Командировка в Питер свалилась на меня как снег на голову. Срочный аудит, горы документов и три ночи беспокойного сна в гостиничном номере. Я считала часы до возвращения домой.
Перед отъездом удалось сделать последнее важное дело. Мои родители, Ольга и Виктор, приехали из своего тихого подмосковного городка погостить и помочь с ремонтом. Мы с мужем Максимом уже месяц как разобрали старую кухню и жили на полу с электроплиткой и микроволновкой. Папа – мастер на все руки, он должен был помочь Максиму собрать новую мебель. А мама… мама всегда привносила в наш дом уют, которого так не хватало с нашей вечной гонкой по работе.
Я стояла у окна в гостиничном номере и смотрела на мокрый от дождя Невский проспект. Все было хорошо. Максим на работе, родители дома. Мама обещала перебрать мои горшки с рассадой на балконе и сварить папу его любимый борщ. Я уже мысленно представляла этот аромат, который встретит меня через два дня.
Звонок на телефон заставил меня вздрогнуть. На экране светилось «МАМА». Я улыбнулась. Наверное, хочет уточнить рецепт или просто рассказать, как у них дела.
— Привет, мам! Соскучилась? — бодро сказала я в трубку.
В ответ послышался тихий, прерывистый шепот, в котором я с трудом узнала мамин голос.
— Аленка… дочка… — она говорила так, будто боялась, что ее услышат.
— Мам, что случилось? Ты чего шепчешь? — мое сердце неприятно екнуло.
— Она… она нас выгоняет, — голос мамы дрожал. — Тамара Ивановна здесь. Она кричит, требует, чтобы мы немедленно убрались. Собрала наши вещи… чемоданы уже в прихожей…
Я замерла, не в силах поверить в услышанное. Свекровь? В моей квартире? Выгоняет моих родителей?
— Как выгоняет? На каком основании? — голос у меня срывался на фальцет. — Где Максим?
— Максим на работе. Она приехала час назад, сказала, что привезла ему домашних котлет… — мама всхлипнула. — А потом начала орать. Говорит, что это квартира ее сына, а мы тут лишние, нахлебники… что мы поживиться приехали…
В трубке ясно послышался другой, знакомый до тошноты, визгливый голос. Голос моей свекрови, Тамары Ивановны.
— Звонишь пожаловаться на меня, стерва старая? — кричала она где-то на фоне. — Валите отсюда к себе в коммуналку! Моего сына на деньги разводите! Ваша дочь тут понты строит, а вы на ее шее сидите!
У меня перехватило дыхание. В ушах зазвенело. Я сжала телефон так, что костяшки пальцев побелели.
— Мама, передай ей трубку! Немедленно! — прошипела я.
— Нет, дочка, не надо… мы просто оденемся и уйдем… не нужно скандала…
— Передай! — это прозвучало как приказ.
Послышались шаркающие звуки, приглушенные всхлипы мамы и нарастающие крики свекрови.
— На, получай! — почти выкрикнула Тамара Ивановна. — Объясни своей мамаше, что в чужом доме нечего шляться!
— Тамара Ивановна, — голос мой стал низким и опасным, каким не был никогда. — Вы в своем уме? Что вы себе позволяете?
— А-а-а, кормилица наша объявилась! — ядовито рассмеялась она. — Я позволяю то, что должна была сделать давно! Вымести этот мусор из квартиры моего сына! Пока ты тут по командировкам шляешься, они тут устроились как у себя дома!
— Это моя квартира! — буквально выдохнула я. — Я ее покупала! Я за нее плачу! Имею право приглашать в свой дом кого хочу!
— А я мать хозяина! — парировала она. — И я решаю, кто тут будет сидеть на шее у моего мальчика! Так что ваши старики сейчас соберут свои пожитки и…
Я не стала ее слушать. Горячая волна ярости накатила на меня, затмив разум.
— Если вы хоть одним пальцем тронете моих родителей, я вас уничтожу, — прошипела я абсолютно спокойно. — Вы даже представить себе не можете, как сильно вы сейчас ошиблись. Положите трубку. Немедленно. И отойдите от моих родителей.
Я бросила телефон на кровать. Руки тряслись. Перед глазами плыло. Я сделала несколько глубоких вдохов, пытаясь совладать с паникой и бешенством. Командировка, работа, дедлайны — все это мгновенно перестало существовать.
Одним движением я сбросила офисный пиджак и набрала номер мужа. Нужно было услышать его голос. Нужно было, чтобы он все исправил. Прямо сейчас.
Трубку взяли не сразу. И когда на том конце наконец-то раздалось его спокойное «Алло, рыбка?», мой голос сорвался на крик.
— Немедленно сорвись с работы и езжай домой! Твоя мать творит там черт знает что!
Тишина в трубке была оглушительной. Я еще не знала, что его реакция шокирует меня куда больше, чем сам поступок свекрови.
Секунды, пока Максим молчал в трубку, показались мне вечностью. Я слышала собственное сердцебиение, гулкое и частое, и отдаленный гул питерского трафика за окном. Казалось, весь мир замер в ожидании его реакции.
— Алёна, успокойся. Что случилось? Говори внятно, — его голос прозвучал не обеспокоенно, а скорее устало-раздраженно, как если бы я отвлекла его от важного совещания пустяком.
Этот тон окатил меня ледяной водой. Вместо того чтобы утихомирить, он взвинтил меня еще сильнее.
— Что случилось? — закричала я, не в силах сдержать дрожь в голосе. — Твоя мать! Она вломилась в наш дом, наорала на моих родителей, собрала их вещи и выставила за дверь! Сейчас они стоят в подъезде, мама плачет! Ты меня слышишь? Выставила на улицу!
Снова пауза. Затяжная и невыносимая.
— Дорогая, ты, наверное, что-то не так поняла, — наконец заговорил он, и в его голосе послышались знакомые нотки оправдания, которые всегда появлялись, когда речь заходила о его матери. — Мама, наверное, просто зашла проверить, как там ремонт. Может, что-то не поделили? Она же человек прямолинейный, могла резко высказаться. Не надо драматизировать.
У меня перехватило дыхание. «Не поделили». «Драматизировать». Эти слова повисли в воздухе, как пощечина.
— Максим, ты сейчас это серьезно? — прошептала я, и мой шёпот был страшнее крика. — Я только что говорила с ней! Она орала на мою мать, называла их нахлебниками! Она собрала их чемоданы! Какое, к черту, «резко высказалась»? Это называется «самоуправство» и «хулиганство»!
— Ну, знаешь, Алён… — он вздохнул. — Мама всегда волнуется за меня. Может, она подумала, что твои родители слишком надолго задержались? Она же хотела как лучше, просто привыкла всё контролировать. Не принимай так близко к сердцу.
Каждая его фраза была словно гвоздь в крышку гроба моего спокойствия. Он не просто не поддерживал меня — он переворачивал все с ног на голову, делая виноватой меня и мою «излишнюю эмоциональность», а его мать — несчастной, непонятой жертвой, которая «хотела как лучше».
— Как лучше? Вышвырнуть пожилых людей из дома? Это ее «как лучше»? — голос мой снова сорвался. — Максим, я требую, чтобы ты немедленно бросил все, сел в машину и поехал туда. Немедленно! Ты отвезешь её оттуда, извинишься перед моими родителями, поселишь их в лучший отель в городе за наш с тобой счёт и будешь молиться, чтобы я это как-то пережила!
— Алён, это же мама… — в его голосе послышалась настоящая боль, но не из-за моих униженных родителей, а из-за предстоящего трудного разговора с Тамарой Ивановной. — Я не могу на неё так набрасываться. Она не поймет. У неё давление может подскочить.
В этот момент что-то во мне надломилось. Острая, режущая боль сменилась холодной, абсолютной пустотой. Ярость ушла, оставив после себя лишь ледяное, кристально ясное спокойствие.
— Хорошо, — сказала я тихо и очень четко. — Понимаю. Ты не можешь «наброситься» на свою маму. Её давление важнее слез моей матери и унижения моего отца.
— Подожди, не говори так…
— Нет, Максим, я всё поняла. Прекрасно. Теперь слушай меня внимательно, — мой голос был металлическим, без единой эмоции. — У тебя есть ровно один час, чтобы решить эту проблему так, как я сказала. Если через час мои родители не будут в отеле, а твоя мать не будет изолирована от моего дома, я сама решу эту проблему. Но уже без тебя. И начну я с бракоразводного процесса и немедленного раздела имущества. Ты слышишь меня? Выбирай. Сейчас.
В трубке повисло ошеломлённое молчание. Он явно не ожидал такого поворота. Он привык, что я уступаю, что конфликты с его матерью всегда заканчиваются моими вынужденными извинениями ради сохранения мира. Но сейчас мир был не нужен. Нужна была война.
— Ты… ты что, с ума сошла? Из-за такой ерунды? — попытался он вернуть всё в привычное русло.
— Час, Максим. Тычут на часах. Я кладу трубку и звоню родителям. Если они всё ещё в подъезде, наш разговор был последним.
Я не стала ждать его ответа. Я положила телефон на тумбочку и закрыла лицо ладонями. По щекам текли слезы, но это были слезы не боли, а чистой, беспримесной ярости. Я была одна. Совершенно одна в этой истории. Мой собственный муж в критическую минуту оказался по другую сторону баррикад.
Первым порывом было снова позвонить маме, поддержать её. Но я понимала, что если услышу её плач, сорвусь и начну кричать. Мне нужно было действовать, а не рыдать.
Я открыла ноутбук дрожащими руками. Первым делом — билеты. Самый ближайший рейс назад. Деньги, время, работа — всё это стало абстрактными понятиями. Есть только одна цель — вернуться домой и защитить своих.
Пока система искала рейсы, телефон завибрировал. Максим. Я сбросила вызов. Через секунду пришло сообщение: «Выезжаю. Успокойся. Всё решим».
Слишком мало. Слишком поздно.
Я нашла рейс, вылетающий через три часа. Электронный билет лег в почту как приговор. До вылета нужно было добраться до Пулково, а это час с учетом пробок.
Я схватила сумку и начала сгребать в нее вещи, не глядя и не складывая. Руки всё ещё дрожали, но в голове прояснилось. Его предательское спокойствие стало тем самым щелчком, который перевел наши отношения в совершенно новую, безжалостную плоскость.
Война была объявлена. И я была готова вести её до конца.
Самолет приземлился в полвторого ночи. Эти три часа в полете были самыми долгими в моей жизни. Я не могла ни есть, ни спать. Перед глазами стояло то самое фойе нашего подъезда, где, как я представляла, сидели на чемоданах мои перепуганные родители. Я звонила маме каждые сорок минут. После моего ультиматума Максиму ситуация сдвинулась с мертвой точки.
— Он приехал, — сообщила мама голосом, в котором смешались облегчение и обида. — Увез ту женщину. Извинился, конечно… Говорил, что она все неправильно поняла, что она вспыльчивая. Мы вернулись в квартиру. Вещи стоят разбросанные…
— Он вас отвез в отель? Как я просила? — перебила я ее.
— Нет, дочка… Он очень просил остаться. Говорил, что если мы уедем, ты совсем с ума сойдешь. Что это будет уже непоправимо… Мы и сами не хотели в ночь куда-то ехать. Виктор совсем разбитый.
Я стиснула зубы. Максим снова пошел по пути наименьшего сопротивления. Не выполнил мое требование до конца, уговорил их остаться, чтобы избежать большего скандала. Типично.
— Хорошо, мам. Сидите там. Никуда не уходите. Я уже вылетаю. Если она хотя бы позвонит, сразу вешайте трубку.
Я поймала такси и молча смотрела на мелькающие огни ночного города. Ярость не утихала, она превратилась в тяжелый, холодный камень где-то в груди. Я репетировала в голове диалоги, что скажу ему, что скажу ей. Но все слова казались пустыми и ненужными.
Ключ повернулся в замке с тихим щелчком. В прихожей горел свет. Рядом с дверью, как памятник собственному унижению, стояли два знакомых чемодана моих родителей, уже собранные, но не распакованные. Сердце сжалось.
Из гостиной донелся тихий голос отца. Я скинула туфли и прошла внутрь.
Мама и папа сидели на краешке дивана, словно гости, которые вот-вот собираются уйти. Напротив них, в моем любимом кресле, развалился Максим. Он смотрел в пол и крутил в руках телефон. На столе стоял недопитый чай.
— Дочка! — мама вскочила и бросилась ко мне. Ее лицо было бледным, глаза заплаканными.
Я обняла ее, чувствуя, как она вся дрожит. Папа молча кивнул мне, его обычно доброе лицо было суровым и усталым.
— Где она? — спросила я тихо, обращаясь в пространство.
Максим поднял на меня глаза. Он выглядел помятым и вымотанным.
— Отвез ее домой. Алена, давай успокоимся и…
— Я спрашиваю, где она СЕЙЧАС? — повторила я, не повышая голоса, но каждый звук был отточен как лезвие.
— У себя дома! Спит, наверное! — он раздраженно провел рукой по лицу. — Хватит истерики. Я все уладил. Родители на месте, мама извинилась. Можно жить дальше.
Его слова повисли в воздухе густыми, удушающими парами. «Уладил». «Истерика». «Извинилась». Он абсолютно не понимал, что произошло. Или не хотел понимать.
Я медленно подошла к креслу, заглянула в чашку.
— Это чей чай?
— Мой… — недоуменно пожал плечами Максим.
— А пакетик? От моего английского чая? Который мне подруга из Лондона привезла?
— Ну… да. Я заварил.
— Интересно, — сказала я, и моя тишина стала зловещей. — Твоя мать, которая пришла сюда выкинуть моих родителей на улицу, еще и успела попить мой чай из моей кружки на моей кухне. Удобно устроилась.
— Не придирайся к мелочам! — вспылил он, наконец поднимаясь с кресла. — Из-за какого-то чая сейчас скандалить?
— Из-за чая? — я рассмеялась сухим, колючим смехом. — Максим, она не чай пила! Она здесь хозяйкой себя почувствовала! Она вошла в МОЙ дом, села на МОЙ диван, открыла МОЙ шкаф, собрала МОИХ родителей и выставила их! А ты мне рассказываешь про «уладил»! Что ты уладил? Ты просто отвез скандалистку домой, чтобы она тебе нервы не трепала! Ты даже не смог отвезти моих маму и папу в отель, как я просила! Тебе было проще их уговорить остаться, чтобы самому не напрягаться!
Он покраснел. Я попала в точку.
— Они сами не захотели! Я что, должен был силком тащить?
— Ты должен был обеспечить им безопасность и покой, которые твоя мать нарушила! — голос мой пошел на повышение, я уже не могла сдерживаться. — Они сидят тут, как оплеванные, потому что их оскорбили, унизили, выгнали! А твоя мама… она «извинилась»? По телефону? А потом поехала домой спать? И все? Всем спасибо, все свободны?
— Что ты хочешь от меня, Алена? — он развел руками, и в его глазах читалось искреннее непонимание. — Я же поговорил с ней! Она обещала больше так не делать! Чего еще? Кровью умыться?
В этот момент я окончательно поняла пропасть между нами. Для него это был очередной мамин скандал, который нужно переждать, замять, сделать вид, что ничего не было. Для меня это было беспрецедентное нарушение всех границ, жестокое оскорбление и предательство.
Мама тихо плакала в стороне. Папа подошел и положил ей руку на плечо.
— Хочешь знать, чего я хочу? — я подошла к нему вплотную. — Я хочу, чтобы ты прямо сейчас, при нас, позвонил ей и сказал, что она больше никогда не переступит порог этой квартиры. Никогда. Ты слышишь? Что ее ключи от нашего дома больше не действуют. Что если она появится здесь, я вызову полицию и напишу заявление о самоуправстве. Вот чего я хочу.
Он отшатнулся от меня, будто я сказала нечто чудовищное.
— Ты с ума сошла! Это моя мать! Выгонять ее из дома? Извини, но это перебор. Я не буду этого делать.
Тишина в комнате стала густой и звенящей. Казалось, даже часы на стене перестали тикать. Я смотрела на человека, которого считала своим мужем, и не видела в его глазах ничего, кроме страха перед матерью и желания избежать конфликта с ней.
Холодный камень в моей груди окончательно превратился в алмазную твердь.
— Хорошо, — сказала я без тени эмоций. — Тогда утром я сделаю это сама. А сейчас нам всем нужно поспать. Мам, пап, идите в спальню. Ложитесь. Это ваш дом, и никто не имеет права вас отсюда выгонять.
Я развернулась и пошла в свою комнату, оставив Максима одного в центре гостиной с его бездействием и оправданиями.
Дверь за мной закрылась негромко, но прозвучала как громовой раскат. Линия фронта была обозначена. Он выбрал свою сторону. Теперь мне предстояло выбрать свою.
Ночь не принесла покоя. Я ворочалась на краю кровати, спиной к Максиму, чувствуя ледяную пустоту между нами, шире всей этой постели. Он не пытался заговорить, не пытался обнять. Его тяжелое, прерывистое дыхание говорило о том, что он тоже не спал, затонув в своих мыслях. Возможно, он ждал, что утро все расставит по местам, что я остыну и смирюсь. Он же «уладил».
Но с первыми лучами солнца, едва за окном запели птицы, я поднялась. Не было ни слабости, ни сомнений. Была только холодная, стальная решимость. Я приняла душ, оделась в строгий костюм, который обычно надевала на важные переговоры, и нанесла безупречный макияж. В отражении в зеркале на меня смотрела не обиженная женщина, а боец, готовящийся к битве.
На кухне пахло кофе. Мама, бледная, с красными глазами, пыталась что-то готовить.
— Мам, не надо, — мягко остановила я ее. — Собирайся. Мы с тобой идем в центр.
— Куда, дочка? — испуганно спросила она.
— К адвокату. На консультацию.
Из спальни вышел Максим. Он выглядел помятым и несчастным.
— Алена, давай не будем торопиться… Может, сначала позавтракаем, все обсудим?
Я посмотрела на него, и в моем взгляде не было ни капли прежней нежности.
— Нам с тобой обсуждать нечего. Ты сделал свой выбор вчера ночью. Теперь я делаю свой. Мама, папа, одевайтесь.
Адвоката Кирилла Сергеевича мне порекомендовала подруга, когда-то блестяще выигравшая сложный divorce. Его офис находился в престижном бизнес-центре. Дорогая мебель, тихий ковер, поглощающий шаги, и запах дорогого кофе и старой бумаги. Сам Кирилл Сергеевич оказался молодым, подтянутым мужчиной в идеально сидящем костюме. Его взгляд был острым и внимательным.
— Чем могу помочь? — спросил он, предложив нам сесть.
Я начала рассказывать. Спокойно, без истерик, по делу. Как будто это была не моя жизнь, а дело клиента. Я говорила о квартире, об ипотеке, о том, что большая часть платежа идет с моего счета. О том, что квартира оформлена на мужа, так как изначально у меня была чуть хуже кредитная история. О приезде родителей. О визите свекрови. Я почти дословно воспроизвела ее фразы про «нахлебников» и «квартиру сына». Рассказала про чемоданы в коридоре и про бездействие мужа.
Мама сидела, сгорбившись, и молча кивала, подтверждая мои слова.
Кирилл Сергеевич слушал внимательно, изредка делая пометки в блокноте. Когда я закончила, он отложил ручку и сложил руки на столе.
— Прежде всего, я должен выразить вам свое сочувствие. Ситуация крайне неприятная, — начал он, и в его голосе не было дешевого сочувствия, лишь профессиональная констатация. — Но, с юридической точки зрения, весьма показательна. Давайте разберемся по пунктам.
Он повернулся к моей маме.
— Ольга Петровна, вы или ваш супруг не получали от Тамары Ивановны каких-либо письменных распоряжений освободить жилое помещение? Уведомлений?
— Нет, конечно, — тихо ответила мама. — Она просто пришла и начала кричать.
— Прекрасно. То есть, никакого законного основания для вашего выселения не было. Вы находились в квартире с согласия собственника — вашей дочери, которая является сособственником, пусть и без оформленного права, но с правом пользования и внесения платежей. Теперь самое главное. Ваша свекровь, — он снова повернулся ко мне, — не является ни собственником, ни даже пользователем данного жилого помещения. Ее действия подпадают под статью 19.1 КоАП РФ. Самоуправство.
Я почувствовала, как у меня отлегло от сердца. Это было то самое слово, которое я искала вчера в своем гневе.
— То есть, мы можем привлечь ее к ответственности? — уточнила я.
— Не просто можем. Нужно. Более того, ее действия, сопряженные с оскорблениями и психологическим давлением, можно расценивать как хулиганство, — продолжил адвокат. Его речь была четкой и ясной. — Но это полбеды. Главный козырь у нас другой.
Он взял со стола папку.
— Вы упомянули, что вносите платежи по ипотеке со своего счета. У вас сохранены все выписки? Платежные поручения?
— Да, конечно. Все за последние три года. Я веду отдельную папку.
— Идеально. Несмотря на то, что квартира оформлена на супруга, она приобретена в браке и является совместно нажитым имуществом. Но ваши регулярные и основные взносы по ее оплате дают вам веские основания для требования признания за вами права на большую долю в этом имуществе или, как минимум, на равную. В суде это будет весомым аргументом. Особенно на фоне самоуправства со стороны его родственницы.
В голове у меня все встало на свои места. Это была не просто эмоциональная война. Это была стратегия.
— Что нам делать сейчас? — спросила я.
— Пошагово, — улыбнулся Кирилл Сергеевич, и в его улыбке было что-то хищное. — Первое: немедленно пишем заявление в полицию о самоуправстве. Описываем все детали. Второе: собираем все финансовые документы. Я готовлю досудебную претензию вашему супругу с требованием добровольно оформить на вас половину квартиры в порядке раздела имущества. И параллельно готовим исковое заявление в суд на тот случай, если он откажется. Третье: вы имеете полное право прописать здесь своих родителей. Я рекомендую это сделать. Это дополнительно закрепит их право на проживание и окончательно обозначит, кто здесь настоящий хозяин.
Мама смотрела на адвоката широко раскрытыми глазами, плохо понимая юридические термины, но ясно осознавая одно: мы были не жертвами, а стороной, которая знает свои права и готова их защищать.
— А что будет со… с его матерью? — тихо спросила она.
— За самоуправство предусмотрен существенный административный штраф, — пояснил адвокат. — Но что— это отметка в органах. Для порядочного человека такая запись — несмываемое пятно на репутации. Она очень сильно ударит по ее самолюбию. А это, как я понимаю, именно то, чего она заслуживает.
Я вышла из кабинета адвоката с толстой папкой документов и распечатанным образцом заявления в полицию. Воздух показался мне свежее, а небо — чище. Ярость никуда не делась, но теперь у нее было русло. Законное, четкое, неумолимое.
Я достала телефон. Пришло несколько сообщений от Максима. «Где ты?», «Давай поговорим», «Мама звонила, просит прощения».
Я не стала читать дальше. Я набрала номер своего мужа. Он ответил почти сразу, в его голосе слышалась надежда.
— Алён, наконец-то! Где ты? Мы дома…
— Максим, — перебила я его своим новым, голосом. — Встречай меня у подъезда через пятнадцать минут. Одного. И будь готов говорить по делу. Без истерик и без оправданий. У меня для тебя новости.
Такси подъехало к нашему дому. Я увидела Максима, который нервно прохаживался у подъезда, заложив руки за спину. Он выглядел потерянным и помятым, будто не спал всю ночь. При виде меня он сделал шаг вперед, на его лице читалось смесь облегчения и тревоги.
Я расплатилась с водителем и вышла, неся папку с документами как оружие.
— Ален, где ты была? Я волновался, — он попытался взять меня за руку, но я убрала ее.
— Консультация у адвоката была. Пройдемся? — я кивнула в сторону сквера, не желая, чтобы этот разговор происходил на пороге дома, где его могли услышать родители.
Он молча кивнул, и мы пошли по аллее, усаженной молоденькими липами. Было странно идти рядом с человеком, который еще вчера был самым близким, а сегодня стал почти чужаком.
— Ну и? Что сказал твой адвокат? — спросил он наконец, не выдержав молчания. В его голосе сквозила плохо скрываемая ирония, будто я сходила к гадалке, а не к юристу.
Я остановилась, повернулась к нему и открыла папку.
— Сказал он много чего интересного, Максим. Например, то, что действия твоей матери подпадают под статью 19.1 КоАП РФ. Самоуправство. Наказывается крупным штрафом. А для твоей мамы, я уверена, важнее не сумма, а сам факт привлечения к ответственности. Это будет в ее личном деле. Как паспорт хулигана.
Он побледнел. Ирония мгновенно испарилась с его лица.
— Ты что, хочешь заявить на мою мать в полицию? Ты с ума сошла окончательно? Это же моя мать!
— А моя мать вчера плакала в подъезде! — холодно парировала я. — Или ее чувства и ее достоинство ничего не значат? Твоя мать — священная корова, а моя — так, расходный материал?
— Я не это имел в виду… — он растерянно провел рукой по волосам. — Но нельзя же так сразу, с полицией…
— Можно, — перебила я его. — И это только начало. Дальше — интереснее.
Я достала из папки стопку распечатанных выписок со своего банковского счета. Пометила маркером строчки с ипотечными платежами.
— Смотри. Вот. И вот. И вот. За последние три года я внесла seventy percent платежей по твоей квартире. Со своего личного счета. Адвокат говорит, что это — железное основание для требования признания за мной права на большую долю в этом имуществе. Мы подаем в суд, и суд легко пересмотрит наши доли. А то и вовсе признает квартиру моей собственностью с выплатой тебе компенсации. Ипотека-то еще не выплачена.
Лицо Максима стало серым. Он смотрел то на меня, то на выписки, и, кажется, впервые за все время осознал весь масштаб катастрофы. Он думал, что это ссора, которую можно загладить цветами и извинениями. А это была финансовая и юридическая война.
— Но… мы же семья… — глухо произнес он. — Мы же не чужие люди, чтобы судиться из-за денег…
— Семьи не поступают так, как поступила твоя мать! Семьи не отмалчиваются, когда унижают твоих близких! — голос мой дрогнул, но я взяла себя в руки. — Ты вчера сделал свой выбор. Ты выбрал не семью. Ты выбрал спокойную жизнь и маму, которую «нельзя расстраивать». Теперь пожинай последствия.
— Что ты хочешь от меня? — прошептал он, и в его голосе звучало уже отчаяние. — Чего?
— Я хочу справедливости. И я добьюсь ее с адвокатом или без тебя. Но у тебя есть шанс все исправить. Минимально.
Я сунула выписки обратно в папку и достала другой документ — распечатанное досудебное требование, которое мне дал Кирилл Сергеевич.
— Вот. Это предложение о мировом соглашении. Ты добровольно, у нотариуса, оформляешь на меня половину доли в квартире. Мы подаем общее заявление в банк о переоформлении договора ипотеки. Тем самым ты признаешь мой вклад и восстанавливаешь справедливость. Второе: ты сам, лично, идешь в полицию и пишешь заявление на свою мать за самоуправство. Я к тебе присоединюсь. Третье: твоя мать больше никогда не переступает порог нашего дома. Никогда. Ее ключи — сдать. Вот мой ультиматум.
Он смотрел на меня с таким ужасом, будто я требовала от него отрубить себе руку.
— Алена… я не могу… это же мама… она мне жизнь дала…
— А я тебе что? — спросила я тихо. — И кто сейчас твоя жизнь? Она или я?
Он молчал, уставившись в землю. Я видела, как внутри него идет борьба. Сорокалетняя привычка подчиняться матери сталкивалась с холодным рациональным страхом потерять все.
— И если я не соглашусь? — наконец поднял он на меня глаза
— Тогда я действую по полной программе. Полиция, суд, раздел имущества, бракоразводный процесс. Я заберу свою долю деньгами, продадим квартиру с торгов, и ты останешься с мамой и с долгами. И с административным делом на нее. Выбор за тобой.
Я закрыла папку. Разговор был окончен. Я сказала все, что хотела.
— У тебя есть время до завтрашнего утра подумать. Завтра в десять утра я иду в полицию. С тобой или без тебя.
Я развернулась и пошла к дому, оставив его одного в парке, раздавленного тяжестью принятия решения, которое он не был готов принять никогда в жизни.
Я не оборачивалась. Впервые за долгое время я чувствовала не боль и обиду, а полный контроль над ситуацией. И это чувство было горьким, но сильным.
Весь остаток дня в квартире царило неестественное, звенящее спокойствие. Максим не возвращался. Он не звонил и не писал. Мама ходила по квартире тихой тенью, пытаясь заниматься уборкой, но ее руки дрожали. Папа сидел у телевизора, не видя и не слыша, что происходит на экране. Я же методично собирала все документы: выписки из банка, договор ипотеки, свои паспортные данные. Я положила на видное место блокнот с надписью «Заявление в полицию» и ждала.
Я ждала его решения. Или его маминого звонка. Я была готова к любому развитию событий, но внутренне сжималась в комок от напряжения.
Раздался резкий, настойчивый звонок в дверь. Не спросясь, без предупреждения. Так звонит тот, кто уверен в своем праве войти.
Мы все вздрогнули. Мама испуганно посмотрела на меня.
— Не открывай, Аленка, — прошептала она.
Я подошла к двери и посмотрела в глазок. За дверью, искаженная выпуклым стеклом, стояла она. Тамара Ивановна. Лицо было багровым, глаза горели безумием. Она уже нажала на кнопку звонка снова, длинно, настойчиво.
Я глубоко вздохнула, расправила плечи и медленно, с щелчком, открыла замок.
Дверь распахнулась. Свекровь стояла на площадке, одетая в свой старенький стеганый халат, накинутый на платье, словно она только что выскочила из своей квартиры. В руке она сжимала связку ключей, среди которых я узнала и наш дубликат.
— Ну-ка, немедленно верни его! — просипела она, не удостоив меня приветствием, тыча пальцем мне в грудь. — Что ты там ему наговорила? Он пришел весь белый, трясется! Говорит, ты его шантажируешь, в полицию собралась! Да я тебя сама в полицию сдам! Клеветница!
Она попыталась войти в прихожую, но я не отступила, преградив ей путь.
— Тамара Ивановна, вы не в своем уме. Уйдите отсюда.
— Это ты не в своем! — она повысила голос, и ее визгливый крик разнесся по подъезду. — Это квартира моего сына! Я имею право здесь находиться! А ты со своими нищими родителями тут устроила притон! Он мне все рассказал! Деньги свои считаешь? Да он на тебя работал, пока ты по командировкам шлялась! Это его деньги!
Из гостиной вышли мои родители. Мама побледнела еще сильнее, а папа нахмурился, его руки сжались в кулаки.
— Успокойтесь, Тамара Ивановна, — тихо, но твердо сказал он. — Не стоит кричать.
— А ты что, тут главный? — она перевела на него свой гнев. — Мужик, который на шее у дочки сидит? Валите отсюда к себе, в вашу трущобу!
Я больше не могла это слушать. Я сделала шаг вперед, заставляя ее отступить на площадку.
— Вы сейчас же уходите, — сказала я ледяным тоном. — И отдайте ключи. Сейчас же.
— Не отдам! Это ключи от квартиры моего сына! Я мать! Я имею право!
— Вы не имеете здесь никаких прав, — перебила я ее. — Вы совершили самоуправство. Вы нарушили закон. И за это вам грозит не просто штраф. Это — административное правонарушение. Оно остается в базе данных. Навсегда. Ваше имя, фамилия. Каждый участковый будет видеть, что вы — скандалистка и самоуправка.
Она замерла на секунду, пораженная не столько словами, сколько моим тоном. Она привыкла, что я молча проглатываю ее оскорбления. А тут — холодная, юридическая угроза.
— Ты… ты мне угрожаешь? — ее голос дрогнул от неуверенности.
— Я информирую вас о последствиях ваших действий. А теперь — последний раз. Верните ключи и уходите. Или я звоню в полицию прямо сейчас и сообщаю, что вы пытаетесь проникнуть в чужую квартиру и нарушаете общественный порядок.
Я достала из кармана телефон и приготовилась набрать 102.
Ее уверенность начала таять на глазах. Она посмотрела на меня, на моих родителей, стоящих за моей спиной как единый фронт, на телефон в моей руке. Багровость с ее лица стала сходить, сменяясь болезненной бледностью. Рука с ключами опустилась.
— Мой сын… он не позволит…
— Ваш сын уже сделал свой выбор, — отрезала я. — Он выбирает между вами и своей семьей. И, поверьте, после вчерашнего ему есть о чем подумать. Ключи.
Я протянула руку.
Она с ненавистью посмотрела на меня, на связку в своей руке. Казалось, она вот-вот швырнет их мне в лицо. Но что-то остановило ее. Может, впервые в жизни, она столкнулась не с эмоциями, а с непреложным законом. И этот закон был на моей стороне.
С глухим стуком ключи упали в мою раскрытую ладонь.
— Я… я этого так не оставлю… — бессильно пробормотала она, уже отступая к лестничной клетке.
— Советую оставить, — сказала я, не опуская телефона. — Любой ваш следующий шаг будет зафиксирован и передан моему адвокату. Хорошего дня.
Я захлопнула дверь перед ее носом, не дав ей сказать ни слова. Щелчок замка прозвучал оглушительно громко.
Я облокотилась на дверь, и вдруг все тело затряслось от выброса адреналина. Я сделала это. Я выстояла против нее.
В прихожую молча вышла мама. Она посмотрела на ключи в моей руке, потом на мое лицо, подошла и обняла меня.
— Молодец, дочка, — прошептала она. — Молодец.
Это была маленькая победа. Но главная битва была еще впереди. И ее исход зависел от человека, который сейчас, наверное, метался между маминой квартирой и своим страхом. От моего мужа.
Ночь прошла в гнетущей тишине. Максим так и не вернулся. Он не звонил, не писал. Его молчание было красноречивее любых слов. Оно говорило о панике, о бегстве, о неспособности принять решение. Я почти представляла, как он метнется между своей матерью, которая, я была уверена, заливает ему уши ядом, и холодной реальностью, которую я ему обрисовала.
Я почти не спала. Ворочалась, прислушивалась к каждому шороху в подъезде, к гудку телефона, который упорно молчал. Утро не принесло облегчения. В десять ноль-ноль я посмотрела на телефон. Ни звонка, ни сообщения. Время на раздумья истекло.
Я позавтракала без аппетита, оделась все в тот же строгий костюм и собрала папку с документами. Мама смотрела на меня с тревогой.
— Ты правда пойдешь? — тихо спросила она.
— Я сказала, что пойду. Значит, пойду.
— Может, подождать еще? Дать ему время одуматься…
— Ему было предостаточно времени, мам. Еще вчера. Он его потратил на то, чтобы спрятаться. Я больше не жду.
Я уже бралась за ручку двери, когда в тишине раздался сдавленный, прерывистый стук. Не звонок, а именно стук — неуверенный, почти крадущийся.
Мы с мамой переглянулись. Сердце у меня ушло в пятки. Это был он.
Я медленно открыла дверь.
На пороге стоял Максим. Вид у него был такой, будто он провел ночь не в своей квартире, а в подворотне. Лицо осунувшееся, землистого оттенка, глаза красные, воспаленные, он не спал. Он смотрел на меня, не в силах поднять взгляд выше моих плеч. За его спиной никого не было.
— Можно? — он просипел, его голос был хриплым от бессонницы или от слез.
Я молча отступила, пропуская его в прихожую. Он вошел, неуклюже снимая ботинки, и остановился посреди коридора, словно не зная, куда себя деть.
Мама тихо удалилась на кухню, оставив нас наедине.
— Ну? — спросила я, скрестив руки на груди. Папка с заявлением была у меня в руке, и я видел, как его взгляд зацепился за нее.
Он тяжело сглотнул, отвел глаза.
— Я… я не могу этого сделать, Ален. Не могу писать заявление на родную мать. Это… это как нож себе в сердце воткнуть.
В его голосе звучала неподдельная мука. В другое время я бы, наверное, пожалела его. Сейчас — нет.
— Понимаю, — холодно кивнула я. — Значит, ты выбираешь административное дело для нее и бракоразводный процесс для нас. Я предупреждала.
Я сделала шаг к двери.
— Подожди! — он почти крикнул, хватая меня за локоть. Я резко дернула руку, и он отпустил. — Есть… есть другой вариант?
Я смотрела на него, на этого сломленного, испуганного мужчину, и чувствовала лишь ледяное разочарование.
— Какой, Максим? Тот, где ты уговариваешь меня «понять и простить», а она продолжает считать себя хозяйкой здесь? Тот, где ты в очередной раз прячешь голову в песок? Такого варианта нет.
— Нет… я не об этом. Ты говорила про… про долю. В квартире.
Он выдохнул это с таким трудом, словно вытаскивал из себя занозу. Вот он — его выбор. Он не готов защищать меня и своих близких от произвола, но он готов расстаться с деньгами. Вернее, с иллюзией, что квартира принадлежит только ему.
Я медленно кивнула.
— Да. Добровольное оформление половины доли на меня. У нотариуса. Сегодня. Это будет твоим шагом к исправлению ситуации. Единственным шагом, на который ты оказался способен.
Он закрыл глаза, будто от физической боли. Прошло несколько томительных секунд.
— Хорошо, — он выдохнул, и это слово прозвучало как капитуляция. — Я согласен. На долю.
Я почувствовала странную пустоту. Ни радости, ни торжества. Лишь горькое осознание того, что наш брак теперь имеет точную цену — половину ипотечной квартиры.
— А… а насчет мамы… — он замялся. — Полицию… можно не вызывать? Она же уже успокоилась… ключи отдала…
Я смерила его взглядом.
— Заявление в полицию будет приостановлено. На время. Но только при одном условии. Она никогда не появляется на нашем пороге. Никогда. Ни под каким предлогом. Ни в день рождения, ни на новый год. Ее здесь нет. Ты понял? Это не обсуждается.
Он молча кивнул, смотря в пол. Он был побежден, унижен и сломлен. Он сохранил для матери видимость благополучия, избежав официального заявления, но ценой своего мужского достоинства и наших отношений.
— Собирай документы, — сказала я, поворачиваясь к нему спиной. — Я звоню нотариусу, записываюсь на сегодня. И Максим… — я обернулась. — Это не победа. Это перемирие. Купленное твоей трусостью.
Я ушла в комнату звонить адвокату и искать нотариуса. Он остался стоять в прихожей, одинокий и разбитый, в полной тишине, нарушаемой лишь тиканьем часов, отсчитывающих конец нашей прежней жизни. Буря миновала, оставив после себя выжженную землю.
Процесс у нотариуса занял несколько часов. Подписание договора дарения доли, бесконечные бумаги, сухие, лишенные эмоций формулировки. Максим был молчалив и подчеркнуто официальен. Он смотрел куда-то мимо меня, будто боялся встретиться взглядом. Его рука дрожала, когда он ставил подпись на документах, навсегда меняющих расклад сил в нашем общем доме.
Я не чувствовала ни радости, ни торжества. Был лишь тяжелый, холодный камень на душе. Мы вышли из нотариальной конторы разными людьми, разделенные не просто долей в квартире, но непреодолимой пропастью непонимания и предательства.
Дорога домой прошла в гробовом молчании. Он смотрел в окно, я – на дорогу. Не было больше тем для разговора. Все было сказано.
Дома пахло пирогами. Мама, пытаясь как-то разрядить обстановку, испекла свой знаменитый яблочный пирог. Но запах домашней выпечки, обычно такой уютный, сегодня лишь подчеркивал фальшь и неестественность происходящего.
Максим, не заходя на кухню, пробормотал что-то невнятное и прошел в спальню, закрыв за собой дверь. Больше в этот вечер он не вышел.
Прошла неделя. Месяц. Жизнь вроде бы вошла в свою колею, но это была уже другая жизнь. Мы существовали на территории хрупкого, зыбкого перемирия. Максим приходил с работы, мы обсуждали необходимые бытовые моменты – что купить, что починить. И все. Прежней легкости, смеха, доверия не осталось и следа. Он избегал моих родителей, хотя они, чувствуя себя неловко, старались быть как можно незаметнее.
Он ни разу не упомянул свою мать. И она действительно не появлялась. Ни звонков, ни визитов. Ее молчание было звенящим. Иногда мне казалось, я чувствую ее ненависть на расстоянии, как холодное излучение.
Как-то раз, листая ленту в соцсетях, я наткнулась на ее страницу. Новых фотографий не было. Старая аватарка, усталое, недовольное лицо. И статус: «Сыночка мой, прости меня, что я такая плохая мать. Люблю тебя больше жизни».
Этот пост, такой пафосный и манипулятивный, был адресован не всем. Только ему. И только мне. Он был криком в пустоту, попыткой достучаться и в очередной раз вызвать чувство вины. Я показала телефон Максиму. Он взглянул, губы его дрогнули, он ничего не сказал и отвернулся. Но я видела – ему было больно. И стыдно.
Я поняла, что ее наказание было не в моих руках. Оно было в нем. В его молчании. В его неспособности защитить ни ее, ни меня, ни себя. Он потерял ее уважение, потому что показал слабость. И потерял мое, по той же причине. Он оказался заложником между двух огней и сгорел в этом пожаре первым.
Однажды вечером, разбирая почту, я нашла официальный конверт. Ответ из полиции на мое заявление. Его отложили в сторону «за отсутствием состава правонарушения» после того, как я отозвала его, получив свою долю. Я не стала показывать его Максиму. Не было смысла.
Я стояла на балконе, смотрела на огни города и думала о той цене, которую мы все заплатили за ее самоуправство. Мои родители – свое спокойствие и чувство безопасности. Я – веру в мужа и в нашу семью. Максим – свое самоуважение. А она… она потеряла сына. Не формально. Он по-прежнему звонил ей, наверное, передавал деньги. Но что-то главное, какая-то нить между ними порвалась навсегда. Он смотрел на нее теперь не с сыновней любовью, а с усталым страхом и подавленной обидой.
Она хотела доказать, что она здесь главная. Она доказала. Ценой того, что ее сын теперь боится ее и стыдится. Ценой того, что ее имя в нашем доме стало синонимом скандала и боли. Ценой того, что она теперь никогда не будет бабушкой для наших будущих детей – я уже твердо решила, что не допущу этого.
Она выиграла свое мелкое, ничтожное сражение за квадратные метры. И проиграла войну за своего ребенка. Ее победа пахла пеплом. Пеплом сожженных мостов.
Я вернулась в квартиру, в тишину, купленную так дорого. Пирог на столе заветрел. Дверь в спальню была закрыта. Где-то за стеной плакал ребенок. Жизнь шла своим чередом. Но наш дом больше не был крепостью. Он был полем боя, на котором мы все понесли потери. И самое горькое было в том, что настоящей победы здесь не было ни для кого.