Аромат дорогих духов «Шанель №5», который я так любила и который Максим считал признаком хорошего тона, резко смешался с запахом жареной курицы, доносящимся с кухни. Я застыла на пороге гостиной, сжимая в руках стеклянный флакон. Он был тяжелым и холодным.
— Опять ты эту дешевую дрянь готовишь? — его голос прозвучал из глубины комнаты, где он сидел, развалившись в кресле из белой кожи, и листал документы. — Я же говорил, чтобы наняли нового повара. Или твои родители не смогли бы одолжить нам на это? Ой, забыл, у них и на хлеб-то не всегда хватает.
Ком в горле встал таким твердым и болезненным, что я не могла сглотнуть. Семь лет. Семь лет я слушала эти колкости в адрес моих мамы и папы, которые отдавали последнее, лишь бы я была счастлива. Семь лет я оправдывала его: устал, проблемы на работе, характер у него сложный.
— Максим, хватит, — тихо сказала я, и голос мой дрогнул. — Папа только после операции, они еле сводят концы с концами. Ты же знаешь.
Он отложил папку, медленно поднял на меня глаза. В его взгляде не было ни злости, ни раздражения. Лишь холодная, отстраненная скука. Это было в тысячу раз хуже.
— Знаю. И именно поэтому наш брак себя исчерпал, Лена. Ты — обуза. Ты и твоя нищая семья, которая тянет со дна моего кошелька.
Пол подо мной будто качнулся. Я инстинктивно сделала шаг назад, и флакон выскользнул из моих потных пальцев. Он разбился о кафель в прихожей с оглушительным, хрустальным треском. Резкий, концентрированный аромат заполнил все пространство, стало нечем дышать.
Максим даже не пошевелился. Он лишь вздохнул, как будто я разбила недорогой парфюм, а не хрусталь за несколько сотен тысяч.
— Вот видишь. Ты даже не можешь нормально держать в руках дорогие вещи. Ты не для этой жизни. Собирай свои вещи. Уходи к своим нищим родителям.
— Что? — прошептала я, все еще не веря своим ушам. Это казалось каким-то абсурдным, жестоким спектаклем.
— Ты ослышалась? — он наконец поднялся с кресла и подошел ко мне, громко щелкая каблуками по паркету. Его тень накрыла меня целиком. — Я сказал — убирайся. Мама права. Она нашла мне достойную партию. Дочь Серебрякова. Его холдинг. Это то, что мне нужно для роста. А что можешь предложить ты? Свои щи да кашу?
Он говорил так спокойно, так цинично, будто обсуждал сделку по покупке нового ковра, а не рушил нашу общую жизнь.
— Я… я твоя жена! Мы семь лет вместе! — в голосе моем послышались истеричные нотки, но я уже не могла себя контролировать.
— Я был молод и глуп, — пожал он плечами. — Считал, что любовь и прочая ерунда важнее денег. Я ошибался. Бизнес требует жертв. И ты — та жертва, которую я готов принести. Так что не заставляй меня вызывать охрану. Собирай свой хлам и исчезай из моего поля зрения.
Он повернулся ко мне спиной, подошел к бару и налил себе виски. Лед зазвенел о хрусталь бокала. Этот звук стал звуком окончательного конца.
Я не помню, как дошла до спальни. Ноги были ватными, в ушах стоял оглушительный звон. Я механически открыла шкаф и достала с верхней полки свой старый, потертый чемодан, который Максим давно требовал выбросить. Я начала складывать вещи. Не те платья от кутюр, что он мне покупал для выходов в свет, а простые, свои, домашние вещи. Ту самую «дрянь», в которой мне было удобно.
Из гостиной доносился его голос. Он кому-то звонил.
— Да, мам, все решено. Она уезжает. Нет, не волнуйся, я проконтролирую, чтобы она ничего лишнего не прихватила. Твои сервизы? Конечно, проверю. Да, Алиса уже знает. Мы завтра летим на Мальдивы.
Я зажмурилась, пытаясь заглушить эту боль. Он уже строил планы с другой. А я была для него просто помехой, которую нужно утилизировать.
Через полчаса я выкатила чемодан в прихожую. Максим, как и обещал, ждал. Он критически окинул мой багаж взглядом.
— Открой, — бросил он.
— Что?
— Я сказал, открой чемодан. Хочу убедиться, что ты не прихватила ничего из моих подарков.
Это было последней каплей. Но слез уже не было. Только ледяная пустота внутри. Я молча расстегнула молнию.
Он лениво покопался среди моих простых свитеров и джинсов, убеждаясь, что среди них нет ничего ценного.
— Ладно, свободна, — он махнул рукой, словно отпуская прислугу. — Ключи от квартиры и от машины на тумбе. Больше они тебе не понадобятся.
Я ничего не сказала. Просто взялась за ручку чемодана и потянула его к выходу. Он был тяжелым, колесико зацепилось за коврик. Я дернула сильнее, чувствуя, как на глаза наворачиваются предательские слезы. Я не должна была плакать при нем. Ни за что.
Максим наблюдал за этой борьбой, заложив руки за спину. Он не предложил помочь. Он просто смотрел, как его бывшая жена с трудом волчет свой жалкий скарб за порог его роскошной жизни.
Дверь захлопнулась за моей спиной с тихим щелчком. Звук был таким же окончательным, как удар ножа. Я осталась одна в тихом, пустом лифте, пахнущем кожей и деньгами, которые больше не имели ко мне никакого отношения. Одна с чемоданом позора и с единственной мыслью в голове: «Куда я теперь пойду?»
Автобус резко дернулся, выбрасывая меня с сиденья и возвращая обратно. Каждый рывок отдавался ноющей болью во всем теле, будто не машину трясло на разбитой дороге, а мою израненную душу. Я смотрела в запотевшее стекло, по которому стекали грязные капли дождя. За окном мелькали унылые панельные дома, ржавые гаражи, серое небо. Таким же серым и безнадежным было все внутри.
Я ехала домой. Не в тот дом с панорамными окнами и дизайнерским ремонтом, который мне только что указали на выход. А в свою настоящую, старую, добрую хрущевку на окраине города. Туда, где пахло не дорогими ароматизаторами, а пирогами и детством.
Сумка с вещами, которую я судорожно прижимала к себе, казалась неподъемной. Не из-за веса, а из-за груза стыда и унижения, который давил на плечи. «Уходи к своим нищим родителям». Эти слова звенели в ушах громче грохота двигателя.
Я вышла на знакомой остановке. Дождь уже перешел в моросящую изморось, застилая все туманной пеленой. Подошвы сапог шлепали по лужам, и я ловила на себе любопытные взгляды соседок с сумками на колесиках. Я, в своем когда-то дорогом, а теперь промокшем и помятом пальто, с диким лицом и огромной сумкой, выглядела как беглая пациентка из дурдома.
Подъезд встретил меня знакомым запахом затхлости, кошачьего корма и сладковатого аромата из квартиры бабушки-соседки, которая вечно что-то варила. Я медленно, ступенька за ступенькой, поднялась на третий этаж. Сердце бешено колотилось. Как я посмотрю им в глаза? Что я скажу?
Перед дверью с табличкой «37» я замерла. За ней была жизнь, которую я когда-то с таким пренебрежением променяла на блестящую фальшивку Максима. Я собрала всю волю в кулак и нажала на звонок. Звук изнутри был таким же, как двадцать лет назад — пронзительный, дребезжащий.
Дверь открылась почти сразу, будто кто-то стоял и ждал. На пороге возникла мама. В выцветшем домашнем халате, с седыми прядями, выбившимися из пучка. В руках она сжимала тряпку для посуды.
— Леночка? — ее глаза округлились от изумления. — Что ты? Мы не ждали... А Максим где?
Услышав его имя, что-то во мне надломилось. Все сдерживаемые эмоции, весь шок и боль вырвались наружу одним тихим, раздавленным стоном. Слезы хлынули ручьем, заливая лицо.
— Мам... он... он меня выгнал, — выдохнула я, и ноги подкосились.
Мама бросила тряпку, широко распахнула дверь и схватила меня в охапку, прижав к себе. Я уткнулась лицом в ее халат, пахнущий луком и лавровым листом, и рыдала, как в детстве, когда разбивала коленки.
— Кто это там? — из глубины квартиры донесся спокойный, глубокий голос отца.
— Саш, иди сюда! Скорее! — позвала мама, не отпуская меня.
Через мгновение в прихожей возник папа. Он был в старых растянутых свитере и очках, съехавших на кончик носа. В руке он держал газету. Увидев мои заплаканные глаза и сумку у ног, он все понял без слов. Его лицо, обычно доброе и мягкое, вдруг стало жестким, как камень. Брови грозно сдвинулись.
— Выгнал? — только и спросил он. Голос был тихим, но в нем зазвенела сталь.
Я могла только кивать, давясь слезами.
Мама повела меня в комнату, усадила на старый добрый диван с кружевными подлокотниками и принялась суетиться: снимать с меня мокрое пальто, гладить по голове, приносить стакан воды с дрожащих рук.
— Успокойся, дочка, успокойся. Выпей. Господи, да что же это такое творится-то... — она сама была на грани слез.
Я пыталась говорить, слова сбивались, рыдания перехватывали горло. Я рассказывала обрывками: про его холодность, про мать, про какую-то Алису, про то, как он назвал их нищими, как заставил открыть чемодан...
Папа все это время молча стоял в дверном проеме, скрестив руки на груди. Он не перебивал, не задавал вопросов. Он слушал. И с каждым моим словом складки вокруг его рта становились все глубже, а взгляд — все тяжелее и непроницаемее.
Когда я закончила, в комнате повисла гнетущая тишина, нарушаемая только моими всхлипываниями и тиканьем старых настенных часов.
Первым заговорил отец. Он сделал шаг вперед, подошел ко мне и положил свою большую, шершавую руку мне на голову. В его прикосновении была такая сила и такая нежность, что меня снова затрясло.
— Всё, хватит плакать, — сказал он твердо, но без упрека. — Слезами горю не поможешь. Ты дома. Ты в безопасности. И запомни раз и навсегда — никто не имеет права унижать мою дочь и мою семью.
Он помолчал, глядя куда-то поверх моей головы, будто в стене видел того, кто посмел меня обидеть.
— Всё расставится по своим местам, дочка. Всё и все получат свою настоящую цену. — Он произнес это с такой странной, непоколебимой уверенностью, что я на мгновение перестала рыдать и посмотрела на него сквозь слезы.
Что он имел в виду? Обычные слова утешения? Но прозвучали они не как утешение, а как обещание. Как приговор.
Мама обняла меня снова.
— Ничего, Леночка, ничего. Мы справимся. Главное, что ты с нами.
Я сидела между ними, на своем старом диване, в своей маленькой комнате, и сквозь боль и отчаяние по капле пробивалось другое чувство — чувство, что я, наконец, вернулась туда, где меня любят не за что-то, а просто так. И это было единственным лучом света в кромешной тьме моего сегодняшнего дня.
Прошло три дня. Три дня я почти не выходила из своей комнаты, превратившейся обратно в мой девичий «склеп» с постером какой-то давно забытой группы на двери. Я отключила телефон Максима, но вот свой основной, личный, я включить так и не решилась. Он лежал на тумбочке мертвым грузом, молчаливый свидетель моего краха.
Но любопытство, смешанное с мазохистским желанием снова испытать боль, оказалось сильнее. Убедив себя, что мне нужно проверить почту, я с дрожащими пальцами нажала на кнопку включения.
Телефон ожил, завибрировал и начал судорожно выплевывать уведомления. Десятки сообщений в WhatsApp, куча пропущенных звонков. В основном от «подруг». От того самого блестящего круга, в который я так наивно пыталась вписаться.
Первым делом я, как преступница, полезла в Instagram. Мое сердце бешено заколотилось. Я ввела логин и пароль от своего аккаунта, который вела так старательно, выкладывая лакированные картинки счастливой жизни.
И тут же увидела его. Максима. Новую фотографию в ленте. Он был на каком-то горнолыжном курорте, залитом солнцем. В дорогом комбинезоне, с широкой ухмылкой. Рядом с ним — худая девица с высокомерным взглядом и губами, накачанными до невероятных размеров. Алиса. Они обнимались, и подпись гласила: «Нашел свое счастье. Наконец-то с тем, кто действительно понимает».
Меня затошнило. Он укатил на отдых, даже не дождавшись, пока юридические формальности будут улажены. Как будто выбросил старую газету.
Я пролистала ниже. Еще фото. Они ужинали в шикарном ресторане. Сидели в джакузи. И под каждым снимком — восторженные комментарии от наших общих «друзей». А один комментарий заставил мою кровь застыть.
Галина Петровна, моя бывшая свекровь, под фото с ресторана написала: «Какая же идеальная пара! Наконец-то мой сыночек с достойной девушкой! Ждем скорой свадьбы!» И поставила десяток восторженных смайлов.
Достойной. Значит, я была недостойной.
Семь лет готовить его любимые блюда, выслушивать его жалобы, терпеть унижения от нее самой — все это не имело никакой цены.
Слезы жгли глаза, но я сжала кулаки, стараясь их сдержать. В этот момент телефон завибрировал в руке. На экране загорелось имя, от которого похолодела спина. Галина Петровна.
Она звонила на мой личный номер. Сердце ушло в пятки. Я хотела отклонить вызов, но палец сам дрогнул и нажал на зеленую кнопку. Я не сказала ни слова, просто поднесла трубку к уху.
— Леночка? Это ты? — ее голос прозвучал сладковато-ядовито, как всегда. — Ну наконец-то ты вышла на связь. Мы уже думали, ты в обмороке упала где-нибудь в подъезде.
— Что вам нужно, Галина Петровна? — выдавила я, стараясь, чтобы голос не дрожал.
— Как что? Вещички мои. Ты же не забыла? Тот самый сервиз «Bernardaud», что мне Максим из Франции привез. И хрустальную вазу от Лалика. Ты их, я надеюсь, не разбила по дороге, как свои духи? — она язвительно рассмеялась.
У меня перехватило дыхание от наглости. Она звонила не узнать, жива ли я, не извиниться. Ее волновали ее дурацкие тарелки.
— Они в квартире. В серванте. Я ничего не тронула, — пробормотала я.
— Ну, слава богу, хоть это ума хватило. Завтра мой водитель заедет, ты ему все отдашь. Ключи от квартиры у
консьержа, я предупредила. Чтобы все было в идеальном состоянии, поняла? Я каждую чашечку проверю.
— Поняла, — прошептала я, чувствуя, как снова превращаюсь в затравленного зверька.
В трубке повисла пауза. Я слышала, как она с кем-то переговаривается, потом ее голос снова стал четким и колким.
— И, кстати, пока я тебя не забыла. Максим поручил мне передать. Он подает на развод. По упрощенной процедуре. Так что никаких глупостей вроде алиментов или дележа имущества не вздумай затевать. У нас хорошие юристы, ты останешься с тем самым чемоданом, с которым и ушла. Это будет справедливо.
Ее слова резали, как лезвие. Он даже поговорить со мной сам не смог. Передал через маму, как какую-то прислугу.
— Я все поняла, — снова сказала я, ненавидя себя за эту покорность.
— Молодец. Умница. — В ее голосе зазвучало удовлетворение. — Ну, я побежала, у меня с Алисой и Максимом видеозвонок, они с гор катаются. Будь умницей, не позорься и не делай глупостей. И передавай привет своим… родителям. — Она сделала акцент на последнем слове, вложив в него всю свою презрительную нотку, и положила трубку.
Я сидела с телефоном в руке, глядя в одну точку. По щекам текли слезы, но внутри уже не было боли. Был холод. Ледяной, безжизненный холод. И какое-то новое, незнакомое чувство, которое медленно поднималось со дна души, пробиваясь сквозь отчаяние. Это было жгучее, обжигающее чувство обиды. Не за себя. За своих родителей, которых эта женщина снова и снова унижала.
Я вытерла лицо, встала и вышла в зал. Папа сидел в своем кресле, не читая газету, а просто глядя в окно. Он обернулся на мой шорох. Его взгляд встретился с моим. Он все видел. Все слышал. И в его глазах я прочитала не жалость, а то самое холодное, твердое понимание, которое теперь было и во мне.
Слова, сказанные им три дня назад, вдруг обрели новый, зловещий смысл. «Всё и все получат свою настоящую цену».
Прошла неделя. Я по-прежнему жила в своем старом мире, пытаясь привыкнуть к тому, что от прежней жизни остался только горький осадок. Я помогала маме по хозяйству, мыла посуду, гладила белье. Простые, почти медитативные действия немного заглушали боль.
Но постепенно я начала замечать странности. Мелкие, почти невидимые на первый взгляд, но складывающиеся в какую-то непонятную картину.
Исчез вечный запах дешевой тушенки, который обычно витал на кухне. Его сменил аромат настоящего рагу. На плите вместо старой, подгоревшей сковородки стояла новая, блестящая, с толстым дном и керамическим покрытием. В холодильнике, рядом с привычным творогом в пластиковой баночке, лежал кусок настоящего итальянского пармезана, а на полке стояла бутылка молока от эко-фермы, а не привычный пакет из супермаркета.
— Мам, это что такое? — спросила я как-то утром, указывая на сыр.
— А? Ой, это папа принес, — мама отмахнулась, стараясь выглядеть непринужденно, но я заметила, как она избегает моего взгляда. — Говорит, по акции купил.
Я промолчала, но семя сомнения было посеяно.
На следующий день я заметила, что папа разговаривает по телефону в гостиной. Не так, как обычно — громко, про здоровье или огорода. Он говорил тихо, деловито, и в его речи мелькали странные слова: «активы», «доля», «подпишите и отправьте курьером».
Я прислушалась, стоя за дверью.
— Да, я изучал отчетность. Меня не устраивает дивидендная политика прошлого года. Будем менять. Договор подготовьте к пятнице.
Он говорил с такой уверенностью и властностью, каких я никогда от него не слышала. Это был голос не скромного пенсионера, а человека, привыкшего командовать.
Вечером того же дня все окончательно встало с ног на голову. Папа достал из шкафа не обычную «бормотуху» домашнего приготовления, а бутылку красного вина. Я машинально посмотрела на этикетку. Год выпуска — мой год рождения. Я чуть не поперхнулась. Я прекрасно помнила, как Максим хвастался, что купил такую же на аукционе за безумные деньги.
— Пап, это же... — я не могла подобрать слов.
— Что? — он невозмутимо откупоривал бутылку. — Вино как вино. Друг подарил. Давно лежала, надо бы попробовать, а то испортится.
Он налил вино в простые граненые стаканы. Аромат был густым и сложным. Я сделала маленький глоток. Вкус был неземным.
— Пап, — набралась я смелости. — Откуда на самом деле деньги? Ты что, в казино выиграл?
Он отложил газету, снял очки и внимательно посмотрел на меня. Его взгляд был спокойным и проницательным.
— Я же говорил, дочка. Удачно вложился. Очень удачно. Не стоит забивать себе голову.
— Но это вино... Оно стоит... — я снова запнулась.
— Стоит ровно столько, сколько кто-то готов за него заплатить, — философски заметил он. — Цена — понятие относительное. — Он помолчал, а затем добавил: — Кстати, завтра поедем со мной в город. По делам. И тебе нужно кое-что прикупить.
— Мне? Что? — я удивилась.
— Одежду. Взгляд твой слишком потух. Надо это исправить. А новое платье иногда лучше всяких антидепрессантов.
— Папа, нет! — я запротестовала. — У тебя и так траты... Я не могу... Я прекрасно обойдусь тем, что есть.
— Не можешь, — мягко, но непреклонно парировал он. — Ты не должна обходиться. Ты должна жить. Полноценно. Так что без возражений. Заезжаем в ТЦ утром.
Мама, мывшая посуду, лишь вздохнула и покачала головой, но не стала перечить.
Утром мы сели в его старенький, но вымытый до блеска «Форд Фокус» и поехали. Я сидела, сжавшись в комочек на пассажирском сиденье, и чувствовала себя неловко. Мне казалось, все вокруг видят мое смятение и бедность.
Мы припарковались не на открытой стоянке, а у входа в самый дорогой торговый центр города — тот самый, куда Максим водил меня раз в год, как на экскурсию. Я замерла.
— Пап, ты что? Здесь же безумно дорого! Давай поедем в обычный...
— Перестань, — он прервал меня, выходя из машины. — Сегодня слушаешься меня.
Он повел меня не в масс-маркет, а прямо в бутики люксовых брендов. Я шла за ним, как в тумане, чувствуя себя серой мышкой на фоне блестящих витрин и продуманного до мелочей интерьера.
Консультанты в первом же бутике смотрели на нас с легкой усмешкой. Мой скромный вид и его простой свитер явно не сулили им продаж.
— Можем я помочь? — спросила одна из них, холодно оглядев нас с ног до головы.
— Моей дочери нужно платье. Для особого случая, — сказал папа, и в его голосе снова зазвучали те steel нотки, что я слышала по телефону.
— У нас есть коллекция в этом углу, — девушка лениво махнула рукой в сторону распродажной стойки.
— Нас не интересует распродажа, — вежливо, но твердо сказал отец. — Покажите, пожалуйста, новые модели. Вот это, вот это и это, — он ткнул пальцем в три самых дорогих платья, висевших на манекенах в центре зала.
Лицо консультантки изменилось. Она насторожилась, почуяв нечто необычное.
— Конечно, сэр. Какой размер?
Примерочная была размером с нашу гостиную. Я стояла в ней, облачившись в платье из тяжелого шелка, которое стоило как ползарплаты моего отца за год.
Я с ужасом смотрела на ценник.
— Пап, я не могу! Это же целое состояние! — прошептала я, выглянув из-за шторки.
Он сидел на банкетке и смотрел на меня не как на дочь, примеряющую дорогую вещь, а как стратег, оценивающий свой ход.
— Сними ценник, — сказал он. — И забудь про цифры. Сегодня они не имеют значения. Важно только одно: нравится ли тебе платье.
Я посмотрела на свое отражение. Искаженное тревогой лицо, уставшие глаза... но платье сидело идеально. Оно делало из меня другую женщину — уверенную, собранную, сильную.
— Нравится, — неожиданно для себя выдохнула я.
— Тогда берем, — он поднялся и достал из внутреннего кармана куртки не потрепанную купюру, а темную, матовую кредитную карту. Я даже не знала, что такие бывают.
Когда он проводил картой по терминалу, не глядя на сумму, я поняла, что мой отец изменился. И его слова о «справедливой цене» были вовсе не пустой утешительной фразой. Это была тихая, уверенная подготовка к чему-то большому. К чему-то, о чем я пока не могла даже догадываться.
Через несколько дней отец снова нарушил наш привычный уклад. Утром он выглядел особенно собранным. На нем был не растянутый домашний свитер, а темный, отглаженный костюм, который я не видела годами. Он казался другим человеком — более строгим, более весомым.
— Одевайся, поедем со мной, — сказал он, застегивая манжеты. В его голосе не было места для возражений.
— Куда? — спросила я, все еще в пижаме.
— В город. Нужно кое-какие бумаги подписать. По тем самым инвестициям.
Я кивнула, не решаясь расспрашивать. После истории с платьем я понимала, что вопросы бесполезны. Он открывал мне правду дозировано, маленькими порциями.
Мы снова сели в его «Форд», но на этот раз он ехал не в сторону торгового центра. Он уверенно вел машину в деловой район города, к кварталу стеклянных небоскребов, где располагались офисы крупных банков и корпораций. Мое сердце начало биться чаще. Эта часть города была для меня тесно связана с Максимом.
Отец припарковался у подножья одного из самых высоких и современных зданий. Я подняла голову, пытаясь разглядеть его вершину, и у меня закружилась голова.
— Поехали, — он вышел из машины и поправил галстук.
Я послушно пошла за ним, чувствуя себя не в своем теле. На мне было то самое новое платье, но сейчас оно казалось не armor-ом, а карнавальным костюмом, в котором я пыталась выдать себя за свою бывшую self.
Мы прошли через вращающиеся стеклянные двери внутрь. Холл был огромным, выстланным полированным мрамором. Воздух был наполнен тихим гулом деловой активности и запахом дорогого кофе. Похожие друг на друга мужчины и женщины в безупречных костюмах спешили по своим делам.
Я шла за отцом, как за гидом в незнакомой стране. Он уверенно двигался к лифтам, ни на кого не глядя. Его спокойная уверенность была гипнотической.
И тут мой взгляд упал на большую бронзовую табличку на стене. «МаксимумХолджинг». Логотип компании моего мужа.
У меня перехватило дыхание. Я остановилась как вкопанная.
— Пап... — прошептала я, хватая его за рукав. — Это... это его компания.
Он обернулся и посмотрел на меня. В его глазах не было ни удивления, ни волнения. Только глубокая, непроницаемая calm.
— Я знаю, — сказал он просто. — Наш визит именно сюда. Идем, мы опаздываем.
Он нажал кнопку вызова лифта. Мои ноги стали ватными. Зачем? Зачем он привел меня сюда? Чтобы еще раз унизить? Чтобы я случайно столкнулась с Максимом?
Лифт, тихий и быстрый, поднял нас на один из верхних этажей. Двери открылись прямо в роскошный приемной. Девушка-ресепшионист с идеальной улыбкой тут же поднялась нам навстречу.
— Александр Сергеевич? — обратилась она к отцу. — Вас ждут. Прошу, пройдете в зал заседаний. Все уже в сборе.
Отец кивнул и повел меня через ковровую дорожку к массивным деревянным дверям. Я едва успела заметить дорогую мебель, абстрактные картины на стенах и тот самый запах денег и власти, который всегда витал вокруг Максима.
Охранник открыл перед нами дверь.
И тут мир остановился.
Просторный зал с панорамными окнами, длинный стол из красного дерева, кожаные кресла. И люди.
Десять-пятнадцать человек в дорогих костюмах. Их лица были серьезны и сосредоточенны.
Но я не видела их. Мой взгляд упал на троих, сидевших почти во главе стола.
Максим. Его мать, Галина Петровна, с высокомерно поднятым подбородком. И та самая Алиса, худая и напудренная, с холодными глазами.
Они смотрели на нас с таким же немым изумлением, какое было и у меня. Максим даже привстал с кресла, его лицо исказилось гримасой недоверия и злости.
— Что это значит? — его голос, резкий и громкий, разрезал торжественную тишину зала. — Лена? Что ты здесь забыла? И ты... — он перевел взгляд на моего отца с плохо скрываемым презрением. — Вышла на промысел? Привела сюда своего папочку для устрашения?
Галина Петровна фыркнула, прикрыв рот изящной рукой.
— Боже мой, какое шоу! — ее язвительный шепот был слышен всем. — Не хватало только, чтобы твои родители тут по своим делишкам разбирались. Уводи их, Максим, охрану вызови. Это неприлично.
Алиса смерила меня насмешливым взглядом, потом отвернулась, демонстративно изучая свой идеальный маникюр.
Я почувствовала, как горит лицо. Я готова была провалиться сквозь землю. Я пыталась оттянуть отца за рукав, чтобы развернуться и бежать, но он стоял недвижимо, как скала.
Его спокойный взгляд скользнул по ошарашенным лицам моих бывших родственников, а затем обратился к пожилому, седому мужчине, сидевшему во главе стола — очевидно, председателю совета директоров.
— Извините за задержку, — сказал отец, и его тихий, уверенный голос прозвучал громче любого крика. — Пробки.
И в этой ледяной, напряженной тишине, под взглядами, полными ненависти, насмешки и полного непонимания, я вдруг осознала, что мой скромный, тихий отец в своем старом костюме был здесь единственным, кто чувствовал себя абсолютно на своем месте.
Тишина в зале после слов отца стала гробовой. Казалось, даже кондиционеры перестали гудеть. Максим стоял, опираясь руками о стол, его пальцы побелели от напряжения. На его лице бушевала буря из гнева, недоумения и зарождающегося, леденящего душу предчувствия.
— Я не знаю, что вы здесь делаете и как вас вообще впустили, — прошипел он, обращаясь исключительно ко мне, будто моего отца и не существовало. — Но это не место для ваших семейных драм. Охрана!
Он обернулся к двери, но никто не появился. Охранник за дверью остался недвижим.
— Максим, успокойся, — властно произнес седой мужчина во главе стола. Его звали Аркадий Павлович, и я смутно помнила его как очень влиятельную фигуру в совете директоров. — Прошу занять свое место.
— Аркадий Павлович, вы же видите... — начал Максим, но председатель резко поднял руку, прерывая его.
— Я вижу, что вы мешаете начать собрание. Садитесь.
Голос его не повысился, но в нем прозвучала такая непреклонная steel воля, что Максим, побледнев, медленно опустился в кресло. Его мать схватила его за руку, ее глаза выдали животный ужас, который она тщетно пыталась скрыть за маской высокомерия. Алиса перестала изучать ногти и смотрела на моего отца с пристальным, аналитическим интересом.
Аркадий Павлович медленно поднялся. Его взгляд обвел всех присутствующих, задерживаясь на нас с отцом, и на семье Максима.
— Коллеги, разрешите прервать протокол, — его голос гулко разносился по залу. — У нас присутствует человек, визит которого является для нас огромной честью и... неожиданностью.
Он сделал паузу, чтобы добиться максимального эффекта. Воздух стал густым, как сироп.
— В результате сложной и масштабной сделки, завершившейся сегодня утром, контрольный пакет акций нашей компании — 67 процентов — сменил владельца.
По залу пронесся сдержанный гул. Максим резко дернулся, будто его ударило током. Галина Петровна издала тихий, похожий на писк звук.
— Позвольте представить вам нашего нового мажоритарного акционера, человека, от стратегических решений которого теперь зависит будущее всего холдинга «МаксимумХолджинг». Это Александр Сергеевич Иванов.
Аркадий Павлович жестом указал на моего отца.
Время остановилось.
Я посмотрела на папу. Он стоял все так же прямо и спокойно, лишь слегка кивнул в ответ на представление.
Его лицо было невозмутимым, но в глазах я увидела ту самую cold, расчетливую уверенность, которую замечала последние дни.
Потом я посмотрела на них.
Лицо Максима было абсолютно белым, как мел. Его рот был приоткрыт, глаза остекленели от шока. Он выглядел так, будто его хватил удар. Он медленно, очень медленно перевел взгляд с моего отца на меня, и в его глазах читалось непонимание, перерастающее в панику.
Галина Петровна задышала часто-часто, судорожно сжимая сумочку. Ее высокомерная маска треснула и осыпалась, обнажив растерянное, постаревшее лицо обычной испуганной женщины. Она смотрела на отца, как кролик на удава, не в силах ни понять, ни осознать.
Алиса отодвинулась от Максима на полсантиметра. Ее идеально подведенные глаза сузились, оценивая нового расклада. Ее интерес к Максиму мгновенно испарился, сменившись холодным расчетом.
— Это... это какая-то ошибка! — хрипло выдохнул наконец Максим, вскакивая с места. — Это невозможно! Он... он никто!
— Господин Максим, — голос моего отца прозвучал тихо, но так, что его услышали все. Он не кричал. Он не повышал голос. Он просто говорил, и от этого его слова обретали невероятный вес. — Ваша должность генерального директора... — он сделал театральную паузу, глядя прямо в глаза человеку, который еще неделю назад вышвырнул его дочь на улицу, — ...временно упраздняется. До выяснения всех обстоятельств деятельности компании за последние годы. Ваши полномочия — на рассмотрении специально созданной комиссии.
Он повернулся к Аркадию Павловичу.
— Я готов приступить к работе. Начнем с изучения кадровой политики. Она вызывает у меня ряд серьезных вопросов.
Его взгляд скользнул по бледным, перекошенным лицам Галины Петровны и Алисы, которые сидели здесь исключительно по протекции Максима.
Максим беззвучно пошевелил губами. Он был полностью уничтожен. Раздавлен. Его империя, его статус, его спесь — все рухнуло в одно мгновение. Рухнуло от одного спокойного взгляда того, кого он всю жизнь презирал как «нищего».
Отец мягко коснулся моего локтя.
— Пойдем, дочка. Тебе здесь больше нечего делать.
И он повел меня к выходу. Я шла, не чувствуя под собой ног, держась за его руку как за якорь. За нашей спиной повисла абсолютная, оглушительная тишина, которую через секунду взорвал истеричный, срывающийся крик Галины Петровны:
— Максим! Да сделай же что-нибудь!
Но Максим ничего не мог сделать. Он мог только сидеть и смотреть вслед тому, в чьих руках теперь была его судьба. И в его глазах я впервые увидела не злость и не ненависть. Там был только животный, всепоглощающий страх.
Прошло два дня. Два дня я провела в странном состоянии между сном и явью. Мозг отказывался переваривать произошедшее. Мой отец, скромный инженер Александр Сергеевич, был владельцем империи моего мужа. Это было настолько невероятно, что казалось дурным сном или розыгрышем.
Я сидела на кухне и пила чай, пытаясь читать книгу, но буквы расплывались перед глазами. Мама тихо хлопотала у плиты, поглядывая на меня с тревогой.
Вдруг раздался настойчивый, громкий звонок в дверь. Не тот робкий перезвон, что бывал у соседей, а властный, требовательный гудок, который сразу настораживал.
Мама вздрогнула и посмотрела на меня.
— Ты ждешь кого-то?
Я отрицательно покачала головой, и у меня внутри все сжалось в холодный комок. Я уже слышала эти шаги за дверью.
Прежде чем я успела встать, дверь распахнулась. На пороге стояли они. Все трое. Максим, бледный, с темными кругами под глазами, в мятой рубашке. Его мать, Галина Петровна, с натянутой, неестественной улыбкой. И Алиса, смотрящая на нашу скромную обстановку с нескрываемым отвращение, будто боялась зацепить что-то грязное.
— Леночка, родная! — завопила Галина Петровна, делая шаг вперед с охапкой дорогих цветов. — Мы к тебе! Как мы за тебя волновались!
Я онемела от такой наглости. Максим стоял, опустив глаза, и молчал. Алиса осталась в дверном проеме, демонстративно изучая облупившуюся краску на косяке.
— Что вы здесь делаете? — наконец выдавила я, вставая и преграждая им путь вглубь квартиры.
— Как что? Мириться, детка! — свекровь пыталась быть сладкой, но ее голос дребезжал от фальши. — Это все огромное недоразумение! Максим одумался. Он не спал всю ночь, рыдал, просил тебя простить! Это я во всем виновата, старая дура, наговорила ему, сгубила вашу любовь!
Она попыталась сунуть мне в руки цветы, но я не приняла их. Букет беспомощно повис в ее руках.
— Галина Петровна, выйдите, пожалуйста, — сказала я тихо, но четко. — У нас нечего говорить.
— Как нечего? — вступил наконец Максим, поднимая на меня умоляющий взгляд. — Лена... я... я был слепым идиотом. Я совершил самую большую ошибку в жизни. Она для меня ничего не значит! — он махнул рукой в сторону Алисы, которая фыркнула. — Это была глупость! Я люблю только тебя! Прости меня. Давай начнем все с чистого листа.
Его слова звучали заученно, неестественно. В его глазах я не видела раскаяния. Я видела только панический страх за свое будущее.
— Ты слышишь, Леночка? — подхватила свекровь. — Он loves тебя! Он готов на все! Мы все загладим. Ты вернешься в свой дом, будете жить-поживать, деток растить... А ваш папа... Александр Сергеевич... он такой мудрый человек, он surely поймет, что семья — это главное! Он не станет рушить дело зятя из-за мелкой ссоры.
Тут до меня окончательно дошло. Это был не визит с извинениями. Это была миссия по спасению их тонущего корабля. Их не интересовали мои чувства. Их интересовало влияние моего отца.
В дверях появился папа. Он услышал голоса и вышел из своей комнаты. Он не сказал ни слова, просто прислонился к косяку и скрестил руки на груди, наблюдая за этим цирком.
Его появление всех взволновало. Галина Петровна набросилась на него.
— Александр Сергеевич! Здравствуйте! Мы пришли мириться с Леночкой! Молодые поссорились, это же бывает! Вы же мудрый человек, вы должны понять... Максим готов на все, чтобы вернуть свою жену!
— Да, тесть... то есть, Александр Сергеевич, — запинаясь, начал Максим. — Я осознал свою вину. Глубочайше раскаиваюсь. Я обязуюсь сделать все для счастья Лены. Мы можем подписать любой брачный контракт! Я...
— Хватит, — тихо сказал отец. Его голос был спокоен, но в нем слышалось such презрение, что Максим мгновенно замолчал. — Вы действительно думаете, что все это можно купить? Контрактом? Обещаниями?
Он медленно прошелся взглядом по каждому из них.
— Вы пришли не потому, что поняли, что были жестоки и подлы. Вы пришли потому, что испугались за свои деньги и свой статус. Вы выгнали мою дочку, как собаку, оскорбляли ее, унижали нас, ее родителей. А теперь, когда ветер переменился, вы ползете на коленях. Но это не раскаяние. Это трусость.
Галина Петровна попыталась что-то сказать, но он резко поднял руку.
— Мне с вами не о чем говорить. Ваша судьба в компании будет решаться на основании аудита и вашей профессиональной пригодности, а не на семейных сценах. Что касается моей дочери... — он посмотрел на меня, и его взгляд смягчился, — ...она сама вправе решать.
Все взгляды устремились на меня. В глазах Максима и его матери загорелся последний огонек надежды.
Я посмотрела на человека, которого когда-то любила. На его жалкое, испуганное лицо. На его мать, готовую на любую ложь ради спасения. На его невесту, которой уже было все равно.
И я наконец обрела свой голос. Тот самый, который не могла найти в тот день, когда он выгонял меня.
— Вы слышали моего отца, — сказала я, и мой голос не дрожал. — Уходите. И не приходите больше. Никогда.
Наступила тишина. Последняя надежда в их глазах погасла, сменилась злобой и бессилием. Галина Петровна бросила цветы на пол. Максим с ненавистью посмотрел на меня, развернулся и, не сказав больше ни слова, потащил за руку свою мать. Алиса, фыркнув, развернулась и вышла первой.
Дверь захлопнулась. Я глубоко выдохнула, чувствуя, как камень падает с души. На полу лежали роскошные, чужие цветы — жалкая плата за их потерянное everything.
Папа подошел ко мне и положил руку мне на плечо.
— Молодец, дочка. — И в его голосе я услышала тихую, спокойную гордость.
Суд по расторжению брака прошел быстро и буднично.
Адвокат, нанятый отцом, положил на стол судьи железобетонные доказательства попыток Максима скрыть активы и заключить брачный контракт на кабальных условиях уже после подачи на развод. Судья, холодно посмотрев на моего бывшего мужа, удовлетворила иск в мою пользу, не оставив ему ни малейшей лазейки для споров.
Я сидела в зале и смотрела на его спину. Он был сгорблен и подавлен. От его былой самоуверенности не осталось и следа. Когда судья огласила решение, он даже не обернулся. Просто встал и, не глядя ни на кого, побрел к выходу, оставляя за собой шлейф полного краха.
Мы вышли из здания суда в ясный, прохладный день. Солнце светило как-то по-новому, ярко и безжалостно. У подъезда нас ждал не старый «Форд» отца, а строгий темный автомобиль с водителем.
И тут я увидела его. Максим стоял в стороне, прислонившись к стене, и курил. Увидев нас, он оттолкнулся и сделал несколько неуверенных шагов в нашу сторону. Его лицо было серым, глаза пустыми.
— Лена... — его голос сорвался на шепот. — Поздравляю. Ты добилась своего.
Я не ответила. Просто смотрела на него, ожидая, что же будет дальше. Что он еще сможет сказать?
— Я... я все потерял, — он горько усмехнулся, и его взгляд упал на моего отца, который молча наблюдал за этой сценой, стоя у машины. — Ты счастлива? Твой папочка отобрал у меня все. Компанию, деньги, репутацию... Теперь ты можешь ликовать.
Ко мне подошел наш адвокат, молодой парень в идеально сидящем костюме.
— Александр Сергеевич, документы готовы к подписанию. — Он протянул отцу папку. — Соглашение о выкупе доли господина Максима по оценочной стоимости. Он уже ознакомлен. Ждет только вашей подписи.
Отец кивнул, взял папку и, достав дорогую перьевую ручку, с легкостью поставил свою подпись на нескольких листах. Это заняло у него несколько секунд.
— Передайте ему, — спокойно сказал отец, возвращая папку адвокату.
Тот подошел к Максиму и протянул ему экземпляр документа.
— Ваша копия, господин Максим. Сумма будет переведена на указанный счет в течение трех банковских дней.
Максим взял бумаги дрожащей рукой. Он не смотрел на них. Он смотрел на меня. В его глазах была не ненависть. Там была пустота. Осознание полного, окончательного поражения.
— Ты даже не скажешь мне ничего напоследок? — прошипел он. — После всех лет?
Я посмотрела на этого сломленного человека. И не ощутила ничего. Ни злорадства, ни жалости. Только легкую усталость и огромное облегчение.
— Прощай, Максим, — тихо сказала я и повернулась к машине.
Отец уже ждал, придерживая дверцу. Я села внутрь, на мягкий кожаный салон. Он закрыл за мной дверь, обошел машину и сел рядом.
Через тонированное стекло я видела, как Максим все еще стоит на том же месте, сжимая в руках бесполезные теперь бумаги. Он медленно съеживался, превращаясь в маленькую, ничего не значащую точку, а потом и вовсе исчез из виду.
Машина тронулась, плавно понесла нас по улицам города, который больше не был для меня чужым и враждебным.
— Спасибо, папа, — сказала я, глядя в окно. — Не за это. — Я кивнула в сторону исчезнувшего здания суда. — А за то, что показал мне... что я чего-то стою.
Отец положил свою большую, теплую руку на мою.
— Ты всегда этого стоила, дочка. Просто сама забыла об этом на время. Никогда больше не позволяй никому заставить себя забыть.
Он помолчал, а потом добавил уже совсем другим, легким тоном:
— Так что будем делать? Мир большой. Может, съездим куда-нибудь? Или ты хочешь свой бизнес открыть? Решай. Теперь все дороги открыты.
Я улыбнулась, впервые за долгие месяцы почувствовав не тяжесть, а крылья за спиной.
— Не знаю еще. Давай сначала просто поедем домой. К маме. Я хочу ее пирогов с капустой.
Он засмеялся, и его смех был самым лучшим звуком на свете.
Машина ехала вперед, увозя меня от старой жизни. Впереди была неизвестность, но она меня больше не пугала. Потому что за спиной у меня была не просто семья. За моей спиной была целая крепость. И внутри нее я наконец-то была свободна.