Лето в их дворе держалось тёплой ладонью за каждый вечер: к семи на асфальт ложилась тонкая тень от клёна, воздух пах нагретой пылью и мокрым шлангом, которым дворник поливал дорожки. Лера любила этот час — открывала настежь кухонное окно, чтобы тюль шевелилась и остывал чайник, ставила на стол миску огурцов, купленных утром на рынке, и на ходу тёрла морковь в суп. Квартира была маленькая, но светлая, и летом в ней всегда пахло простынями, высушенными на балконе, и яблоками с базара.
Сын Ярик, восьми лет от роду, весь день бегал с ребятами во дворе: мел, скакалки, велосипеды, а к вечеру возвращался пыльный, счастливый, голодный, и Лера смеялась, видя, как он хлебает суп прямо ложкой, не дожидаясь, когда остынет. Муж, Егор, в последнее время стал много времени проводить дома. После сокращения весной он какое-то время бегал по собеседованиям, а потом как будто устал от этого бега: «зарплата копейки», «пахать как ломовой лошади», «и вообще, пусть повезёт».
Днём он мог лежать на диване, листать телефон, смотреть по телевизору всё подряд — от футбола до рыбалки, — и вяло бросать Лере: «не напрягайся». Лере было не до телевизора: она работала сменами продавцом в хозяйственном магазине — два через два, с утренними вставаниями, с тяжёлыми коробками, с покупателями, которые всегда «спрашивают про то, чего нет». Плюс дом, уроки с Яриком, закупки, стирки, вечные «мам, а где мои шорты?».
В июне она посчитала, что им хватает впритык: квартплата, садик летом только за продлёнку, питание, автобус до работы и обратно, лекарства, хозяйственные мелочи — и всё, денег нет. Егор, глядя в потолок, говорил: «Ничего, прорвёмся», — и отпускал в сторону короткий жест — то ли поддержать, то ли отмахнуться. Лера однажды вечером осторожно сказала:
— Егор, может, пока возьмёшь подработку? Курьером, охранником на ночные, грузчиком на склад. На первое время — чтобы легче было.
Он лежал, закинув руки за голову, и не повернулся:
— Не женское это дело — мужика гонять. Сам знаю. Разберусь.
Она не настаивала. Знала, как слово «гонишь» застревает между ними, как косточка. Но внутри становилось неспокойно — как перед грозой, когда воздух висит и ждать трудно.
В один из таких дней жара прямо валялась на подоконниках. Лера пришла с работы, сняла кроссовки, поставила чайник, а Егор в той же позе лежал на диване — футболка скомкана, на столике пустой стакан, пульт от телевизора завален семечками. Ярик крутился у окна, рисовал мелом на картоне, подвывая какую-то свою мелодию. Лера вымыла руки, налила себе воды, сделала глоток и только тогда поняла — в голове, как метроном, стучит мысль: «так долго нельзя».
— Я завтра снова на смене, — сказала она ровно. — Надо вечером на рынок за картошкой и яблоками, у нас почти всё кончилось.
— Ну, сходи, — кивнул Егор и не оторвал взгляда. — Ты же знаешь, где дешевле.
— Знаю, — сказала Лера. — Только денег не хватит до моей следующей зарплаты. Ты что-то нашёл?
— В процессе, — протянул он. — Не всё сразу. Ты думаешь, это легко? Там потребуют опыт, тут график дурацкий, тут вообще «молодых» хотят. Меня возрастной фильтр отбрасывает. Не ковыряйся в моих делах, Лер.
— Я не ковыряюсь, — она поставила чашку и потерла виски. — Я пытаюсь понять, как будем жить.
Он повернул голову, щурясь, словно от слишком яркого солнца:
— Да нормально будем жить. Не начинай свою песню.
Она замолчала. Повернулась к плите, закинула в кастрюлю картошку, достала морковь. Потом вытерла руки и села рядом со столом, не по-семейному — прямо на табурет, чтобы быть напротив него, а не по касательной, как всегда.
— Егор, — произнесла она тихо, — у нас осталось две тысячи наличными. Карточка пуста. На неделе — квартплата и Ярику кроссовки, у него старые совсем развалились. Я не тяну одна. Надо что-то решать.
Он усмехнулся, на секунду положив телефон рядом:
— Решать ты у нас умеешь. «Надо», «счётчики», «кроссовки». Прямо начальник. Ты не заметила, что в последнее время стала превращаться в повестку дня? Где наша Лера, которая смеялась, когда мы с друзьями до ночи сидели на кухне, а?
Она не улыбнулась. Поднялась, заглянула в кастрюлю, чтобы не встречаться с его взглядом, и услышала, как в прихожей щёлкнул замок: соседка Галина заносила под дверь газету. Лера вдохнула и повернулась обратно.
— Хорошо, я придумал решение, и оно мне нравится. Лера, ищи подработку, у нас денег мало, — потребовал муж.
— Я не буду работать за двоих, пока ты целыми днями лежишь на диване, — ответила она.
Слова повисли между ними густыми каплями. Егор подскочил, как будто его ужалили.
— Ты меня обвиняешь? — в его голосе прорезалась злость, горькая, как полынь. — Я что, по-твоему, бездельник? Я, значит, ничего не делаю, да? А ты героиня?
— Я не героиня, — ровно сказала Лера. — Я устала. Очень. И я не буду искать подработку, чтобы ты мог лежать и выбирать «где платят побольше и не напрягают». Это твоя часть. Моя часть — работать, дом, ребёнок. Я справляюсь. Но двоих не вытяну.
Он прошёлся по комнате большими шагами, словно коридор был ему тесен, и остановился у окна. За окном малыши гоняли мяч, кто-то кричал «пас», кто-то смеялся. В комнате стало слышно, как капает на плиту вода из-под крышки.
— А если я не найду? — спросил он, уже не так уверенно. — Ты думаешь, везде ждут?
— Не ждут, — согласилась Лера. — Везде нужно идти самому. И соглашаться сначала на то, что дают. А потом искать лучше. Это неприятно. И мне неприятно вставать в пять на утреннюю смену, когда ты спишь. Но я встаю.
Он отвернулся. Плечи у него были широкие, но опущенные, как у человека, который стоит под дождём. С минуту молчали. Потом Егор упрямо бросил:
— Хорошо. Завтра схожу к Сане — он на складе. Узнаю, что как.
— Спасибо, — Лера не улыбнулась, но голос потеплел. — Я не враг тебе. Мне страшно, когда деньги заканчиваются, а ты говоришь «потом».
— Мне тоже страшно, — выдохнул он неожиданно. — Просто я не люблю, когда меня дергают.
— Я не дергаю, — сказала Лера. — Я зову в жизнь.
Вечер прошёл тихо. Лера пересчитала наличность, нарезала салат, позвала Ярика к столу. Егор ел молча, тыкал вилкой огурец, словно ворчал на него. Ночью она долго не могла уснуть. Слушала, как за стеной кто-то смеётся, как где-то далеко гудит мотоцикл, и думала, что их разговор — только начало, а сил уже будто не осталось.
Утром Егор действительно ушёл «к Сане на склад». Вернулся в обед — утомлённый и злой.
— Набрали уже, — буркнул он, швырнув кепку на вешалку. — А те, что есть, — ночные, за гроши. У меня спина отлетит через неделю.
— Ночные — тоже работа, — тихо сказала Лера, вытирая стол. — И деньги — тоже деньги.
— Не учи меня, — дернулся он. — Ты ничего не понимаешь.
Она ничего не ответила. День прошёл тяжело. Лера пошла на рынок за картошкой — взяла пять килограммов, подешевле, принесла на руках, отдуваясь в подъезде. Купила на остатки кроссовки Ярику — не модные, но крепкие. Егор помогал сыну завязывать шнурки, делал вид, что всё нормально, и Лера смотрела на их двоих и понимала — бросить ей проще, чем держать всё на себе. Но бросить — страшно.
На следующий день Егор ушёл к соседу «на подработку на час» — привёз кому-то мебель из магазина, заработал тысячу и шёл домой довольный, как подросток с первыми карманными. Лера ему искренне сказала: «Молодец». Он гордо положил тысячу на стол, как орден. Вечером снова лежал на диване. На вопрос «а завтра?» пожал плечами: «Посмотрим».
Через неделю стало ясно: его «на час» — это про настроение. Иногда он вставал и ехал, иногда не вставал и не ехал. Лера тем временем брала заранее дополнительные часы в магазине — подменяла заболевшую коллегу, оставалась на час позже. Руки к вечеру болели так, что кружка казалась тяжёлой. Она не стала ему говорить, что взяла выше норму — знала, он скажет: «ты же сама можешь, чего тогда меня давишь».
Однажды вечером в их квартиру заглянула свекровь, Тамара Викторовна. Принесла банку огурцов, хлеб и своих советов.
— Лерочка, — начала она, разглядывая кухню взглядом, который ничего не пропускает, — вы молодые, не понимаете. Надо жене поддерживать мужа. Он мужчина. Скажи ему мягче, «Егор, дорогой, у нас сейчас трудно, давай вместе». А ты как? Ты его прямо к стене. Он же от этого тупеет. Я своего в молодости… — она вздохнула, в голосе зазвенели памятные нотки, — как он у меня работал! Но я его не пилила. Я ласково. И он шёл.
Лера слушала и чувствовала, как внутри поднимается усталость, как соляная вода — из глубины.
— Тамара Викторовна, — сказала она тихо, — я ласково, поверьте. Я с ним говорю и без крика, и без сцены. Я просто не могу одна. Я не железная.
— А ночные? — свекровь тут же нашла выход. — Пусть на ночь пойдёт сторожем в школу. Что там делать? Сидеть! Мужчинам это подходит. И чьи у вас сметы такие? Может, вы лишнее тратите? Конфеты, рыбу… Я вот огурцы принесла. Экономьте, деточка.
Лера кивнула: «Спасибо за огурцы». Про «экономьте» не стала. Тамара унесла своё довольство, Егор провожал её до лифта, а потом вернулся недовольный:
— Зачем ты ей жаловалась? Теперь будет названивать.
— Я не жаловалась, — спокойно ответила Лера. — Она сама пришла. И я сказала, как есть.
— Ты выставляешь меня лодырем, — буркнул он.
— Нет, — Лера покачала головой. — Ты сам выставляешь собой то, что делаешь.
Следующие дни были похожи один на другой. Лера — работа, дом, Ярик; Егор — то разовая развозка, то «заеду к ребятам на час», то «жара, голова болит, завтра». Деньги таяли, как лёд в стакане. В середине месяца Лера перестала покупать «кофе в зёрнах для мужа», взяла более дешёвый порошок и не принесла к чаю печенье. Егор заметил:
— Жадничаешь?
— Считаю, — ответила она. — Это не одно и то же.
Вечером того же дня, когда он уже натянул шорты и написал в чат «Буду», Лера сказала:
— Ты сегодня дома, Егор.
— С чего это? — он посмотрел на неё с вызовом.
— С того, что у нас нет денег на твоё «посидеть». И с того, что завтра ты с утра едешь в центр занятости. Адрес я тебе сказала. Документы лежат на полке.
— Ты мне не начальник, — усмехнулся он. — Не командуй.
— Я тебе жена, — сказала Лера. — И мать твоего ребёнка. Я устала быть одной в этой семье. Если тебе нужна семья — вставай. Если нет — давай решим, как жить дальше. Я больше не потяну.
Он помолчал, уставившись в одну точку. Потом коротко бросил:
— Ты меня достала. Завтра схожу. Удовлетворена?
— Я хочу не «схожу», — тихо ответила Лера. — Я хочу «буду работать».
Наутро он действительно сходил в центр занятости. Оформили бумаги, предложили варианты. Вернулся домой раздражённый:
— Предлагают склад на окраине. Зарплата — смех. Ездить — час в одну сторону. Я живой человек, между прочим.
— Попробуй, — сказала Лера. — А в выходные возьмёшь развозку.
— А ты? — он вдруг уцепился за её глаза. — Ты-то что? Всё так же сможешь?
— Смогу, — сказала она и устало улыбнулась. — Я же уже.
Он буркнул что-то нечленораздельное, пошёл курить на балкон. Лера стояла у мойки, и в голове у неё было пусто и тихо. Не радость и не отчаяние — ровная плоскость, на которой наконец можно поставить что-то устойчивое.
Через неделю Егор вышел на склад. Возвращался злой и уставший, но возвращался с деньгами. Они были небольшие, но в кармане — не в воздухе. Он не сразу перестал огрызаться, не сразу научился вставать вовремя. Пару раз сорвался — «да ну его, не пойду», — и Лера молча подавала ему чай и шла собирать смену. Он смотрел, как она шнурует кроссовки, и, видно, что-то внутри у него отзывалось. И всё же «ребята» из чата никуда не делись: по пятницам они звали, Егор срывался и уходил, обещая «часок». Возвращался позже, чем нужно, и Лера встречала его не словами, а пустой чашкой на столе. Не скандал, но и не «ничего».
Однажды она предложила:
— Давай бюджет будем вести вместе. Сядем, распишем. Чтобы ты видел, куда уходит.
— Ты хочешь контролировать, — насторожился он.
— Я хочу видеть, — ответила она. — И чтобы ты видел тоже. Тогда не будет разговоров «жадничаешь».
Они действительно сели. Вечером, когда Ярик лёг, Лера разложила квитанции, чеки, ручку. Егор шевелил в руках бумагу, морщился, когда видел суммы за коммунальные, и тихо матерился, видя цены на продукты.
— А это что? — ткнул он в строку «секция».
— Ярику плавание, — ответила Лера. — Он давно просит. И это не предмет для торга.
— Успокойся, — поднял он руки. — Я не забираю. Я просто… — он повёл плечом, — я не знал, что всё так выходит.
— Теперь знаешь, — сказала Лера. — И когда в следующий раз захочешь «встретиться с ребятами», посмотри сначала вот сюда.
Он кивнул. Привычки не ломаются в один день. Лера это знала. Но стул, на котором она сидела в своём доме, перестал бегать под ней туда-сюда. Он стал устойчивым.
В конце лета Егор опять сорвался — пропал на полсубботы, вернулся поздно, с запахом пива и улицы. Лера не кричала. Она дождалась утра, когда Ярик ушёл к другу, и сказала:
— Так дальше не будет. Или мы договариваемся — и ты держишься. Или мы расходимся. Я не хочу учить тебя быть взрослым. У меня есть сын.
Он смотрел на неё долго. Потом сказал тихо:
— Ты меня совсем не любишь, да?
— Люблю, — ответила Лера честно. — Но я себя тоже люблю. И сына. И наш дом. Я не отдаю их твоему «часок».
Он вышел на балкон, молчал минут десять, вернулся и кивнул:
— Ладно. Давай… попробуем по-твоему. Бюджет, график, всё это. Я не обещаю быть идеальным, но… постараюсь.
— И мне не нужен идеальный, — сказала она. — Мне нужен настоящий.
Они попробовали. Не сказка: Егор всё ещё уставал, срывался, но чаще держал слово. Лера всё ещё считала копейки и ночами просыпалась от мысли «а вдруг». Но теперь она знала: её «я не буду работать за двоих» не про упрямство, а про то, что в доме двое взрослых. И если один ложится на диван и закрывает глаза, второй не обязан тащить диван на себе.
К осени на их кухне по-прежнему пахло высушенными простынями, а на столе лежали огурцы. Ярик научился завязывать шнурки так крепко, что их трудно развязать. Егор научился вставать к шести без будильника — не всегда, но всё чаще. Лера позволила себе купить новую кастрюлю — среднюю, удобную, не самую дорогую, но свою. При расчёте бюджета они сели вдвоём, не хлопали дверьми. Слово «подработка» теперь звучало из уст Егора, а не как приказной кнут. Лера впервые за долгое время почувствовала в спине не ломоту, а ровность.
И всё же в их доме не прозвенели фанфары. Они не стали другими людьми. Лера вечером по-прежнему открывала окно и слушала двор, а Егор иногда лежал, положив руку на глаза, как будто мир слишком яркий. Но теперь, когда он говорил: «пойду на час к ребятам», Лера отвечала: «через кассу и с чеком», и оба улыбались — не потому, что смешно, а потому что в этой фразе была их новая правда: каждый отвечает за свою часть. И дом от этого стоял крепче.