Последний мирный вечер в нашем доме выдался на удивление тихим. Я допивала чай на кухне, глядя, как мой муж Максим пытается собрать из конструктора ракету вместе с нашей пятилетней дочкой Катей. По телевизору спокойно бубнел какой-то документальный фильм, наша кошка Мурка сладко дремала на своем любимом кресле, посапывая. Я предвкушала выходные — поход в зоопарк, может быть, пикник в парке, если погода не подведет. Звонок в дверь прозвучал как выстрел, разрывая эту идиллию.
— Это, наверное, они, — встрепенулся Максим, с облегчением откладывая в сторону непокорный пластиковый шаттл. — Ехали же с работы, должны были к вечеру подъехать.
Я кивнула и пошла открывать, попутно сглаживая ладонями складки на фартуке. «Они» — это была целая делегация: свекровь, Людмила Петровна, ее дочка, моя золовка Ольга, ее муж Сергей и их двое детей — мальчишки четырех и шести лет. Приехали погостить на недельку из соседнего региона, «посмотреть город и повидаться». Я морально готовилась к их визиту всю неделю, закупила продуктов, приготовила гостевую комнату. Казалось, я ко всему готова.
Дверь открылась, и на пороге возникла Людмила Петровна. Она обняла меня сухим, формальным объятием, оставив на щеке след от дорогой пудры и терпкий аромат духов.
— Ну, вот мы и добрались! — она, переступая порог без лишних церемоний. — Машину вашего Сергея чуть не разбили на кольце, ужасный у вас поток, прямо МКАД какой-то.
Ольга и Сергей уже заносили в прихожую чемоданы. Не два, как я почему-то предполагала, а три огромных, на колесиках.
— Максим, помоги, чего встал! — бросила Ольга брату, даже не поздоровавшись со мной. Ее взгляд скользнул по мне оценивающе и сразу уперся в интерьер. — О, а у вас ремонт не менялся. Я думала, вы уже переклеивали обои.
Мужчины принялись таскать багаж. Дети Ольги, Степан и Артем, с визгом пронеслись по коридору, с ходу снося на своем пути тапочки и зонт в подставке.
— Ребята, осторожно, — слабо попыталась я вставить слово.
— Пусть бегают, дети же, им надо выплеснуть энергию после дороги, — отмахнулась Людмила Петровна, снимая пальто и протягивая его мне так, будто я швейцар в дорогом отеле.
Я автоматически повесила пальто в шкаф. В этот момент из гостиной вышла Катя, привлеченная шумом. Она робко прижалась к моим ногам, с любопытством разглядывая незнакомых родственников.
— О, и это наша внучка? — свекровь наклонилась к Кате. — Подросла, конечно. Но вся в тебя, Алина, хрупкая какая-то. Наших кровей тут и не видно.
Меня слегка кольнуло от этого замечания, но я промолчала. Вдруг Ольга, разгуливая по гостиной, сделала драматическую паузу и поднесла руку ко лбу.
— Ой, я совсем забыла! У Сергея и у младшего жуткая аллергия на кошачью шерсть. А у вас же кошка есть! — Она сказала это с такой интонацией, будто мы завели дома гепарда. — Придется ее куда-то деть. На балкон, например. И все ковры нужно будет сразу пропылесосить, а то они сразу начнут чихать.
Я онемела. Мурка жила с нами пять лет, с самой свадьбы. Она член семьи. И сейчас она испуганно жался в кресле, почуяв чужаков.
— Оль, балкон не остеклен, там же сейчас холодно, — нашелся я. — Мы просто будем чаще убирать, и Мурка в основном в нашей комнате сидит...
— Ну, уж нет! — перебила меня свекровь. — Здоровье детей дороже. Это же всего на неделю. Животное ничего не случится. Алина, устрой кошку на балкон и принеси нам, пожалуйста, тапочки. Что-то я притомилась с дороги.
Она сказала это спокойно, как нечто само собой разумеющееся. Максим промолчал, избегая моего взгляда. Я посмотрела на испуганные глаза Кати, которая уже все поняла про свою любимицу, на бегающих по гостиной детей, на чемоданы, занявшие пол-прихожей.
Внутри у меня все сжалось в тугой, холодный комок. Но голос прозвучал удивительно покорно:
— Хорошо, Людмила Петровна. Сейчас все сделаю.
Я взяла на руки перепуганную Мурку, которая жалобно мяукнула, почуяв недоброе. Катя заплакала. В ушах стоял радостный визг племянников и довольный голос свекрови, которая уже распоряжалась, куда поставить чемоданы.
В тот вечер, устраивая кошку на балконе на стареньком кресле и утешая дочь, я еще наивно думала, что это временные неудобства. Что нужно потерпеть, быть хорошей хозяйкой, не ссориться. Я не знала, что это только самое начало. Начало войны, где правила вежливости и гостеприимства были оружием только одной стороны.
Утро следующего дня началось не с будильника, а с грохота и возни в коридоре. Я потянулась к телефону — было без пятнадцати семь. Рядом Максим мирно посапывал. Я на цыпочках вышла из комнаты, притворив за собой дверь, чтобы не разбудить Катю.
В гостиной царил хаос. Дети Ольги с дикими криками носились вокруг дивана, раскидывая подушки. Ольга и Сергей сидели, уткнувшись в телефоны, и абсолютно не реагировали на творящийся вокруг ад. Со стороны это выглядело так, будто они находятся в отдельной звуконепроницаемой капсуле.
— Доброе утро, — попыталась я перекричать шум.
Ольга подняла на меня глаза на секунду.
— А, доброе. Кофе будет? Мы пьем только свежесваренный, растворимый даже не предлагай. И у Сергея лактозная непереносимость, так что только миндальное молоко. Ты купила?
Я замерла на полпути к кухне. Миндальное молоко? В моем списке продуктов его не было.
— Нет, простите, я не знала. Сегодня куплю.
— Надо было спросить, — бросила она, уже снова погружаясь в экран.
Свекровь вышла из ванной в роскошном халате.
— Алина, что на завтрак? Детишки проголодались с дороги. Да и мы не против подкрепиться.
Я молча кивнула и направилась на кухню. Мое обычное утро — это спокойные бутерброды или каша для Кати. Сейчас же я чувствовала себя как на поле боя. Достала сковороды, кастрюли, яйца, колбасу, сыр. Начала готовить яичницу.
Через пятнадцать минут за столом уже сидели все, кроме меня. Максим, выглянувший из спальни, с недоумением наблюдал за этим пиршеством.
— Присаживайся, Алина, — сказал он.
— Сейчас, дожарю еще одну порцию, — ответила я, чувствуя, как от жара плиты у меня вспотели виски.
— Да садись уже, все же едят! — нетерпеливо крикнула из-за стола Ольга. — Младшему еще добавки дай, он у нас плохо вчера поужинал.
Я положила на тарелку ребенка еще два яйца и только тогда села. Моя яичница уже остыла. Я сделала пару глотков кофе, как Людмила Петровна, отодвинув тарелку, вздохнула:
— Спасибо, конечно. Но завтра, Алина, сделай лучше оладьи. Дети их обожают. Или сырники. Ты ведь умеешь?
— Умею, — выдавила я.
— Вот и отлично. Ты у нас такая хозяйка старательная.
После завтрака мужчины разбрелись по своим делам — Максим на работу, Сергей, по его словам, «решать пару деловых вопросов удаленно» в гостиной. Ольга и свекровь устроились на диване смотреть сериал. Я осталась одна на кухне с горой грязной посуды.
Мытье растянулось почти на час. Пока я вытирала последнюю тарелку, Ольга лениво вошла на кухню.
— Алина, у нас тут маленькая проблемка, — сказала она, делая круглые глаза. — Степан случайно задел твою вазу. Ну, ты знаешь, ту, что на комоде в коридоре. Она, к сожалению, разбилась. Не ругайся, он же ребенок.
У меня похолодело внутри. Это была не просто ваза. Это была хрупкая фарфоровая вазочка, единственная вещь, которая осталась у меня от моей бабушки. Я очень ее берегла.
Я молча прошла в коридор. На полу лежали осколки. Не просто упавшей вазы, а будто ее намеренно разбили вдребезги. Рядом стоял Степан и беззаботно строил что-то из лего.
— Степа, как так вышло? — тихо спросила я.
Мальчик даже не посмотрел на меня.
— Она сама упала.
Из гостиной донесся голос свекрови:
— Алина, не переживай из-за ерунды! Вещь материальная, главное — ребенок не порезался. Убери там, пожалуйста. И потом зайди, нужно обсудить меню на обед.
Я собрала осколки в совок, чувствуя комок в горле. Это была не ерунда. Это была память. Но говорить было бесполезно.
Обед превратился в продолжение моего кулинарного подвига. Пока гости наслаждались борщом и паровой котлетой, я нарезала салат и разливала компот. Моя тарелка снова остыла.
Катя, которую я на обед забрала из садика, робко притронулась к еде.
— Мам, а можно я не буду есть эту котлету? Она невкусная.
— Катя, не капризничай, — строго сказала я, чувствуя на себе взгляд свекрови.
— Но она действительно не такая, как ты обычно делаешь!
— Это потому что твоя мама готовит для нас по-особенному, правильно, Алина? — улыбнулась Людмила Петровна. — Внучка, кушай, что дают. Вырастешь — спасибо скажешь.
После обеда я наконец-то забрала Катю в нашу комнату, под предлогом, что ей нужно поспать. Я прилегла рядом с ней, просто чтобы закрыть глаза на пятнадцать минут. Но не успела я погрузиться в забытье, как в дверь постучали.
— Алина? Ты спишь? — это был голос Ольги. — У нас дети есть хотят. Ты не планировала полдник? Или можно что-то перекусить? Только ничего сладкого, у них от сахара гиперактивность.
Я вздохнула, посмотрела на спящую дочь и поднялась. Война продолжалась. А я была на ней всего лишь безымянной солдаткой, которой даже не давали поесть.
К четвертому дню я уже почти смирилась со своей ролью бессловесной прислуги. Я варила, жарила, мыла и убирала, превратившись в механизм, работающий на удовлетворение бесконечных потребностей моих гостей. Максим с утра до вечера пропадал на работе, а вечерами, видя мое изможденное лицо, лишь виновато вздыхал и говорил: «Потерпи еще немного, они же скоро уедут». Терпеть становилось все сложнее.
Апогеем всего стал поход в супермаркет. Я взяла с собой Катю, чтобы хоть ненадолго вырвать ее из дома, где царил хаос, и где ее игрушки постоянно ломали или присваивали. Мы гуляли между стеллажами, и я наконец-то могла дышать полной грудью, никому не принадлежа. Катя держала меня за руку и что-то оживленно рассказывала про своих друзей в садике. В кондитерском отделе я, почти на автомате, взяла ее любимое пирожное «Картошка». Ее глаза засияли.
— Спасибо, мамочка! Ты лучшая! —Это тебе за терпение, солнышко.
Дома нас ждала привычная картина. Ольга и Сергей смотрели телевизор, свекровь что-то ворчала на кухне, а их дети носились по квартире. Я разулась, помогла Кате, и мы прошли в свою комнату, чтобы разложить покупки и спрятать заветное пирожное от посторонних глаз. Но не успели.
Младший, Степан, как коршун, вынырнул из-за угла и уставился на маленький бумажный пакет в руках у Кати.
— А это что? — потребовал он знать. —Это мое пирожное, — тихо ответила Катя, прижимая пакет к груди. —Хочу! Дай! — его голос сразу сменился на требовательный визг.
Ольга оторвалась от телефона.
— Степа, что случилось? —Она мне не дает! — мальчик ткнул пальцем в Катю и заревел уже на полную катушку.
Ольга поднялась с дивана и направилась к нам с видом верховного судьи.
— В чем дело, девочки? — сказала она, хотя обращалась ко мне. — Степа хочет пирожное. Дай ему, Алина, ну что ты как маленькая. Купишь ей еще завтра.
Катя прижалась ко мне, ее нижняя губа задрожала.
— Но это мое... Мама купила его мне... —Катя, не жадничай! — из гостиной раздался голос свекрови. — Надо делиться с гостями. Ты же большая девочка.
Я чувствовала, как по моей спине пробежали мурашки. Вся накопившаяся усталость, злость и унижение сконцентрировались в этом одном моменте.
— Ольга, это пирожное я купила для Кати, — сказала я, стараясь говорить максимально спокойно. — Она его ждала. Если Степан хочет, вы можете сходить и купить ему exactly такое же. Магазин через дорогу.
Лицо Ольги исказилось от гримасы брезгливого непонимания.
— Ты серьезно? Из-за какого-то пирожного ты устраиваешь сцену? Мой ребенок плачет! Просто дай ему половинку, и все дела. Неужели так сложно?
— Нет, — мое собственное слово прозвучало для меня хрустальным и твердым. — Не сложно. Но я не дам. Это ее пирожное. Она никому не обязана его отдавать.
В этот момент в коридоре появилась Людмила Петровна. Она посмотрела на ревущего Степана, на возмущенную дочь и на нас с Катей, прижавшихся друг к другу.
— Алина, что тут происходит? Опять ты доводишь детей до слез? — ее тон был ледяным. — Я не понимаю, что происходит с твоим воспитанием. Твоя дочь растет эгоисткой, которая не умеет делиться. Это непорядок.
Слово «эгоистка», брошенное в адрес моего ребенка, сработало как красная тряпка на быка. Вся кровь прилила к моему лицу.
— Мое воспитание? — голос мой дрогнул, но я не сдалась. — Моя дочь не эгоистка. Она просто хочет распоряжаться своими вещами в своем же доме! А вы позволяете своим детям ломать ее игрушки, портить наши вещи и называют это «делиться»? Нет, Людмила Петровна. Это не делиться. Это называется беспредел.
В квартире повисла гробовая тишина. Даже Степан перестал реветь. Ольга смотрела на меня с открытым ртом, а на лице свекрови застыло выражение неподдельного шока и обиды. Никто никогда не говорил с ними в таком тоне.
— Ну что ж... — наконец выдохнула Людмила Петровна. — Я вижу, мы здесь лишние. Мы приехали в гости к людям, которые не ценят семейных уз. Ольга, пойдем.
Она развернулась и с гордым видом проследовала в гостиную. Ольга, бросив на меня злобный взгляд, повела притихших детей за собой.
Я стояла в коридоре, дрожа всем телом. Катя обняла меня за ноги и прошептала:
— Мама, ты плачешь? Я провела рукой по щеке и действительно почувствовала влагу.Я не заметила, как слезы сами потекли из глаз.
— Нет, солнышко, все хорошо. Иди в комнату, съешь свое пирожное. Никто у тебя его не отнимет.
Я отвела ее, а сама вернулась на кухню, чтобы прийти в себя. Руки все еще дрожали. Я понимала, что точка невозврата пройдена. Холодная война, длившаяся все эти дни, только что перешла в открытую фазу. И я не знала, что будет дальше.
Наступило затишье. Тяжелое, гнетущее, наполненное невысказанными упреками и ледяными взглядами. После утреннего инцидента с пирожным гости засели в гостиной, демонстративно игнорируя меня. Ольга что-то злобно шептала матери, бросая в мою сторону колкие взгляды. Даже дети вели себя тише обычного, чувствуя напряженную атмосферу.
Я пыталась заниматься обычными делами — перебрала вещи в шкафу, протерла пыль, но руки сами собой опускались. В голове крутилась одна мысль: «Дотерпеть. Осталось всего три дня». Эти три дня казались вечностью.
Катя, напуганная утренней ссорой, тихо играла в углу своей комнаты, изредка поглядывая на меня с немым вопросом. Мне было невыносимо больно от этого взгляда. Я понимала, что должна была защитить ее раньше, что позволила ситуации зайти так далеко.
— Катюш, хочешь, сходим в парк? — предложила я, стараясь говорить как можно более бодро. — Покатаемся на качелях, покормим уточек.
Ее глаза сразу же загорелись.
— Давай! Только мы с тобой?
— Только мы с тобой.
Мы быстро собрались. Я намеренно не пошла предупреждать «гостей» о наших планах. Пусть хоть ненадолго, но мы вырвемся из этой тюрьмы вежливости. Я лишь бросила короткую фразу, проходя мимо гостиной:
— Мы уходим на час.
В ответ никто даже не повернулся. Только Людмила Петровна громко вздохнула, давая понять, что ее глубоко оскорбляет такое поведение.
Воздух в парке был пьянящим и свободным. Я вдыхала его полной грудью, стараясь вытереть из памяти утренние события. Катя бежала впереди, смеялась, качалась на качелях так высоко, как я давно уже не позволяла ей из-за вечной нехватки времени. Мы купили мороженое, покормили голубей. Я смотрела на свою дочь и думала, что ради этого света в ее глазах можно вытерпеть что угодно. Всего три дня.
Мы вернулись домой ровно через полтора часа. Я чувствовала себя отдохнувшей, почти умиротворенной. Возможно, все еще наладится. Возможно, мы как-то дотянем до конца визита, сохранив подобие мира.
Я только протянула руку к ключу, как сумка вдруг задрожала и заиграл разрывной рингтон. На экране горело имя «Свекровь». Я вздохнула. Наверное, что-то забыла или что-то нужно купить по дороге.
Я нажала на зеленую кнопку и только собралась сказать «алло», как в трубке ударил такой визгливый, пронзительный и полный неподдельной ярости голос, что я инстинктивно отдернула телефон от уха.
— Где ты гуляешь?!
Эти слова прозвучали не как вопрос, а как обвинение. Как удар хлыстом.
Я замерла, не в силах вымолвить ни слова. А голос в трубке тем временем набирал силу, становясь все громче и визгливее.
— Моя семья уже час сидит голодная, а стол ещё не накрыт! Ты вообще о нас думаешь? Или только о своих глупых прогулках! Мы гости! Ты должна быть здесь, чтобы решать наши проблемы! Сейчас же возвращайся и не позорь меня!
Она кричала так, что микрофон хрипел. Катя, стоявшая рядом, испуганно прижалась к моей ноге, услышав искаженные крики из трубки.
Я молчала. Внутри у меня все оборвалось. Перегорело. Пропал всякий страх, всякая усталость, всякое желание угодить. Осталась только ледяная, кристальная пустота.
Ее семья. Сидит голодная. Должна быть здесь. Не позорь.
Каждое слово било точно в цель, но не ранило, а лишь укрепляло эту новую, странную твердость внутри.
— Ты меня слышишь?! — продолжала орать свекровь. — Я требую, чтобы ты немедленно...
Я не стала дослушивать. Я медленно, очень медленно опустила руку с телефоном и нажала на красную кнопку. Крик оборвался на полуслове. Наступила тишина.
Я стояла в тихом подъезде, глядя на темный экран телефона. Катя тихонько дернула меня за подол.
— Мама, что бабушка хотела? Она опять злится?
Я посмотрела на ее испуганное личико, на большие глаза, полные тревоги. И впервые за эти четыре дня моя улыбка стала по-настояшему спокойной.
— Ничего, солнышко. Больше — ничего.
Я взяла ее за руку, повернула ключ в замке и открыла дверь. Мы вошли в квартиру. Мое сердце билось ровно и громко. Война была объявлена. И на этот раз я была готова дать ответ.
Мы вошли в квартиру. Воздух в прихожей был густым и спертым, будто заряженным молчаливым ожиданием взрыва. Из гостиной доносились приглушенные голоса телевизора, но стоило мне сделать шаг, как они смолкли. Меня ждали.
Я помогла Кате разуться, сняла свою обувь и прошла в коридор. Я не поспешала, мои движения были медленными и точными. Я чувствовала себя не служанкой, вернувшейся с прогулки, а хозяином, входящим на свою территорию.
В дверном проеме гостиной возникла Людмила Петровна. Ее лицо было бледным от невысказанной ярости, губы поджаты в тонкую ниточку.
— Алина, я с тобой разговаривала! — начала она с места в карьер, не дав мне и слова сказать. — Ты посмела бросить трубку? Это верх неуважения! Я требую объяснений!
Я не ответила сразу. Я прошла мимо нее на кухню, поставила на стол сумку с остатками нашего мороженого, налила себе стакан холодной воды и сделала большой глоток. Рука не дрожала. Затем я обернулась к ней.
Ольга и Сергей сидели на диване и смотрели на меня как на диковинное животное в зоопарке. Дети притихли где-то в углу.
— Объяснений? — мой голос прозвучал на удивление ровно и тихо, но в тишине кухни он был слышен.— Хорошо. Я дам объяснения.
Я вышла на середину комнаты, чтобы меня все видели и слышали.
— Вы только что сказали мне по телефону, что ваша семья сидит голодная. — Я сделала паузу, глядя прямо на свекровь. — Меня это очень заинтересовало. А кто, простите, входит в вашу семью?
Людмила Петровна опешила. Она явно ждала оправданий, слез, но не такого холодного, логичного вопроса.
— Как это кто? Я, Ольга, Сергей, дети! — выпалила она.
— Ага, — кивнула я. — То есть вы, ваша дочь, ваш зять и ваши внуки. А мы с Максимом и Катей? Мы кто? Мы уже не семья? Мы — бесплатная гостиница с полным пансионом и прислугой?
Наступила мертвая тишина. Ольга открыла рот, чтобы что-то сказать, но не нашлась.
— Вы приехали в мой дом, — продолжала я, и мой голос набирал силу, но не громкость, а твердость. — В дом, где я живу со своей семьей. Вы не уважаете наши правила, наши вещи, наше личное пространство. Вы позволяете своим детям ломать игрушки моей дочери, вы требуете убрать нашего питомца на холодный балкон, вы указываете, что мне готовить и когда мне это делать. Вы звоните мне и кричите, что я должна немедленно бежать и накрывать для вас стол.
Я посмотрела на каждого из них по очереди.
— С сегодняшнего дня эта бесплатная гостиница закрывается на ремонт. Я больше не ваша повариха и не ваша уборщица. Продукты в холодильнике есть. Газ работает. Плита исправна. Ваша семья может самостоятельно позаботиться о своем пропитании. Я буду заниматься только своей семьей — своим мужем и своей дочерью.
Истеричный вздох Ольги разорвал паузу.
— Да как ты смеешь так разговаривать! Мама, ты слышишь это? Мы приехали в гости, а нас оскорбляют!
— Это не оскорбление, Ольга, — холодно парировала я. — Это установление границ. Вы ведете себя не как гости, а как оккупанты. С этим пора заканчивать.
— Максим! — вдруг взвыла Людмила Петровна, обращаясь к сыну, который как раз в этот момент появился на пороге, вернувшись с работы. Его лицо выражало полное недоумение от царившей в доме атмосферы. — Максим, скажи ей! Ты слышишь, как твоя жена разговаривает с твоей матерью? Она совсем с ума сошла!
Все взгляды устремились на моего мужа. Он стоял, сжимая ручку своего портфеля, и молча смотрел то на меня, сгорбленную и побледневшую, но с твердым взглядом, то на свою разъяренную мать.
Он сделал глубокий вдох. Прошла вечность.
— Мама, — его голос прозвучал устало, но четко. — Алина права. Вы все здесь совершенно сели ей на голову. И мне. Это наш дом. И вы ведете себя в нем неподобающе.
В комнате повисла абсолютная, оглушительная тишина. Казалось, даже дыхание у всех перехватило. Людмила Петровна побледнела еще сильнее, будто ее ударили ножом в спину. Ее опора, ее сын, только что предал ее, перейдя на сторону врага.
Она ничего не сказала. Она просто развернулась и, оттолкнув Максима плечом, молча ушла в гостевую комнату, громко хлопнув дверью.
Война была объявлена официально. И линия фронта теперь проходила прямо через нашу квартиру.
Тот вечер прошел в гробовой тишине, нарушаемой лишь глухими хлопками дверей и приглушенными разговорами за стеной. Мы с Максимом молча поужинали на кухне с Катей. Он не расспрашивал меня, а я не стала вдаваться в подробности. Его поддержки в тот момент было достаточно. Мы понимали друг друга без слов.
На следующее утро я проснулась с железной решимостью. Моя кухня больше не была общественной столовой. Я приготовила завтрак только на нас троих: кашу для Кати, яичницу с кофе для нас с мужем. Аромат еды разнесся по квартире. Вскоре в дверном проеме появилась Ольга. Она молча уставилась на сковороду, потом на нас, с аппетитом завтракающих, и фыркнула.
— Ничего себе гостеприимство. Сами уплетаете, а гости голодные сидят.
— Доброе утро, Ольга, — вежливо, но холодно ответил Максим, не отрываясь от тарелки. — Продукты в холодильнике. Сковородка свободна.
Ольга замерла на секунду, пожирая нас глазами, затем развернулась и ушла. Через минуту из гостевой комнаты донеслись громкие, нарочитые вздохи и возгласы:
— Сергей, вставай, пойдем сами себе яичницу жарить! Хочешь есть — умей вертеться! Нас здесь, видимо, никто кормить не собирается!
Они действительно попытались что-то приготовить. Грохот посуды, доносящийся с кухни, напоминал не кулинарный процесс, а снос здания. Через полчаса они вынесли из кухни несколько черных, подгоревших яичных лепешек и ушли есть в комнату. После их трапезы кухня выглядела так, будто по ней проехался комбайн: крошки, лужицы масла, разбросанная утварь. Я молча зашла, сфотографировала весь этот беспорядок на телефон и принялась убирать. Без возмущения, без комментариев. Просто делала свою работу.
Это выводило их из себя больше любых криков. Их провокации натыкались на глухую, молчаливую стену. Они ждали скандала, слез, оправданий. А получали ледяное спокойствие и железные правила.
Во второй половине дня Людмила Петровна решила сменить тактику. Она вышла в гостиную с театрально-скорбным видом и уселась в кресло напротив меня.
— Алина, нам нужно поговорить по-хорошему, — начала она сладким, ядовитым голосом. — Я понимаю, ты устала. Но нельзя же быть такой жестокой. Мы же родные люди. Мы приехали к вам с миром, а ты устроила здесь какие-то баррикады. Дети плачут от голода.
— Дети плачут, потому что их родители не научили их уважать чужой труд и чужой дом, — спокойно ответила я, не отрываясь от книги. — И не могут приготовить им нормальную еду.
Свекровь вспыхнула.
— Ты обвиняешь меня в плохом воспитании? Да я своего сына вырастила одна, на две работы вкалывала! А ты избаловала Максима, он теперь под каблуком и матери в обиду не может заступиться!
— Мама, хватит, — раздался из коридора твердый голос Максима. Он стоял и смотрел на нас. — Алина ни в чем меня не избаловала. Она создала нам с Катей дом. А вы этот дом разрушаете. И да, я на ее стороне. Потому что она права.
Людмила Петровна вскочила с кресла, ее лицо исказила обида.
— Ах так! Значит, я для тебя больше не мать? Значит, я одна тебя растила, ночью не спала, ради тебя на двух работах убивалась, а она, эта… приезжая, оказалась тебе роднее?
— Не упрощай, мама, — устало сказал Максим. — Речь не о том, кто роднее. Речь о простом уважении. Которого ты и Ольга напрочь лишены.
Он повернулся и ушел в спальню. Свекровь осталась стоять посреди гостиной, побежденная и одинокая. Ее манипуляции перестали работать. Ее сын впервые увидел ситуацию ее глазами и ужаснулся.
Вечером они устроили ответный ход. Пока я укладывала Катю, Ольга подошла к Максиму, который работал за ноутбуком.
— Макс, мне срочно нужны деньги, — заявила она без предисловий. — У Степана поднялась температура, нужны хорошие лекарства, а у нас с собой почти ничего нет.
Это была ложь. Я видеа их аптечку, там было все. Максим посмотрел на сестру усталыми глазами.
— Оля, я не банкомат. Оформи заказ в аптеке онлайн, я заберу его завтра по дороге с работы.
— Да мне сейчас нужно! — начала она капризным тоном, но Максим уже снова уткнулся в монитор, дав понять, что разговор окончен.
Ольга отступила, поняв, что и эта схема не сработала. Они проигрывали по всем фронтам. Их оружие — чувство вины, шантаж, манипуляции — разбивалось о нашу с Максимом сплоченность и молчаливое сопротивление.
Они пытались бороться, но войну они уже проиграли. Оставалось лишь ждать их капитуляции.
Наступило утро пятого дня. В квартире царила зловещая, выжидательная тишина. Даже дети, обычно носившиеся с криками по коридорам, сидели притихшие в гостевой комнате. Воздух был густым и тяжелым, словно перед грозой.
Мы с Максимом молча позавтракали. Он уже собрался на работу, но я заметила, как он медлит, поглядывая в сторону закрытой двери комнаты своих родственников. Он чувствовал то же, что и я — сегодня что-то должно было произойти.
И это «что-то» случилось примерно через час после его ухода. Дверь в гостевую комнату распахнулась, и оттуда вышла Людмила Петровна. Она была уже одета в свое дорогое пальто, лицо ее было напудрено и выражало ледяное, надменное спокойствие. За ней, словно свита, вышли Ольга и Сергей, насупленные и молчаливые. Дети несли свои маленькие рюкзачки.
— Мы уезжаем, — объявила свекровь, не глядя на меня. Ее голос был ровным, без эмоций. — Нам здесь явно не рады. Мы не привыкли быть обузой и выслушивать оскорбления в свой адрес.
Я не стала ничего отвечать. Я просто стояла и смотрела на них, ожидая продолжения.
— Да, — фыркнула Ольга, подхватывая инициативу. — Лучше мы поедем в нормальный отель, где к гостям относятся с уважением, а не как к назойливым мухам. Хотя бы там нас накормят и не будут тыкать носом в каждую крошку.
Они принялись собирать свои разбросанные по прихожей вещи, громко хлопая дверцами шкафа и роняя shoes на пол. Это был их последний, жалкий спектакль, попытка уйти с громким хлопком, чтобы сохранить лицо.
Я молча наблюдала за этой суетой, прислонившись к косяку двери на кухню. Во мне не было ни злорадства, ни облегчения. Была лишь глубокая, всепоглощающая усталость.
Наконец, чемоданы были собраны. Людмила Петровна надела перчатки и повернулась ко мне. В ее глазах читалась неподдельная обида и непонимание.
— Передай моему сыну, — сказала она, растягивая слова, — что его мать уезжает от него непонятой и обиженной. Надеюсь, его новая семья сделает его счастливым.
Она развернулась и, не прощаясь, вышла за дверь. Ольга, проходя мимо, бросила:
— Кстати, твои дурацкие сырники были пересолены. Больше не старайся.
Сергей промолчал, лишь кивнул мне с каменным лицом. Дверь захлопнулась. Я осталась стоять одна в suddenly оглушительно тихой прихожей.
Я обошла квартиру. Гостиная, кухня, коридор — везде царил хаос. Следы их пребывания были повсюду: пятна на диване, крошки на полу, пустые упаковки от чая на столе. Но самое главное — тишина. Та самая, родная, уютная тишина моего дома, которую я так отчаянно пыталась отвоевать.
Я медленно прошла на балкон. Мурка, заслышав меня, жалобно мяукнула и потёрлась о ноги. Я взяла её на руки, прижала к себе тёплый, дрожащий комочек и распахнула окно, впуская в комнату свежий воздух.
— Всё, Мурка, всё кончилось. Идём домой.
Вечером вернулся Максим. Он замер на пороге, оглядев прибранную, но s
хранящую следы в прихожую.
— Они... уехали? — тихо спросил он.
— Уехали, — кивнула я.
Он молча поставил портфель, снял обувь и прошел в гостиную. Он выглядел опустошенным. Я села рядом с ним на диван. Мы долго сидели молча, слушая тиканье часов и мерное мурлыканье кошки, свернувшейся клубком на своем законном месте.
— Прости, — наконец сказал он, не глядя на меня. — Я должен был остановить это раньше. Я видел, как тебе тяжело, но просто... закрывал на это глаза. Мне было проще сделать вид, что всё нормально.
Я посмотрела на его уставшее, осунувшееся лицо и положила свою руку на его.
— Да. Должен был.
В моем голосе не было упрека. Констатация факта. Горькая, но честная.
— Я просто не думал, что они могут быть такими... — он замялся, подбирая слово.
— Такими самими собой? — тихо закончила я за него.
Он кивнул и закрыл лицо руками. В его позе читалась вся гамма чувств — стыд, вина, обида и огромная усталость.
Мы просидели так еще долго. Не было ни победных ликований, ни громких разборок. Была лишь тихая, горькая победа, доставшаяся слишком дорогой ценой. Но это была наша с ним победа. И наш дом. Который нам предстояло заново отстроить. Уже вместе.
Прошло несколько месяцев. Рубцы от той войны постепенно затягивались, но шрамы остались. Навсегда. Сначала в доме царила непривычная, почти звенящая тишина. Мы с Максимом говорили тише, Катя первое время боязливо косилась на телефон, а Мурка еще неделю забивалась под кровать при любом звонке в дверь.
Мы не стали сразу же делать вид, что ничего не произошло. Однажды вечером, когда Катя уже спала, мы разговорились с Максимом. Говорили долго, без упреков, без обвинений. Просто пытались понять, как мы дошли до такой жизни и как нам теперь быть. Он признался, что его манипуляции и чувство вины управляли им годами, и только сейчас он увидел это со стороны. Я рассказала, как больно было видеть страх в глазах собственного ребенка в ее же доме.
Мы договорились. О дистанции. О новых, железных правилах общения с его родней. О том, что наш дом — это наша крепость, и мы больше никогда не впустим в него хаос и неуважение.
Позвонила Людмила Петровна через неделю. Разговор был коротким. Ее голос в трубке звучал неестественно бодро, будто ничего и не было.
— Ну, здравствуй, Максим. Как вы там? У нас все хорошо, погода наладилась. А то у вас там, в городе, наверное, слякоть еще?
Он выслушал ее, не перебивая, а потом спокойно и твердо сказал:
— Мама, то, что произошло, было недопустимо. Мне нужно время. И нам всем нужно время, чтобы все обдумать. Я позвоню тебе сам, когда буду готов.
Она пыталась что-то сказать, начать привычную песню об обиде, но он вежливо попрощался и положил трубку. Он посмотрел на меня и тяжело вздохнул. Это было трудно. Но это было правильно.
Шло время. Жизнь постепенно возвращалась в свое мирное русло. По вечерам мы снова собирались втроем на кухне, и я спокойно готовила ужин, не оглядываясь на дверь в ожидании новых требований. Катя снова громко смеялась и возилась с Муркой на полу в гостиной. На столе в коридоре снова стояла новая, неброская вазочка — мы купили ее вместе с дочкой, и она сама выбрала ее в магазине.
Однажды субботним утром мы валялись все вместе в большой кровати, щекоча друг друга и слушая, как за окном шумит дождь. Катя вдруг подняла на меня свои серьезные глаза.
— Мама, а они больше не приедут? Бабушка и тетя Оля с этими мальчиками?
Я перевела взгляд на Максима. Он молча кивнул, давая мне понять, что я могу говорить правду.
— Нет, солнышко. Больше нет.
— А почему?
— Потому что это наш дом. И здесь живут только те, кто любит и уважает друг друга.
Она подумала с минуту, а потом обняла нас обоих за шеи.
— Я вас люблю. И Мурку тоже.
В тот момент я поняла, что все было не зря. Все унижения, вся усталость, вся борьба — это была цена. Цена за тишину в нашем доме. За смех нашей дочери. За право говорить «нет». За наше спокойствие.
И эта цена, какой бы высокой она ни казалась тогда, оказалась единственно правильной. Мы защитили самое дорогое, что у нас было. Мы защитили свою семью.
И в этом не было ничего плохого.