— Ты разрушила нашу семью! — Андрей зарыдал, и это был не плач, а хриплый, животный вой. Его кулак со свистом рассекал воздух и обрушился на хрустальную вазу — ту самую, бабушкину, с резными виноградными гроздьями. Грохот был оглушительным. Тысячи острых осколков, словно слезы, брызнули во все стороны, зацокав о паркет. — Десять лет! Все к черту! Вся жизнь!
Света отпрянула, прикрывая лицо ладонями. Мелкие осколки впились в босые ступни, заставив вскрикнуть от внезапной колющей боли. В воздухе висела едкая пыль и тяжелый, дорогой парфюм, который сменил дешевый запах его одеколона несколько месяцев назад.
— Андрей, остановись! Ради бога! Это же бабушкина память…
— А мне плевать на твою бабушку! Плевать на все твои памятки! — он тяжело дышал, слюна брызгала с губ. Его глаза, налитые кровью, были мокрыми и безумными. — Кто он? Я требую имя! Сейчас же!
— Я тебе сказала — никого нет. Ты мне не веришь?
— Врешь! Я не слепой! Ты думала, я не замечу, как ты потухла? Как спишь ко мне спиной, будто к стене? Как даже кофе мне утром не ставишь? Семейный ужин забыла, когда последний раз был? А?
Он схватил со стола телефон, ее единственную связь с работой, и с дикой силой швырнул в стену. Пластик треснул с тоскливым хрустом.
— Андрей, это же мой рабочий! Мне клиенты звонят!
— Работа! Вечная твоя отмазка! Уборщицей иди работать? Уборщицы в восемь вечера уже дома! Кому ты нужна, а? Ну кому?
Она молчала, сжимая пальцы в кулаки, чувствуя, как ногти впиваются в ладони. Ее молчание взбесило его еще больше. Он с размаху пнул ногой ее любимый шелковый пуфик. Тот, порвавшись, улетел в угол, из него высыпался белый пух.
— Говори! Я имею право знать! Я же тебя, деревенскую серость, на руках носил! В люди вывел! Квартиру, машину, шубы! А ты?.. Предательница!
Он рванулся к ней, вплотную. Его дыхание, с примесью чего-то кислого, обдало ее лицо.
— Я все для тебя… Все для семьи… — его голос снова сорвался на детский, жалобный всхлип.
— Я знаю, — прошептала она, чувствуя, как дрожит подбородок.
— Как ты смеешь! — он замахнулся.
Света инстинктивно вжала голову в плечи, зажмурилась, ожидая удара. Но его рука с силой опустилась вдоль тела. Он с ненавистью посмотрел на нее, развернулся и вышел из комнаты. С кухни донесся оглушительный грохот — это полетела на пол чугунная сковородка.
Она медленно, как во сне, опустилась на колени, стараясь не наступать на хрустальные осколки. Подняла один, самый большой, с острыми, зловеще блестящими гранями. Провела подушечкой пальца по срезу. Боль. Резкая и ясная. Бабушкина ваза. Последнее, что связывало ее с тем, прежним, теплым миром. Теперь и его не стало.
Через час он вернулся с тем же пустым взглядом. Был неестественно спокоен.
— Убери это, — бросил он, указывая на осколки жестом, каким указывают на мусор. — Чтобы ни одной стекляшки.
Она молча взяла веник и совок. Металла по стеклу. Этот звук резал слух. Каждый осколок, попадая в совок, звенел, как обвинение.
— Я поеду к маме. На неделю, — сказала она, не поднимая головы, сметая пыль с паркета.
— Поезжай. Навсегда поезжай. Только детей не трогай. Они мои.
— Они наши, — поправила она, и голос ее впервые за вечер прозвучал твердо.
— Мои! — рявкнул он, и снова в его глазах мелькнула знакомая ярость. — Я их кормлю, одеваю, в школу вожу. А ты? Ты только гуляла, пока я вкалывал!
Она не стала спорить. Донесла осколки до ведра, тщательно вымыла пол, стирая с паркета призрачные следы хрусталя. Действовала как автомат. Потом заглянула в детскую. Две девочки делали вид, что спят, сплетясь русыми косичками, щека к щеке. Она постояла рядом.
Утром разбудила их сама.
— Папа опять злой? — сразу спросила старшая, Катя, ее умные глаза были полны тревоги.
— Папа устал, — ответила Света, проводя рукой по ее волосам. — Мы поедем к бабушке. На каникулы. Будем есть малиновое варенье.
— Ура! — обрадовалась младшая, Маша, тут же забыв про все. — Бабушка печет пирожки с капустой!
Катя смотрела на мать внимательно, по-взрослому.
— Вы опять ругались из-за денег?
— Взрослые иногда ругаются. Это быстро проходит. Собирай кукол.
Андрей в кухне пил кофе. Молчал. Уставился в окно. Не смотрел на нее.
— Деньги на билеты есть? — бросил он через плечо, все так же глядя в улицу.
— Сниму с карты.
— Чтобы к воскресенье были дома. У Кати уроки.
Она кивнула. Вызвала такси.
На вокзале купила детям сок в пакетиках, себе — обжигающе крепкий чай в пластиковом стаканчике. Руки все еще предательски дрожали.
— Мам, а папа с нами? — спросила Маша, разглядывая большие часы в зале.
— Нет, папа остался. Работать.
— А почему он не поехал? Он же тоже любит бабушкины пирожки.
— Потому что он эгоист, — вдруг четко и холодно сказала Катя. — Он всегда на тебя кричит. Я его боюсь.
— Катя, не надо так!
— Это правда. Я вырасту и выйду замуж только за того, кто будет тихим. Как мышка.
Поезд тронулся, увозя их прочь от скандала, от разбитой вазы, от его заплаканного, искаженного лица. Света смотрела в окно на убегающие задние дворы, на ржавые гаражи, на голые деревья.
Все части: — Ты разрушила нашу семью! — зарыдал муж, разбивая вазу моей бабушки кулаком