. Он видел проигравшего соперника. И он решил исполнить приговор.
— Значит, завтра мой выходной, — его голос был спокойным, ровным и от этого особенно жестоким. Он не торжествовал. Он констатировал факт. — С восьми утра и до восьми утра понедельника.
Он сделал паузу, давая ей осознать каждое слово.
— В восемь ноль-ноль ты принесёшь мне кофе. Чёрный, без сахара. В мою любимую чашку. Потом заберёшь Митьку и уйдёшь с ним гулять. Не на нашу площадку. Пойдёте в дальний парк. Чтобы я вас не слышал. Вернётесь к обеду. К моему обеду. Я хочу борщ и жареную картошку. После обеда ты уберёшь всю квартиру. Не как в субботу, а нормально. Вымоешь балкон. Я давно просил. Вечером, когда уложишь ребёнка, я буду смотреть кино. Громко. А ты будешь на кухне. В тишине.
Он говорил медленно, методично, перечисляя её обязанности, как пункты в договоре. Кристина молча слушала, её лицо не менялось. Когда он закончил, она всё ещё смотрела на него, ожидая, что это всё. Но это было не всё.
— И ещё одно, — добавил Валера, наклонившись над столом. Его голос стал тише, почти интимным. — Я выиграл день полного отдыха. Это значит, что я хочу отдохнуть не только физически, но и морально. Поэтому завтра я не хочу видеть твоё кислое лицо. Ты будешь делать всё это с улыбкой. Ты будешь выглядеть довольной. Потому что мой отдых не должен быть испорчен твоим страдальческим видом. Ты поняла?
Это был последний, самый точный и смертельный удар. Не просто заставить её служить. Заставить её изображать счастье. Это была казнь.
Он откинулся на спинку стула, его лицо было абсолютно спокойным. Он закрыл крышку своего ноутбука. Громкий щелчок пластика в оглушительной тишине кухни прозвучал как выстрел. Он встал и вышел.
Кристина осталась сидеть одна. Она медленно опустила взгляд на свою руку. На чёрный браслет на запястье. Беспристрастный судья. Теперь он выглядел как кандалы. Она проиграла не просто спор. Она проиграла что-то гораздо большее. И завтра ей предстояло отбыть своё наказание…