Я до сих пор помню тот день. Не сам день родов, нет. Он был как в тумане — схватки, боль, потом оглушительное счастье и крошечный, сморщенный комочек у меня на груди. Мой сын. Наш с Вадимом сын. Я помню день выписки. Яркое апрельское солнце било в окна больничной палаты, и я, уставшая, но безмерно счастливая, собирала наши с Лёвушкой вещи в большую сумку. Вадим должен был приехать с минуты на минуту. Я смотрела на себя в маленькое зеркальце: бледная, с кругами под глазами, но глаза светились. «Теперь нас трое, — думала я, — настоящая семья». Наша квартира была не очень большой, но уютной, мы ее вместе обустраивали. Особенно я любила свою комнату. Она досталась мне еще от бабушки, вместе с квартирой. Это была не просто спальня, а моё личное убежище, мой маленький мир. Там стояло старинное пианино, на котором я играла с детства. Вдоль стен — стеллажи с книгами, которые я собирала годами. У окна — широченный подоконник, заваленный подушками, где я любила сидеть с чашкой чая и смотреть на плывущие по небу облака. Это было место моей силы. Когда Вадим переехал ко мне после свадьбы, мы решили, что эта комната останется моей. «Твой кабинет, твоя творческая мастерская», — говорил он с улыбкой. А спали мы в большой комнате, которую превратили в общую спальню. Для Лёвушки мы подготовили уголок там же: поставили кроватку, пеленальный столик. Всё было готово. Я представляла, как буду сидеть на своем подоконнике, покачивая сына на руках, как буду играть ему тихие мелодии на пианино, когда он подрастет. Эти мысли грели меня все девять месяцев.
Незадолго до родов к нам стала часто захаживать свекровь, Инна Петровна. Женщина она была, скажем так, своеобразная. Вроде бы всегда с улыбкой, с заботой, но за этой заботой чувствовался какой-то холодный расчет. «Оленька, деточка, как же вы тут втроем поместитесь? Тесновато ведь, — вздыхала она, обводя взглядом нашу спальню. — Ребеночку простор нужен, свежий воздух». Я отшучивалась, говорила, что в тесноте, да не в обиде. Вадим её успокаивал: «Мам, ну что ты начинаешь, всё у нас хорошо. Места всем хватит». Но она не унималась. Особенно ей не давала покоя моя комната. Она заходила туда, проводила пальцем по крышке пианино и цокала языком: «Пылесборник какой. А книги… Оленька, ну кто сейчас читает бумажные книги? Всё в интернете есть. Столько места занимают». Я чувствовала, как внутри всё сжимается. Это было похоже на то, как кто-то топчется грязными сапогами по твоей душе. Я вежливо, но твёрдо отвечала, что эти вещи мне дороги как память. Вадим меня поддерживал: «Мам, это комната Оли, не трогай, пожалуйста. Мы всё решили». Но в его глазах я видела усталость от этих споров. Ему было проще согласиться, чем спорить с матерью.
И вот наступил тот день. Схватки начались ночью. Вадим был рядом, держал за руку, шептал что-то ободряющее. В больнице он пробыл со мной до последнего, пока меня не увезли в родзал. Его испуганные и любящие глаза — последнее, что я запомнила перед тем, как мир сузился до боли и ожидания. А потом — первый крик Лёвы. И всё остальное стало неважным. Следующие пять дней были наполнены новыми заботами. Кормления, пеленания, бессонные ночи. Вадим приезжал каждый день. Он привозил мне еду, чистые вещи, смотрел на сына через стекло и выглядел ужасно растроганным. Но что-то в нём было не так. Он казался каким-то… суетливым. Уставшим. Когда я спрашивала, всё ли в порядке, он отмахивался: «Конечно, любимая! Просто готовлю вам сюрприз к возвращению. Хочу, чтобы всё было идеально». Я улыбалась. Наверное, украшает квартиру шариками. Или купил какой-нибудь новый гаджет для малыша. Я была так поглощена сыном, что не придавала этому особого значения. Иногда ему звонила Инна Петровна, и он выходил поговорить в коридор. Возвращался ещё более взвинченным. «Мама переживает, сама понимаешь. Хочет помочь. Они там с бригадой… в общем, стараются для нас». Какая бригада? Я решила, что он нанял клининг, чтобы к нашему приезду квартира блестела. Это было даже мило с его стороны. Один раз я попросила его привезти мне из дома шаль, ту самую, что лежала на спинке кресла в моей комнате. «Ой, Оль, я не могу сейчас, — замялся он. — Там… там ремонт небольшой, пыль. Не хочу туда лезть. Давай я тебе новую куплю?» Ремонт? В моей комнате? Сердце неприятно ёкнуло. «Какой ремонт, Вадим? Что вы там делаете?»
— Да так, косметический, — быстро ответил он. — Стены освежаем. Ты же сама говорила, что обои старые. Не переживай, всё будет отлично. Это сюрприз!
Я была слишком измотана, чтобы спорить. Наверное, он прав. Освежить стены — хорошая идея. Хотя почему именно сейчас? И почему в моей комнате, а не в детском уголке? Но гормоны, усталость и безграничное счастье от материнства отодвинули эти тревожные мысли на задний план. Главное — скоро домой. Все вместе.
Наконец, день выписки. Я, наряженная в платье, которое с трудом налезло, с огромным букетом белых роз в одной руке и с драгоценным конвертом в другой. Вадим встретил нас у входа. Он обнял меня, поцеловал, заглянул в личико спящего сына. Но его улыбка была натянутой, а глаза бегали. «Ну что, поехали домой, мои дорогие?» — сказал он слишком бодро. В машине он без умолку болтал о какой-то ерунде: о погоде, о пробках, о том, как он соскучился. Я почти не слушала, я смотрела на Лёвушку, на его крошечный носик и реснички. Инны Петровны с нами не было. «А где мама? — спросила я. — Я думала, она тоже приедет встречать». — «Она дома. Готовит всё, — уклончиво ответил Вадим. — Сама увидишь». Чем ближе мы подъезжали к дому, тем сильнее нарастала моя тревога. Какое-то шестое чувство шептало, что сюрприз мне не понравится. Я списала это на послеродовую мнительность. Вот сейчас мы войдем в нашу уютную квартиру, и все страхи развеются. Подъехав к подъезду, я заметила у мусорных баков старые рамы и какие-то доски. Похоже, кто-то из соседей делает серьезный ремонт. Вадим быстро выскочил из машины и открыл мне дверь, стараясь, чтобы я не смотрела в ту сторону. Он взял у меня конверт с сыном, и мы пошли к лифту. Его рука, державшая меня за локоть, была влажной и холодной.
На нашем этаже пахло свежей краской и чем-то еще… новым, незнакомым. Запах новой мебели. Моё сердце забилось чаще. Вадим замешкался с ключами, наконец, дверь открылась. «Прошу, моя королева!» — с фальшивым пафосом произнёс он. Я вошла внутрь. В прихожей всё было как обычно. Я сняла туфли, прошла в нашу спальню. Кроватка Лёвы стояла на месте, украшенная гирляндой из милых игрушечных зверят. На пеленальном столике лежала аккуратная стопка подгузников. Я выдохнула с облегчением. Всё в порядке. Я просто себя накрутила. «Ну как тебе? — спросил Вадим, стоя за спиной. — Это еще не всё». Он взял меня за руку и повел по коридору, к двери в мою комнату. «Я хотел сказать тебе раньше, Оль, но не хотел тебя волновать в больнице… Понимаешь, так сложились обстоятельства. Это для блага нашей семьи. Для всех нас». Что для блага? Я ничего не понимала. Мои ноги стали ватными. Он толкнул дверь. И я замерла на пороге. Это была не моя комната. От моего мира, от моего убежища не осталось и следа. Вместо моих любимых тёмно-синих обоев с серебряными звёздами были гладкие стены, выкрашенные в безликий бежевый цвет. На полу — новый, светлый ламинат вместо моего старого, теплого паркета. Мои книжные стеллажи исчезли. Моё кресло, мой стол, мой подоконник с подушками — всё исчезло. Вместо этого у окна стояла медицинская кровать с противопролежневым матрасом. Рядом — тумбочка с лекарствами. На противоположной стене висел огромный плазменный телевизор. А в углу, в новом мягком кресле, сидела Инна Петровна. Она улыбалась. Той самой своей приторно-сладкой улыбкой. «Здравствуй, деточка! С возвращением! — пропела она. — Ну как тебе? Правда, здорово мы всё придумали? Теперь я буду рядышком, смогу тебе с Лёвушкой помогать. У меня же ножки больные, мне нужен уход и покой. А тут и комната отдельная, и телевизор, и всё под рукой». Я молчала. Я просто не могла издать ни звука. Воздух как будто выкачали из лёгких. Я перевела взгляд на пустое место у стены, где должно было стоять моё пианино. Его не было. Это было самое страшное. Пустота на том месте, где жила душа этой комнаты. Я обернулась к Вадиму. Он смотрел на меня виновато, но в то же время с какой-то упрямой решимостью. И тогда он произнёс ту фразу. Фразу, которая сожгла всё дотла. «Пока ты рожала, мы сделали в твоей комнате ремонт для моей мамы!» — заявил он, даже не понизив голоса, словно сообщал о покупке нового чайника. Я смотрела на него, на его мать, на эту чужую, стерильную комнату, и чувствовала, как внутри меня что-то обрывается. Сын на моих руках закряхтел, почувствовав моё напряжение. А я стояла и понимала, что меня предали. Предали самым жестоким и циничным образом. Они не просто отобрали у меня комнату. Они вырвали у меня часть души, пока я давала жизнь новому человеку. Их общему, как мне тогда казалось, человеку.
Я не устроила скандал. Я не кричала. У меня просто не было на это сил. Я медленно развернулась и, не говоря ни слова, прошла в нашу спальню. Села на край кровати, прижимая к себе сына. Лёва заплакал. Я начала его баюкать, и эти механические движения немного привели меня в чувство. Я слышала, как они зашептались в коридоре. «Я же говорил, она не поймет!» — нервный голос Вадима. «Ничего, поймет. Куда она денется с младенцем на руках? — успокаивающий шипящий голос свекрови. — Попривыкнет. Главное, я теперь здесь, под присмотром. А её барахло… ну что там ценного? Книжки старые да пиликалка эта. Зато у меня теперь условия». Они вошли в комнату. Вадим присел рядом со мной на корточки. «Оль, ну ты чего? Ну не молчи. Скажи что-нибудь, — он попытался взять меня за руку, но я её отдернула. — Я понимаю, это неожиданно. Но маме действительно стало хуже. Врачи сказали, нужен постоянный уход. Жить у себя она одна не может. А перевозить её вещи, делать ремонт там… это долго и дорого. А здесь всё уже было. Мы просто немного… оптимизировали пространство». «Оптимизировали?» — мой голос прозвучал тихо и хрипло, как будто я не говорила много лет. «Где мои вещи, Вадим?» — «Они в целости и сохранности! — радостно воскликнул он, видимо, приняв мой вопрос за начало конструктивного диалога. — Мы всё аккуратно упаковали и отвезли в ячейку на складе. Всё, до последней книжечки! Когда-нибудь потом, когда маме станет лучше, мы всё вернём. Или найдем другое место». Когда-нибудь потом. То есть никогда. Я посмотрела на него долгим, тяжелым взглядом. «А пианино? — спросила я, и от этого вопроса у меня самой перехватило дыхание. — Пианино тоже… в ячейке?» Вадим опустил глаза. Он не мог мне врать, глядя в лицо. За него ответила Инна Петровна, которая стояла в дверях, подбоченившись. «Оленька, ну что ты как маленькая? Этот гроб старый столько места занимал! Да и кто на нем играет? Мы его продали. Очень удачно, кстати. Хороший мальчик забрал, для своей студии. А на вырученные деньги, — она гордо кивнула в сторону своей новой комнаты, — я себе телевизор новый купила. И на шторы хватило. Так что это, можно сказать, твой вклад в мой комфорт. Ты же хорошая невестка, ты же хочешь, чтобы мне было хорошо?» Продали. Моё пианино. Пианино моей бабушки. Единственное, что связывало меня с ней. Единственная по-настояему ценная вещь, которая у меня была — не в денежном эквиваленте, а в душевном. Они продали мою память, чтобы купить телевизор. В этот момент боль от потери комнаты, книг, всего остального померкла. Осталась только эта — острая, режущая, невыносимая. Я поняла, что дело не в маминой болезни. Дело в том, чтобы выжить меня с моей территории. Уничтожить всё, что делало меня мной. Превратить меня в безликую функцию — жену и мать, у которой нет ничего своего. Я встала. Лёва на руках уже успокоился и посапывал. Я молча подошла к шкафу, достала большую дорожную сумку – ту самую, с которой вернулась из роддома. И начала так же молча складывать в неё детские вещи. Подгузники, распашонки, чепчики. Вадим смотрел на меня ошарашенно. «Ты… ты что делаешь? Оля, прекрати! Ты куда собралась?» — «Я ухожу», — спокойно ответила я. «Куда?! С ребенком?! Ты с ума сошла? Ты только из больницы! — он вскочил, попытался преградить мне дорогу. — Перестань истерить! Это просто комната! Мы купим тебе сто пианино, если хочешь!» Но я уже его не слышала. Я достала телефон и набрала номер мамы. «Мам, привет. Ты можешь нас с Лёвой забрать? Прямо сейчас». Мама, услышав мой голос, даже не стала ничего спрашивать. «Еду. Буду через полчаса».
Я положила в сумку свои вещи — то немногое, что было в этой спальне: пара футболок, джинсы, косметика. Когда я была готова, я взяла конверт с сыном и пошла к выходу. Вадим и Инна Петровна стояли в коридоре, как две преграды. «Ты не посмеешь! — зашипела свекровь. — Неблагодарная! Мы для тебя всё, а ты…» — «Оля, одумайся! Давай поговорим! — умолял Вадим. — Ты рушишь семью! Из-за чего? Из-за старой мебели?» Я посмотрела ему прямо в глаза. И впервые за всё это время во мне не было ни боли, ни обиды. Только холодная, звенящая пустота. «Ты ошибся, Вадим. Дело не в мебели. И даже не в комнате. Ты, пока я рожала тебе сына, за моей спиной сговорился со своей матерью и уничтожил мой мир. Ты продал мою память. Память о моей бабушке. Ты решил, что моё прошлое, мои чувства, моё личное пространство ничего не стоят по сравнению с новым телевизором для твоей мамы. Это не семья, Вадим. Это предательство. И я не хочу, чтобы мой сын рос в атмосфере лжи и неуважения». Я обошла их, как будто это были предметы интерьера, и открыла входную дверь. Холодный воздух с лестничной клетки ударил в лицо, отрезвляя. Сделав шаг за порог, я даже не обернулась. Я знала, что если обернусь, то могу и не уйти. А уйти было нужно. Ради себя. И ради маленького человека, который доверчиво спал на моих руках. Внизу уже ждала мама. Она вышла из машины, молча забрала у меня Лёвушку, обняла меня и сказала только одно: «Всё будет хорошо, доченька. Теперь всё будет хорошо». И я знала, что так и будет. Путь предстоял сложный, но он был мой. Свободный. Впереди была новая жизнь. Жизнь, в которой никто больше не посмеет продать мою душу за новый телевизор. Жизнь, где я сама буду решать, какие стены у моего дома и какая музыка в нём будет звучать.