Представьте себе: густые, почти осязаемые сумерки в боярских палатах. Кроваво-красный ковер, опрокинутое кресло и две фигуры в центре трагедии. Седая, растрепанная борода царя, его исступленное лицо, полное ужаса и раскаяния. И на его руках — умирающий сын, царевич Иван, с тонкой, почти святой чертой крови на виске.
Это не фотография с места преступления. Это картина Ильи Репина «Иван Грозный и сын его Иван 16 ноября 1581 года». Написанная спустя три столетия после событий, она оказалась сильнее любых учебников и хроник. Она навсегда вписала в наше коллективное сознание образ царя-убийцы, обезумевшего тирана, в припадке гнева лишившего жизни собственного наследника. Репин писал не с летописей, а с эмоций, и он добился своего: мы верим этой картине. Мы чувствуем эту боль.
Но что, если история — это не зал суда, где нужно вынести обвинительный приговор? Что, если это детектив, где самые очевидные улики часто оказываются фальшивыми? Давайте на время отложим в сторону кисть Репина и заглянем в пожелтевшие страницы древних документов, чтобы разобраться в одном из самых загадочных дел русской истории. Был ли Иван Грозный убийцей своего сына?
Главный свидетель обвинения и его мотив
Если мы мысленно надеваем мантию следователя, то первым, кого мы вызываем на допрос, является Антонио Поссевино. Папский легат, дипломат и иезуит, человек умный и наблюдательный. Именно он в своих донесениях в Рим первым из иностранцев изложил версию умышленного убийства. Со слов кого-то из окружения (сам Поссевино при дворе в тот момент не был) он рассказывает драматичную историю.
Ссора произошла из-за беременности жены царевича, Елены Шереметевой. Царь застал ее в одной рубахе в жарко натопленных покоях, что не соответствовало строгим представлениям о приличиях. Он стал упрекать невестку, возможно, даже ударил ее. Царевич вступился за супругу. Разгоряченный спор перерос в яростную перепалку. В гневе Иван Грозный ударил сына посохом с острым наконечником, попав тому в висок.
Версия живая, детализированная и… крайне подозрительная. Во-первых, Поссевино был политическим противником Грозного, прибывшим склонить царя к унии с католической церковью. Когда миссия провалилась, у легата был веский мотив очернить русского царя, представить его дикарем и безумцем в глазах Европы. Его рассказ — это не протокол, а, по сути, политический памфлет.
Другие современные событиям иностранцы (англичанин Горсей, голштинский купец Бухов) тоже пересказывают похожие слухи, но их источники — все те же московские толки и пересуды. Ни один прямой свидетель событий, ни один русский летописец не описывает эту сцену убийства. А это очень важно.
Молчание русских летописей и голос медицины
А что же говорят «свои»? Русские летописи и документы фиксируют факт: царевич Иван Иванович, наследник престола, преставился 19 ноября 1581 года в Александровской слободе. Но как — об этом летописцы хранят поразительное молчание.
В «Пискаревском летописце», например, смерть царевича описана лаконично, и тут же, в той же фразе, говорится о кончине самого царя Ивана Васильевича несколько лет спустя. Создается впечатление, что писец просто фиксирует два печальных факта пресечения главной линии dynasty. Ни намека на насилие.
Но самое весомое доказательство лежит не в архивах, а в лаборатории. В 1963 году была вскрыта гробница царевича Ивана в Архангельском соборе Московского Кремля. Антрополог Михаил Герасимов и его команда провели тщательное исследование останков.
Что показала экспертиза?
В костях и волосах царевича было обнаружено колоссальное содержание ртути, намного превышающее предельно допустимую норму. Также были найдены следы мышьяка и свинца. Это верный признак либо хронического отравления, либо… активного лечения.
В XVI веке ртуть входила в состав многих лекарств, особенно тех, что были призваны бороться с «нехорошими» болезнями (например, сифилисом, которым, по некоторым данным, мог страдать царевич). Сильнодействующие, но смертельно опасные «снадобья» могли медленно убивать человека. Возможно, царевич был серьезно и долго болен. Его организм был ослаблен, и смерть могла наступить от внезапного приступа, горячки или от того самого удара, который стал не причиной, а лишь последней каплей.
Следов серьезной черепно-мозговой травмы, которая однозначно свидетельствовала бы о ударе заостренным железом, антропологи не обнаружили.
Письмо, полное отцовского горя
Есть еще один документ, который сложно игнорировать. После смерти сына Иван Грозный пишет душераздирающие письма. В одном из них, обращаясь в монастырь, он просит молиться о упокоении души «чада моего, Ивана», и называет себя «отцом… во гресех немилостивым и до детей жестокосердым».
Можно ли считать это признанием вины? И да, и нет. Царь кается не в конкретном убийстве, а в общей суровости, в грехах, которые, как он, глубоко верующий человек, мог считать причиной гнева Божьего, забравшего его сына. Это крик души безутешного отца, который чувствует свою ответственность за смерть ребенка, даже если он не наносил тот роковой удар. Это слова человека, раздавленного горем и раскаянием, а не протокольное признание в преступлении.
Так что же произошло в ноябре 1581 года?
Однозначного ответа, увы, нет и уже не будет. История редко бывает черно-белой. Скорее всего, мы имеем дело с трагическим сплетением многих обстоятельств.
Царевич, вероятно, был тяжело болен — об этом кричат данные эксгумации. Его организм был разрушен ядами, которые называли лекарством. Возможно, между отцом и сыном и вправду произошла жестокая ссора, в ходе которой царь мог ударить наследника. Для ослабленного человека и такой толчок мог стать роковым. Был ли это удар посохом в висок? Данные антропологии это не подтверждают. Стал ли он причиной смерти? Скорее всего, нет, но он мог усугубить состояние царевича и стать тем психологическим рубежом, после которого отец уже не мог себя простить.
Иван Грозный не был ангелом. На его совести тысячи невинных жертв. Но был ли он сыноубийцей в прямом, умышленном смысле? Веские доказательства отсутствуют.
Так что же мы видим на картине Репина? Мы видим не документальную фиксацию события, а гениальную метафору. Метафору безумия власти, которая уничтожает самое дорогое, что у нее есть — свое будущее. Метафору позднего, бесполезного раскаяния тирана. Это не правда факта, это правда искусства. И в этом своем качестве она, пожалуй, даже страшнее и глубже, чем любая историческая хроника.