Яна поднялась на нужный этаж чуть раньше времени: лифт ехал медленно, скрипел, в узких окнах лестничной клетки стоял прозрачный, тёплый воздух, и в нём слышались далёкие детские голоса со двора. Она шла по коридору к квартире новой клиентки, вспоминая вчерашний разговор:
— Яна, вы просто чудо, приезжайте, у меня есть один спорный угол с антресолью, не могу решить, снести или оставить.
Яна на ходу поправила папку с договорами и рулетку в сумке, проверила, не забыты ли образцы краски. Дверь с нужным номером была приоткрыта — видимо, проветривают.
«Наверное, она меня ждёт и не слышит звонка», — подумала Яна, постучала светло и вошла, как её просили вчера по телефону: «Не стесняйтесь, дверь будет приоткрыта, я на кухне».
— Паша, что ты делаешь в квартире моей клиентки? — спросила Яна мужа, который стоял перед ней в домашней одежде.
Он стоял в коридоре, босой, в мягких клетчатых тапках, и на нём был чужой халат — не их, не тот серый, с вытянувшимся карманом, к которому она привыкла, а короткий, лёгкий, пахнущий сладким кофе и дорогим порошком.
От неожиданности у неё сначала не вышло ни вздохнуть, ни шагнуть назад. Паша моргнул, задержал взгляд на её руке с папкой, и на лице отразилось не смущение, не растерянность — усталая раздражённость, как будто она пришла не вовремя на обычную, давно ему надоевшую сцену.
— Вот это встреча, — протянул он с сухой усмешкой, оглядывая её с головы до ног. — Ты что, адрес перепутала, Яна?
Она вдохнула, глубоко, чтобы не дрогнул голос, и спросила ещё раз — уже тише, по словам:
— Что ты здесь делаешь?
Из кухни вышла Елизавета — ровесница Яны или немного моложе, в лёгком халате с тонким поясом, с собранными наверх волосами. Вчера у неё в голосе слышалась мягкая растерянность и благодарность, а сейчас — только насмешливый интерес. Она опёрлась плечом о косяк и, чуть приподняв подбородок, улыбнулась так, как улыбаются, когда хотят показать, что всё известно заранее.
— Здравствуйте, Яна, — произнесла она медовым голосом. — Вы рано. Мы как раз обсуждали, что с антресолью делать: Паша очень удачно подсказал.
— Он отлично указывает, куда ему удобно, — ответила Яна, не отводя глаз от мужа. — Паша?
Он пожал плечами, как будто отбрасывая вопрос, потянулся к зеркалу, поправил волосы, налитые влажным блеском.
— Я у Лизы. А ты — по делу. Вот и всё.
— Ты у моей клиентки, — произнесла Яна. — В халате.
— У твоей клиентки, но у себя дома, — мягко поправила Елизавета. — Это моя квартира. И Паша мой друг. Мы обсуждали полки, не более. Вы же знаете, мужчины ничего не понимают в высоте шкафов, — она взглянула на Яну, не скрывая насмешки. — Я попросила его помочь, ну что вы.
Тут Елизавета повернулась к Паше и, как будто забыв о присутствии жены, поправила ему на шее ворот халата, осторожно, двумя пальцами. У Яны внутри что-то сжалось — не от самого движения, а от того, насколько естественным оно было для обоих. Она почувствовала, как слова становятся сухими и ломкими, как веточки.
— Поняла, — сказала Яна. — Мы про чужих мужей теперь говорим «друг», да?
— Не делай вид, что ты ничего не понимаешь, — Паша скривил губы. — Вы обе взрослые. Да, я… бываю здесь. Лиза — моя знакомая. Что ещё тебе надо?
Яна медленно положила папку на тумбу в коридоре — чтобы не уронить. В сумке звякнула рулетка, как чей-то нервный смех. Она опустила взгляд на тапки — домашние, мягкие, явно не мужские, и подумала, что стоит хотя бы снять обувь, чтобы не оставить песка на чужом ковре. Но внутренний голос ответил: «Здесь всё уже давно чужое».
— Нужно, чтобы меня не делали дурой, — произнесла она. — Но, кажется, на этом пункте у вас уже сроки просрочены.
Елизавета пряно усмехнулась:
— Не драматизируйте, Яна. У каждого бывают свои… перекрёстки. Паша — свободный человек. Вы же не подписывали бумагу «не переночуешь у клиентки».
— Спасибо, Лиза, — Яна повернулась к ней ровно на секунду. — Но вы не судья.
Она снова посмотрела на Пашу. Он стоял, опершись ладонью о стену, и этот его жест, такой уверенный, такой домашний, врезался ей в глаза: как он стоял у окна у них дома, когда пил кофе, как открывал холодильник, как бросал носки рядом с корзиной и говорил: «Потом». Как ей нравилось его плечо летом, когда он шёл в футболке по кухне. Как она привыкла к его «потом». И как все эти «потом» сейчас сложились в чужое «теперь».
— Сколько? — спросила она. — Сколько это длится?
— Я не обязан тебе отчитываться, — он развернул плечи. — Я взрослый. И давай без сцен. Ты пришла по делу — давай меряй свои стены. Не хочешь — уходи.
— Он грубый утром, — вставила Елизавета с фальшиво-жалостливой улыбкой. — Не обращайте внимания, Яна. Ему тяжело делить себя между заботами. Вот и всё.
Яна почувствовала, как в ней поднимается волна — не крика, не слёз, а ясности. Она взяла телефон, открыла заметки, закрыла: не требуются. Подошла на шаг ближе — настолько близко, чтобы почувствовать запах чужого халата, и сказала негромко, но отчётливо:
— Ты — женат. Я — твоя жена. И ты стоишь в квартире моей клиентки в халате. Вы называете это «перекрёстком»? Я — предательством. И мы говорим не о «мерить стены», а о том, что мы закончим. Я подам на развод. Сегодня.
Он засмеялся — коротко и зло:
— Да пожалуйста. Думаешь, мне страшно? Ты ещё вспомнишь, кто тебе полки прикручивал и машину чинил. Тебе самой никто дверцу на шкафу не сделает.
— Дверцу на шкафу мне сделает мастер, — ответила Яна. — А избитую правду — суд. И, Паша, это ты боялся всегда — что кто-то будет решать за тебя. Решай теперь сам. Я за себя уже решила.
Елизавета качнула бедром, подалась к двери в гостиную:
— Вы, может, и правы формально, — сказала она сладко. — Но вы слишком серьёзно относитесь к штампам. В жизни надо гибче. Паша со мной не пропадёт. Мы друг другу хорошо подходим.
— Хорошо подходить к чужому — не значит быть женщиной, — спокойно сказала Яна. — Это значит быть вариантом. И когда этот мужчина уйдёт от вас к другой «подходящей», вы вспомните этот разговор.
Елизавета усмехнулась:
— Я, в отличие от некоторых, умею отпускать. У нас всё легко.
— Легко — пока не коснулось вас, — ответила Яна, подняла папку и, не глядя больше на Пашу, прошла к двери. — Ключи от квартиры я тебе завтра передам через курьерскую службу. Домашние вещи — заберёшь у соседа, я ему передам пакет. И — да — верни мне запасные ключи, которыми ты пользовался, когда приходил позже.
— Командует, — пробормотал он, уже почти с облегчением, как будто прочёл знакомый сценарий, где женщина «побушует и остынет». — Посмотрим, как ты заговоришь через неделю.
— Через неделю я буду говорить с юристом, — ответила Яна. — А не с тобой.
Она вышла в коридор, придерживая дверь. За спиной Елизавета всё ещё что-то говорила про «здоровую взрослость», а Паша — про «не устраивай сцен». Дверь мягко закрылась. Лестничная площадка встретила её обычным запахом пыли и чьего-то свежего обеда. Яна спустилась на этаж ниже, на секунду присела на узкую подоконную доску, уткнулась лбом в прохладное стекло и позволила себе один длинный выдох — из тех, после которых в груди образуется место.
Домой ехать прямо сейчас ей не хотелось. Она прошла в ближайший парк, села на скамейку и позвонила в офис: «Извините, задержусь». Начальница, женщина опытная и сухая, произнесла: «Разберись. Завтра обсудим договор с этой клиенткой». «С этой» — задело, но Яна только сказала: «Да, завтра». Положила трубку и набрала номер юриста — контакты ей когда-то давала коллега после своего сложного развода. «Можете подъехать?» — «Сегодня во второй половине, да». Яна записала адрес.
Дома она вошла, не включая сразу свет. Привычные вещи показались чужими — как будто кухонная полка, диван, плед и даже кружка для чая вдруг спросили её: «Мы — по-прежнему твои?» Она поставила сумку, прошла в спальню, открыла шкаф и сделала простое действие: сняла с полки их общую папку с документами. Свидетельство о браке, полис, копии расписок — всё на месте. Рядом — конверт с её зарплатными выписками и договор на аренду офиса, который когда-то помог Паше «влезть» без очереди к нужному мастеру. Она не выкидывала, не рвала — просто аккуратно перебрала и сложила в свой рюкзак: при встрече с юристом пригодится.
Телефон зазвонил. Паша. Она не взяла. Через минуту пришла смс: «Давай поговорим без театров. Ты сама виновата — ты меня постоянно не замечала, у тебя только работа. Лиза мягкая, с ней спокойно». Яна прочитала и почувствовала не ледяной нож, как утром, а тупую доску усталости. Ответила коротко: «Завтра пришлёшь через сестру свои ключи». Он набрал снова. Она выключила звук.
К юристу Яна пришла вовремя, как на работу: волосы собраны, папка с документами подмышкой. Юрист — серьёзная женщина, не улыбчивая, но внимательная — слушала, задавала уточняющие вопросы.
— Раздел имущества?
— У нас большой квартиры нет, живём в моей, купленной до брака, он не прописан. Мебель в основном покупала я. Крупных общих долгов нет. Деньги на счётах — у каждого свои.
— Дети?
— Нет.
Юрист кивнула:
— Это упрощает. Если факты подтверждаются, расторгнем быстро. Рекомендую: сейчас же меняйте пароли ко всем вашим электронным услугам и банковским приложениям, снимите копии всех чеков за крупные покупки — пригодятся. И — да — предупредите домоуправление об изменении доступа по домофону, если у него есть код.
Яна кивала и понимала: чужая речь «перекрёстки, легче надо» растворяется в сухом, важном «коды, пароли, домофон, копии».
Вечером она мыла чашку в раковине и ловила себя на том, что движения рук — те самые, обычные — в этот раз значат другое: она перечёркивает старое, не ломая себе пальцы. Ночью спала плохо, то ускользая в короткие провалы, то снова просыпаясь от того, что за окном хлопают двери машин. Утро началось раньше будильника.
Она выпила чай без сахара, по пути на работу зашла в управляющую компанию и оставила заявление: «У меня изменился состав жильцов, прошу поменять код». На обратном пути мысленно составила список: встретиться с начальницей, предупредить о конфликте интересов с Елизаветой, собрать личные вещи Паши, договориться с соседями о передаче пакета.
На работе её встретили настороженно. Начальница спросила:
— С клиенткой как поступим?
Яна спокойно ответила:
— Передам её коллегам. Я к этой квартире больше не поеду. Вопросы по договору тоже передам. Считаю невозможным работать с человеком, у которого возникла личная связь с моим мужем.
— Поняла, — сказала начальница, и впервые за долгое время посмотрела на Яну так, как смотрят на женщину, которая, возможно, срывается, но не орёт. — Делай как считаешь нужным. И держись.
Держаться пришлось и вечером, когда пришла свекровь — неизбежно, как дождь в день, когда ждёшь гостей. Вошла без звонка, так как у неё был ключ, и сразу с порога начала:
— Яна, что за безобразие? Паша пришёл ко мне, говорит — ты психуешь. Вы взрослые люди, а ты устроила из мухи слона. Ну подумаешь, посидел у знакомой. Он мужчина, его везде ждут. А ты должна быть умнее.
— Ключ — оставьте, пожалуйста, — сказала Яна. — И больше не приходите без звонка.
— Да ты что, — свекровь распахнула глаза. — Это мой сын! Я хочу поговорить! Ты себя видела? Видно же — измучилась сама и мучаешь всех.
— Если хотите поговорить — садитесь, — Яна показала на стул. Сама стоять рядом не стала; опёрлась о шкаф, скрестила руки. — Паша изменяет. Я видела его у своей клиентки в халате. Они оба издевались надо мной. Я подаю на развод. Это решение окончательное. Ключи прошу вернуть.
Свекровь вздохнула, согнула пальцы, как будто собирала невидимые крошки со стола:
— Развод… Умная нашлась. И что дальше? Будешь жить одна? Толку-то.
— Буду жить спокойно, — ответила Яна. — И — да — теперь у меня двери закрыты для тех, кто приходит с чужими советами. Ключ, пожалуйста.
Свекровь не спорила дальше, словно столкнулась с кирпичной стеной, о которую бессмысленно биться лбом. Бросила ключ на полку, процедила: «Сама виновата, что не сохранила», и ушла, яростно держа сумку в локте. Дверь хлопнула так, что в коридоре звякнула рамка с фотографией. Яна подняла её, протёрла и убрала в ящик. На фотографии они с Пашей стояли на берегу — он держал её за плечи, улыбался. Улыбка была прежней. В ящике лёгкой щелчком закрылась не только рамка.
Дальше были дни, похожие друг на друга. Паша пытался «говорить»: приходил вечером, звонок сливался с тишиной, он стоял за дверью, говорил громко, чтобы слышали соседи:
— Яна, тебе это надо? Ты хочешь остаться одна? Лиза — просто подруга. Мы… ну да, я сорвался. И что теперь, на всю жизнь крест?
Она отвечала через дверь:
— Пиши через юриста.
Он плевался словами, уходил. Потом присылал длинные сообщения и короткие: «прости», «поговорим», «так вышло». Она не отвечала. У неё теперь был другой язык: договорённости, заявления, даты заседаний. За этим сухим языком стояли её дыхание и простые ритуалы, которые она возвращала себе: завтрак на подоконнике, заколка на тумбе, чистые полотенца, которые пахли её домом.
Когда пришла повестка с датой заседания, она не плакала. В этот день она просто поехала на работу с остановкой у озера — посмотреть на зеркальную гладь и на то, как котёнок осторожно пьёт воду у самого края. В зале суда всё было быстро, обезличенно. Судья задавала вопросы, Яна отвечала ровно, Паша мял в руках паспорт, бросал на неё взгляды из-под лба. Никаких громких признаний, ни одной красивой сцены. Просто цифры, факты, подписи. В коридоре после у него дрогнули губы — он не нашёл, чем зацепить её.
— Ты… — начал он, но она наклонила голову, как приветствие, и ушла.
Квартира постепенно очищалась от его вещей: рубашки, кроссовки, любимая кружка с корабликом, которую он когда-то привёз. Яна складывала всё в пакеты и передавала соседу Степану, доброму старшему мужчине, который молча кивал и говорил: «Отнесу». Когда последний пакет ушёл, в коридоре стало незнакомо пусто. Она повесила на крючок тонкий шарф — не потому, что нужен, а чтобы взгляд не проваливался в чистое дерево.
Елизавета написала однажды вечером: «Вы правы, в жизни всякое. Пусть у каждого сложится». Письмо было без примирения, без извинений — ровное, почти деловое. Яна не ответила. Она в этот вечер поехала к маме; они сели на кухне, пили чай, говорили про помидоры и компоты. Мама не спрашивала, кто виноват. Она сказала только: «Главное, что ты у себя». От этих слов у Яны разжалось где-то глубоко.
Потом было лето — тёплое, щедрое, как будто нарочно пришедшее вовремя. Яна стала вставать ещё раньше, бегала по утрам вдоль набережной, иногда задерживалась у старого дуба и прислонялась к его коре ладонью — шершавой, тёплой. В офисе ей предложили новый проект — не с Елизаветой и не с её окружением, с другой семьёй, тихой и распорядительной. Она планировала, рисовала, ходила по строительным магазинам, смеялась с продавцом, который никак не попадал в тон зеленоватой краски. По вечерам возвращалась домой и открывала окна настежь. В воздухе было ровно то, что она могла назвать своим.
Паша пару раз стоял у подъезда, пытался поймать её взгляд, шёл рядом, говорил: «Яна, давай хотя бы поговорим как люди. Мне пусто без тебя». Она отвечала: «Мне тяжело с тобой. Я выбрала тяжесть без тебя». Он злился и уходил, а иногда просто опускал плечи и уходил молча. Однажды она услышала его голос во дворе — он говорил кому-то по телефону: «Да, я сам дурак. Нет, не вернётся. Да, я понимаю». Яна не подслушивала дальше. Её жизнь уже не требовала подтверждений, чтобы идти.
Через несколько месяцев, когда документы с печатью лежали у неё в папке, а ключи — новые, без старого кода — приятно звякали в кармане, Яна вдруг поняла, что всё это время держала в памяти тот коридор: чужой халат, тапки, тонкая улыбка. Она позволила себе посмотреть на этот кадр как на старую фотографию, не уютную, но уже без боли. Положила в самую дальнюю папку — ту, которую не открывают каждый день. И пошла на кухню ставить чайник. В окне стоял свет, ровный и свой.