Наверное, всё же нужно хоть несколько слов сказать о той, которая вызывает немало споров и сожалений у читателей, - о жене Иевлева.
Спорят немало, потому что в конце романа мы видим не совсем ту Машеньку, которую привыкли представлять себе. Но давайте всё же посмотрим на неё попристальнее.
Итак, первое появление в романе – в доме дядюшки Иевлева: «Марья Никитишна, дядюшкина названная дочка, сирота - родственники её сгорели вместе с избой в Белом городе в летний пожар». Вероятно, любовь между ней и Сильвестром Петровичем зародилась уже давно (он спросит, сватают ли её, «испугавшись того, что спросил»), но пока оба об этом ещё молчат. Наверное, сказывается и бедность («Ни у него, ни у неё ни кола, ни двора, ни рухлядишки! И ждать не от кого!»), и молодость…
Проверкой чувств явится болезнь Иевлева, когда Маша будет «спрашивать себя, чем он ей так полюбился? Почему не хочется жить ей, ежели он умрёт?» И, приглашая к больному «баб-ворожей», - «мелко крестилась в сенцах, молила пресвятую Богородицу не оставить её, сироту, не дать ворожеям загубить Сильвестра Петровича».
И решится Иевлев на женитьбу. И снова чудесная деталь – во время разговора с дядюшкой о сватовстве «наверху что-то упало, покатилось, дядюшка, оглаживая бороду, поднялся:
- Пойти кошку прогнать, чтоб кувшины не била...»
Ещё раньше автор покажет нам сон Иевлева: «И будто взял он её за руку и повёл. А на берегу пенные волны, и на волнах покачиваются скедии. Гудит ветер, Марья Никитишна не боится, идет к озеру, улыбается». Сон окажется вещим - Маша действительно не побоится, пройдёт через все испытания - и войну, на что намекают скедии («лодьи древних руссов»), и клевету, и невзгоды.
И будут встречи после долгих разлук: дважды будет описан Машин приезд в Архангельск. Сначала её привезёт Апраксин: «Из возка… вышла Маша, добротно укутанная, с блестящими на лунном свете глазами, с ямочками на щеках, - такая красивая, славная и свежая, что Сильвестр Петрович даже как-то ослабел, не поверил своей радости, отступил назад, в сугроб». И всё будет подчёркивать радость этой встречи: «Сильвестр Петрович, мешая ей, заплетал вместе с ней косу. Заплетали долго, путаясь пальцами, счастливо поглядывая друг на друга. Он спрашивал про Москву, про дядюшку, про Машиных подружек и своих дружков, она отвечала невпопад, обоим было от всего этого смешно». И принесёт она с собой уют и тепло: «Наверху, в горнице, негромко пела Маша. "Словно птица, - сказал, улыбаясь, Фёдор Матвеевич, - весь вечер нонешний поёт. И так славно... "»
А потом будет другой приезд – уже не к помощнику воеводы, а к капитан-командору, присланному говорить оборону города: «Поздно ночью… с визгом растворились ворота, во двор въехал стёганный волчьим мехом возок для дальнего пути… Иевлев вышел, опираясь на палку, вглядываясь в ночную тьму. Из возка ямщик с трудом вынул один свёрток, потом другой. Бесконечно милый голос попросил:
- Осторожнее, дяденька, не разбуди их...
Сильвестр Петрович охнул, сбежал вниз, обнял Машу, потеряв палку, понёс детей в дом».
И снова принесёт с собой мир и спокойствие (недаром Таисья «радовалась, что вот нынче и Сильвестр Петрович заживёт, как другие люди живут, - всем семейством»), и будет Иевлев делиться с ней своими бедами и радостями, а она начнёт даже немного разбираться в делах: «Резен давеча хвастался, что много наработано: ретрашемент кончили и...» - «Ишь ты, каких слов набралась: ретрашемент...» - «Наберёшься с вами, коли ничего иного и не слышишь: фузеи, да мушкеты, да гранаты, да ещё шведы...»
И наотрез откажется в страшную минуту уехать в более спокойное место. Таисья станет рассказывать: «Давеча Марью Никитишну я как уговаривала ко мне переехать, - тихо у нас, садик есть, для чего в крепости-то... Нет, говорит, не поеду».
Во время решающего сражения она будет на цитадели, принеся из дома всё для перевязки раненых и спрятав в погребе детей: «Вначале тут сидели только иевлевские девочки да Ванятка Рябов, потом Мария Никитишна стала сгонять сюда и других ребятишек, рассудив, что здесь им будет куда безопаснее, нежели на плацу, где они радостно дивились на шведские раскалённые, прыгающие по булыжникам ядра». Но будет отходить «к Таисье или на башню к Сильвестру Петровичу», стараясь хоть чем-то быть полезной. И прорвутся её эмоции, когда выбравшийся из погреба Ванятка совершит «вылазку», вытащив из горящей избы игрушки и книги. Она, «плача, стала его целовать и причитать над ним», а дети «никак не могли понять, почему жена капитан-командора всё плачет, и смеется, и опять плачет». И в погребе «она вдруг прижала голову Ванятки к своей груди и, задыхаясь от слёз, непонятно заговорила:
- Исаак Ньютон, господи! А мертвых сколько! И батюшку вашего ранило, девочки, и что ещё будет, и Иван Савватеевич... Ох, деточка мой милый, голубчик мой родненький...»
Почему же вдруг так всё меняется? Ведь мы всё время любовались Машей. Ямщик, вёзший её, «рассказал, что привёз добрую женщину, за весь путь ни единого разу на него не нажаловалась, никто его в зубы не бил, кормила своими подорожниками». Бабинька Евдоха скажет о ней: «Хошь ты, матушка Марья Никитишна, и дворянского роду, а спеси в тебе дворянской ни на грош нет. Жёнка и жёнка, как другие некоторые наши двинянки. Работой не гнушаешься, дарма слезы не льешь, дети твои обихожены, давеча и дровишек наколола». С Таисьей они жили «добрыми подружками»: «Таисья у меня здесь была с Ванечкой, два дня жила. И так уж мы с ней плакали, так сладко плакали; сказала мне: не пойду я, Машенька, за Афанасия Петровича, не пойду, и думать о сём мне горько... О том и плакали, - прошла её жизнь, прошла по-хорошему; любит она своего кормщика по сей день, и более никого не любить ей. О сём и плакали… Вдвоём слаще плакать, Сильвеструшка». И, радуясь возвращению кормщика, жалеет она Крыкова, понимая, что никогда не сможет женить его, и с мужем мечтает не расставаться: «И чтобы всегда мы дожидались? Чтобы возвращались они всегда откуда ни на есть?» И «взгляд её говорил: "Где скажешь - там и станем жить!"»
Впрочем, любовь к мужу, верность ему останутся как раз неизменными.
Наверное, разгадку в изменении её характера надо искать в событиях после ареста Иевлева: «Странно, словно во сне прожила это длинное время Марья Никитишна. Была пора, когда казалось ей, что останется она совсем одна на свете, что все отвернутся от неё, от опальной». Она пережила ужас допросов: «Они узилищем стращали, Иван Савватеевич. Мы, говорит, тебя, даром что боярская дочка, в железы закуём, да на дыбу взденем, там закукуешь по-нашему, по-доброму… Лаяли меня поносными словами...»
Друзья Иевлева пытались поддержать её, и всё равно всё изменилось очень резко и неожиданно: «Серой ночью, в самое глухое время вернулся домой Иван Савватеевич, а вслед за ним, ещё ничего не поспевшим толком рассказать, Марья Никитишна увидела Меншикова, совершенно такого же, как много лет назад,.. он велел Марье Никитишне немедленно собираться на иное жительство, достойное семейства славного ероя и шаутбенахта Российского флота Иевлева». И именно по пути в воеводский дом произошла эта перемена: «Марья Никитишна поняла: страшное горе её избыто, нынче всё пойдёт по-новому, пришёл час правды! И когда тележка свернула в ворота опального воеводы Прозоровского, Марья Никитишна сидела с высоко поднятой головой, совсем другая, чем минуты назад, не похожая на себя в юности, когда она с Апраксиным - счастливая, добрая, легкая – первый раз подъезжала к этому же дому, где ждал её, думал о ней, не ведая, что она едет, молодой Сильвестр Петрович. Нет, нынче во двор усадьбы воеводы въехала совсем иная Марья Никитишна...»
Ей приходится привыкать к тому, что в доме сразу появляются гости: «приехал Апраксин, с ним Головин, потребовали тотчас же Машеньку Иевлеву, потребовали смотреть дочек - каковы выросли красавицы, потребовали еды, питья, веселья по случаю, всем известному», «владыко Афанасий, слабо переставляя свои отёкшие ноги, вошёл в сени», «в самое разное время вдруг появлялся Пётр, голодный, усталый», «с Марьей Никитишной и с Иевлевым Пётр Алексеевич был особенно ласков, от этого в воеводскую усадьбу повадились ходить на поклон», «во дворе торчали, ища случая услужить Марье Никитишне, дьяки – те самые, которые совсем недавно мучили её и терзали расспросами». «Марья Никитишна и сердилась, и нравилось это ей».
И, наверное, именно поэтому не может понять она, почему муж с таким трудом привыкает ко всему новому («Да что трудно? Что, Сильвеструшка, что, когда ныне и ерой ты, и шаутбенахт...»), а он уже не будет поверять ей всех мыслей.
И вот так и приходит это самое «испытание медными трубами», которое она не выдержала. Она и так, выезжая на новое место, «забыла попрощаться с рябовским семейством, вернулась, обняла Таисью, бабиньку, самого Рябова», а сейчас, хоть и говорит, «что хорошо бы обратно к Рябовым на Мхи», и обещает: «Взавтрева и соберусь, непременно соберусь!» - «но и завтра не собралась, не собралась и послезавтра». И понятно: «всё-таки трудно было идти туда нынче, от беспокойного, но такого благополучного и почётного житья здесь, в воеводском доме». А сами Рябовы не приходят, чтобы не входить «с чёрного хода», «ведь с иного, с боярского, челядь не пустит! Рыбацкая женка, да с князьями, с графами...»
Кто-то из моих комментаторов заметил о Марье Никитишне: «Вроде как вселились в боярские чертоги и попёрла спесь боярская, дюже брезгливая. Хотя в первом же томе Герман особо упирал, что не в кого там боярыней уродиться». Да, всё это так. Но, повторюсь: подобное мне, увы, не раз и не два приходилось видеть в жизни.
Что можно ещё сказать? Подробно жизнь Иевлевых в новой столице не описывается. Но вот один момент: когда Рябовы ждут приезда сына, «шурша шубкой, крытой шёлком, пришла Марья Никитишна Иевлева», «рассказывала, что обе дочки её ждут Ивана Ивановича с радостью, не видели столь много времени». И получается, что, хоть и нет уже, похоже, прежнего тепла, но отношения между домами Рябовых и Иевлевых отнюдь не прекратились.
Конечно, она не хочет иметь в зятьях Калмыкова (выразителен диалог с мужем: «Лука Александрович человек не худой, да всё ж...» - То-то, что всё ж! - с сердцем сказала Марья Никитишна. – Слава Господу, что хоть про него понимаешь толком, Сильвестр Петрович...»), но вот кто-то из комментаторов объяснил чувства Веры: «Возрастной, да ещё калмык. Ну герой, ну любит. Умный, талантливый, добрый. Но как мужчина не по нраву. Обычное дело». А ведь и маменька этим же могла руководствоваться! Да, видимо, и Рябов-младший – не самый желанный для неё зять, но ведь не пошла вопреки желанию мужа и чувству дочери.
Так какая же она – Марья Никитишна Иевлева? Обычная женщина, слабая. Но дурная ли? Всё же не думаю…
Если понравилась статья, голосуйте и подписывайтесь на мой канал!Уведомления о новых публикациях, вы можете получать, если активизируете "колокольчик" на моём канале
Путеводитель по циклу здесь
Навигатор по всему каналу здесь