Воскресным утром Маша достала с верхней полки тонкую коробку с пригласительными, которые она распечатала ещё в четверг: золотистые буквы на кремовой бумаге, дата, время, кафе у набережной. Родители отмечали юбилей совместной жизни — ровно сорок лет. Мама заранее предупредила, что будет живая музыка, торт с кремовыми розами и маленькая скатерть из их «того самого» приданого, которое лежало в шкафу всю её молодость.
Маша улыбнулась и, не удержавшись, коснулась пальцем даты на приглашении; словно от этого прикосновения время становилось мягче, и все, кто воспитывал её и её брата, собирались за одним столом — без споров и упрёков, только смешные истории про то, как отец когда-то ухитрился вывести на балкон рассаду в детской коляске, и как мама красила в кухне стены известью и потом месяц не могла отмыть руки.
Она поставила утюг на гладильную доску, достала своё синее платье с неброским рисунком и мужскую белую рубашку — Андрей всегда жаловался, что воротник «жмёт», если прогладить слишком сильно. В квартире пахло свежим хлебом — Маша с утра заскочила в пекарню, купила горячую буханку и два багета: один взять с собой, второй оставить на утро. На плите тихо булькал куриный бульон — на всякий случай, чтобы перекусить до выхода и не есть на голодный желудок; она знала, что в кафе накрывают красиво, но ждать гостей умеют долго.
Андрей пришёл ближе к полудню, скинул куртку широким, усталым движением, как будто плечи у него за ночь стали тяжелее. Сначала он по привычке прошёл в ванную, подолгу смывая с рук городскую пыль, затем машинально заглянул в холодильник, взял стакан воды и выпил залпом. Маша обернулась, улыбнулась — как будто этим улыбка могла сразу снять с него эту невесёлую сутулость.
— Рубашку повесила тебе, — показала она на спинку стула. — Галстук какой будешь? Тот, серо-синий? Хорошо к пиджаку подходит.
— Потом, — отмахнулся он, поставив стакан в мойку так, что тонкое стекло дрогнуло. — Что у нас там по планам?
Маша на секунду остановила утюг, посмотрела на него непонимающе:
— По планам — юбилей у моих. Мы должны быть к шести в кафе. Папа хотел, чтобы мы пришли пораньше, он волнуется насчёт рассадки.
Андрей нахмурился, провёл ладонью по виску, как будто там зудело то самое место, где застревают не вовремя сказанные слова.
— Слушай, — начал он медленно, — сегодня не получится.
— Что не получится? — Маша поставила утюг на пятку, чтобы не прожечь ткань. — Сегодня отмечаем юбилей, это же праздник, нас там ждут.
Он вздохнул и отвернулся к окну:
— Маша, мы не пойдём на юбилей к твоим родителям. У моей мамы голова болит, а ты всё о праздниках думаешь, — недовольно сказал муж. — Неправильно расставляешь приоритеты.
Воздух вокруг Маши словно осел. Она даже не сразу нашлась, что сказать, — так резко знакомое утро превратилось в ту самую вязкую тишину, когда каждое слово может расплескаться грязной лужей.
— У твоей мамы… — медленно повторила она, — голова болит. И?
— И мне нужно к ней заехать. Посидеть. Она одна. Давление скачет, вчера мерила — чудеса какие-то. С утра позвонила, говорит — сердце ноет, голова трещит. Ты же понимаешь.
— Понимаю, — кивнула Маша. — Что к ней надо заехать, отвезти лекарства, померить давление. И что мы успеем и к ней, и на юбилей. Она где? Дома? Давай поедем вместе, я сделаю чай, вы поговорите, а потом поедем в кафе.
Андрей скривился:
— Ты всё превращаешь в программу. Я сказал — не получится. Мама сегодня одна. А твои… — он замялся и добавил, опустив глаза, — твои потерпят. У них, кроме нас, там все свои будут.
— Свои? — спросила Маша и почувствовала, как в ней поднимается та самая усталость, которая всегда поднимается, когда «мои» оказываются важнее «твоих». — Мои родители — тоже свои для нас обоих. Мы с тобой семья.
— Не начинай, — Андрей поморщился. — Мне сейчас не до лекций. Я позвоню твоему отцу, скажу, что не придём. Или ты скажи, тебе проще.
Она молча достала из шкафчика электронный тонометр, положила на стол, как аргумент. Потом взяла телефон:
— Я сейчас позвоню твоей маме. Спрoшу, что конкретно болит, что мерили, что пили. Если плохо — вызываем скорую. Если просто давление — есть таблетки. И едем вместе. Твоя мама может поехать с нами. Я уверена, ей смена обстановки пойдёт на пользу: сидеть дома и слушать, как «ноет голова», — это не объяснение.
— Не смей ей говорить, что ей «на пользу», — резко сказал Андрей. — Ей нужно, чтобы я был рядом. Ей плохо.
Маша набрала номер. Тамара Ивановна, как всегда, сняла быстро:
— Маша? Ой, здравствуй, милая. Как ты? Я вот сижу, телевизор тихонько смотрю. Да голова побаливает, конечно, — она вздохнула, но голос звучал бодро. — Старость — не радость. А что?
— Андрей сказал, что вы себя плохо чувствуете, — мягко ответила Маша. — Мы хотим подъехать. Я сделаю чай. И может поехать на юбилей к моим в кафе. Там тихо, мы вас рядом посадим, если усталость — уедем пораньше.
Свекровь помолчала коротко — как будто сдержала первое слово и достала второе:
— Ой, Машенька, да какие кафе… У меня нет сил. Дома спокойнее. Ты умница, что позвонила. Серёжа… — она всегда называла Андрея «Серёжа», — Серёжа приедет, посидит со мной. А ты поезжай к своим, конечно. Я вас не держу.
— Мы планировали ехать вдвоём, — сказала она прямо. — Это важно для моих родителей.
— Конечно, важно, — в голосе свекрови прорезалась привычная металлическая лёгкость. — Но у каждого важности — свои. Ты не обижайся. Мне сегодня плохо. Пусть Серёжа побудет со мной. А ты поезжай, передавай приветы. И не затягивай — голову береги.
Маша поблагодарила и положила трубку. Затем посмотрела на мужа:
— Она не против, чтобы я ехала одна. А ты останься. Я позвоню папе. Я не буду отменять.
Андрей дёрнул плечом:
— Вот и отлично. Проблему сняли. Я отвезу мать к врачу завтра. Сегодня побуду с ней. И всё.
— Не всё, — сказала Маша, чувствуя, как в голосе становится больше воздуха, — потому что так каждый раз. Любой праздник, любое событие моей семьи — у тебя находятся причины быть рядом со своей. То давление, то усталость, то «мама одна». Моя мама тоже бывает одна. И мой отец тоже стареет. Но почему-то они в нашем доме всегда на втором месте.
— Маша, — он устало провёл рукой по лицу, — давай без сцен. Я не выбираю между нашими родными. Я просто делаю то, что надо сейчас. И всё.
— «Надо сейчас» — это поехать с тобой вместе к твоей маме, убедиться, что всё под контролем, и потом поехать к моим, — спокойно повторила она. — И это был бы компромисс. Но ты не хочешь.
— Не хочу, — согласился он. — Потому что не готов сидеть на вашем празднике, когда у мамы давление. Я так решил.
Маша кивнула. Подошла к гладильной доске, выключила утюг, аккуратно сложила его провод. Достала из шкафа свой светлый шарф, аккуратно заправила концы под воротник пальто. Подошла к вешалке, сняла пиджак Андрея, повесила обратно, чтобы не мялся. И, уже оборачиваясь, сказала:
— Я поеду. Буду там к шести. Если передумаешь — приезжай. Стол на нас двоих заказан.
Он не ответил. Только открыл холодильник, достал кастрюлю с бульоном и поставил себе на плиту, словно этой бытовой мелочью можно было закрыться от всего остального.
Кафе оказалось почти полным — чьи-то тосты вплетались в музыку, чьи-то смехи сплетались в звон. Маша вошла, оставила пальто в гардеробе и увидела родителей: папа в тёмном костюме, светлая рубашка, чуть криво завязанный галстук — наверное, маме не дал поправить; мама — в простом сером платье, сана, как всегда, в серьгах, которые Маша дарила на прошлый день рождения. Они держались за руки, как школьники, и улыбались всем близким, которые шли на них с цветами и пожеланиями.
— Где Андрей? — мама спросила не обвиняюще, а как будто проверяя: не забыла ли Маша что-то важное.
— У его мамы болит голова, — тихо ответила Маша. — Он остался. Он позвонит вам завтра. Или послезавтра.
Папа на секунду опустил глаза, потом поднял и кивнул.
— Бывает, — сказал он и потянулся к Маше, обнял крепко, по-взрослому. — Спасибо, что ты есть.
Маша села, помогла маме поправить складку скатерти, поставила на стол багет, аккуратно разложила приборы — чтобы руки были заняты. Но пустой стул рядом жёг пространство. Племянница Настя тихо спросила, будет ли «дядя Андрей», Маша улыбнулась:
— Он чуть позже. — Враньё далось легко, как плащ, который надевают не от дождя, а чтобы дождь не выпачкал платье.
Тосты начались на пятой минуте. Говорил дядя Гена, потом мамина подруга Люба, у которой для каждого случая в жизни припасена история. Когда слово взял папа, Маша едва удержалась, чтобы не заплакать. Он говорил о том, что «любая жизнь — это не про «всё получилось», а про «мы жили»», и что самое главное — «держаться рядом», не наступая друг другу на горло. Маша ловила его взгляд и чувствовала, как внутри бедной лодочкой шевелится её собственное «держаться рядом», которое сегодня не вышло.
Через час зазвонил телефон. Андрей. Она вышла к лестнице.
— Ну как? — спросил он ровно.
— Тепло, — ответила Маша. — Они счастливы. Я бы хотела, чтобы ты это увидел.
— Мама уснула, — сказал он. — Я останусь у неё. Ты не обижайся.
— Я не обижаюсь, — сказала Маша. — Я запоминаю.
Он помолчал.
— Ты всегда так: «запоминаю» — как приговор.
— Как факт, — поправила она. — Я буду поздно.
Она вернулась за стол, села, вытерла глаза, чтобы не блестели. Праздник шёл своим чередом — кто-то танцевал, кто-то спорил о том, как варить холодец, кто-то открывал коробку с подаренным сервисом и восхищённо «охал». Маша ловила на себе взгляды тёток: «А где муж?», отвечала улыбкой, как будто улыбкой можно было закрыть дыру. Ей хотелось просто дожить до торта. Она дожила.
Дом встретил её холодной тишиной. Андрей вернулся позже. Она уже лежала в постели, но не спала — слушала, как ключ поворачивается в замке.
— Ну? — он вошёл в комнату, присел на край кровати. — Как прошло?
— Хорошо, — сказала она, не поворачиваясь.
— Понятно. Маме лучше, — отозвался он. — Завтра вызову врача. Ты не сердись.
— Я не сержусь, — повторила Маша. — Я устала. И мне больно, что в даты моей семьи у тебя всегда находится срочное.
Он вздохнул и легонько коснулся её плеча:
— Давай спать.
Маша молчала. Он не услышал.
Следующие дни не внесли ясности. Мама Андрея действительно пила таблетки, Сергей возил её к врачу, тот назначал новые таблетки и советовал «не нервничать». Свекровь по телефону пару раз спросила у Маши: «Ну как там праздник, не скучно было без Серёжи?», а затем без перехода добавила: «Я тут яблок наварила на пирог — вам оставить?» Маша поблагодарила и сказала «оставьте».
Папа позвонил через двое суток:
— Маш, всё было хорошо. Не переживай, — он умеет говорить поддерживающе. — Но я ждал его. И мама ждала.
— Я знаю, — сказала Маша. — Прости.
— Ты-то тут при чём? — удивился он. — Я Серёжу попрошу подъехать на выходных. Чай попьём. Я хочу на него посмотреть.
— Пап, — Маша вздохнула, — не проси.
— Я не просить, — поправил он легко. — Я пригласить.
В субботу Маша предложила Андрею:
— Поехали к моим. Просто чай.
— Я устал, — отрезал он. — И мама опять жалуется на слабость. Я к ней.
— Ладно, я к своим еду, — сказала Маша.
Он пожал плечами:
— Поезжай.
У родителей было тихо. Мама натирала стол мягкой ветошью, папа раскладывал «домино» и, когда Маша вошла, попытался спрятать — как мальчишка, который застукали за «несерьёзным».
— Пап, — она улыбнулась. — Я же не инспектор.
— Но выглядишь достойно, — подмигнул он, кивнув на её пальто. — А где Серёжа?
— У своей мамы, — сказала Маша. — Ему там надо.
— Понятно, — папа постучал костяшками по столу. — Ему везде надо, кроме как рядом с тобой, когда речь про наших.
Мама строго посмотрела на него:
— Не начинай. У каждого своё. Главное, что вы живы и здоровы.
Маша присела рядом, положила голову маме на плечо — на мгновение, как в детстве. Слёзы не пришли. Пришло странное ощущение, что она уже делает не первый шаг по дороге, на которой придётся самой вести своих — пусть без фанфар и без чужого «надо».
Разговор с Андреем она начала через неделю. Они сидели на кухне, и на столе между ними стояли два бокала с чаем — не товарные «в бокалах», а просто крепкий, густой, как мёд, напиток, который согревает лучше слов.
— Давай договоримся, — сказала Маша. — Не на эмоциях. На будущее. Важные даты— у твоих и у моих — равны. Если у твоей мамы плохо со здоровьем, мы едем, помогаем, лечим. Но если это «болит голова» и «не хочется», а у моих — дата, то мы не отменяем. Мы не выбираем каждый раз «твоих» вместо «моих». Давай расписание на год составим: праздники, юбилеи, дни рождения. Чтобы не было «вдруг».
— Смешно, — сказал он. — Жизнь по расписанию.
— Жизнь по уважению, — поправила она. — И по честности. Я не хочу больше объяснять маме, почему ты не пришёл. И не хочу слышать от тебя «твои потерпят». Они — не вторые.
— Маша, — он посмотрел мимо, — ты всё превращаешь в вопрос принципа.
— Потому что это принцип, — сказала она. — Моя семья теперь и твои родные тоже. И если мы семья, то у нас две пары родителей. Не одна.
Он отодвинул кружку, встал.
— Не уверен, что смогу так. Мама одна.
— Моей маме тоже одиноко, когда я прихожу без мужа, — спокойно ответила Маша. — И папе. И это не упрёк. Это факт.
Он ничего не сказал. Только прошёл в комнату, лёг на спину, уткнулся взглядом в потолок, как будто там можно было прочитать ответы.
Дальше они жили, как живут многие: с разговорами, паузами и возвращениями. Андрей чаще ездил к матери, чем к тестю с тёщей. На приглашения «просто чай» иногда отвечал «потом», иногда всё-таки приезжал и сидел, неловко поправляя манжеты. Маша, когда у её родителей случались события, ехала, не оглядываясь — не назло, а потому что решила: этот пустой стул больше не должен расправлять плечи рядом. Он пусть остаётся пустым — но это будет пустота не от её отказа, а от чужого выбора.
В одном из вечеров, возвращаясь после позднего дежурства, Маша остановилась у витрины маленькой мастерской, где старик точил ножи. В окне отражалась она сама: в тёмном пальто, с пакетом, с усталыми глазами. Она подумала, что никакие тосты не заменят простого, но твёрдого «мы — вместе». И если этого «вместе» нет, надо хотя бы не врать самой себе, что оно «потом».
Дома Андрей сидел за столом, читал новости. Не подняв глаз, спросил:
— Мама завтра просила заехать. Поедешь со мной?
— Завтра у папы консультация в больнице, — ответила Маша. — Я с ним. Ты поезжай к своей маме. Вечером встретились — и рассказали друг другу, как прошло. По-честному.
— По-честному, — повторил он глухо. — Давай.
Она прошла на кухню, поставила чайник. Запах горячего хлеба вернулся откуда-то из утреннего воскресенья, когда она ещё думала, что «всё просто». Жизнь редко бывает простой. Но в той сложной жизни можно хотя бы не выдавать чужие «надо» за свои. И это — тоже форма любви: не терпеть, а держать своё — спокойно, без крика, без драм.
Она разложила на столе пригласительный — последний, оставшийся от юбилея. Бумага была гладкая, с золотистой надписью. Маша провела пальцем по цифрам, улыбнулась и убрала лист в ящик. В этом движении не было ни обиды, ни торжества. Была только ясность: в её календаре будет место для всех — и для праздников её родителей, и для забот его матери. Но пусть каждый сам выбирает, где он в этот день — не языком «надо», а сердцем «хочу и могу». И тогда, возможно, в доме будет не тише, но честнее. А иногда — и теплее.