Меня зовут Андрей Николаевич. Сейчас мне семьдесят два, и я живу в маленькой, забытой Богом деревне, куда меня привезли мои собственные дети, чтобы я, как они выразились, «подышал свежим воздухом и поправил здоровье». Звучало как забота, не правда ли? Но в голосе моего сына Игоря и его жены Марины я слышал нечто иное. Что-то холодное, окончательное, будто они не провожали меня на дачу, а ставили точку в моей биографии. Машина плавно катилась по разбитой грунтовке, и каждое её подпрыгивание на ухабах отдавалось в моей старой спине. За окном проносились однообразные пейзажи: поля, перелески, редкие покосившиеся заборы. Марина, сидевшая рядом с Игорем на переднем сиденье, изредка бросала на меня взгляд в зеркало заднего вида. Её улыбка была идеальной, выверенной, как у манекена в витрине дорогого магазина. В ней не было ни капли тепла. «Пап, ты только посмотри, какая тут благодать! – бодро говорил Игорь, не отрывая взгляда от дороги. – Никакой городской суеты, никакого шума. Речка рядом, лес. Будешь как на курорте». Я молчал. Что я мог ему сказать? Что его «курорт» пахнет для меня забвением и одиночеством? Что этот «свежий воздух» кажется мне удушливым от предчувствия беды? Моя городская квартира, где я прожил со своей покойной женой почти сорок лет, где каждый предмет хранил воспоминания, теперь принадлежала им. «Так удобнее, пап, – объясняла Марина своим вкрадчивым голосом, – мы будем рядом, сможем ухаживать за тобой, если что. А в твою квартиру пустим жильцов, тебе же прибавка к пенсии не помешает». Я согласился, потому что спорить не было сил. После смерти жены я сильно сдал, и они этим пользовались, обволакивая каждое своё решение липкой паутиной фальшивой заботы. И вот итог. Деревня. Дом, который они купили, оказался крепким, но неуютным. Старый, срубленный из потемневшего от времени бревна, он стоял на отшибе, у самого края деревни. Внутри пахло пылью, сушеной травой и чем-то еще, кислым и застарелым, как сама старость. Они быстро занесли мои немногочисленные вещи – пару сумок с одеждой, коробку с книгами и старый фотоальбом. Марина деловито расхаживала по комнатам, отдавая распоряжения. «Так, здесь мы поставим кровать. Холодильник работает, я проверила. Вода в колодце, но мы привезли тебе насос, Игорь подключит. Продуктов на первое время хватит, а раз в неделю будем привозить все необходимое». Она говорила так, будто составляла бизнес-план, а не обустраивала быт родного человека. Я сел на скрипучий стул у окна. За мутным стеклом виднелся соседний участок – такой же заросший, с домом, похожим на мой, как брат-близнец. Только у соседа на крыльце висели аккуратные горшки с геранью, а дорожка к калитке была посыпана чистым песком. Игорь закончил возиться с насосом и вошел в комнату, вытирая руки о штаны. «Ну вот, отец, все готово. Живи, отдыхай. Звони, если что». Он обнял меня неловко, быстро, будто боясь испачкаться. Марина лишь коснулась моего плеча своей холодной ладонью. «Берегите себя, Андрей Николаевич». Они ушли. Я слышал, как завелся мотор их дорогой иномарки, как шуршали шины по гравию, увозя их прочь, в их блестящую, успешную жизнь, в которой для меня больше не было места. Я остался один. Тишина, которая навалилась на меня, была оглушающей. Не городская тишина, прерываемая гулом машин, а абсолютная, первозданная. В ней были слышны лишь мои собственные мысли. И они были горькими. Зачем? Неужели я стал им такой обузой? Я смотрел в окно на соседний дом. На его крыльце показался мужчина. Немолодой, примерно моих лет, крепкий, седовласый. Он неторопливо поливал свои герани из маленькой лейки. В его движениях было что-то спокойное, основательное. Он заметил меня в окне, кивнул и слегка улыбнулся. Я машинально кивнул в ответ. Это был мой единственный сосед. Человек, который, сам того не зная, станет катализатором событий, которые перевернут не только мою жизнь, но и вскроют страшную тайну, которую моя семья хранила двадцать лет. Но тогда я об этом, конечно, не догадывался. Я просто сидел в своем новом доме-тюрьме, чувствуя себя выброшенным на берег и никому не нужным стариком. Я еще не знал, что меня сослали сюда не просто доживать свой век. Меня сюда спрятали.
Первые дни тянулись мучительно медленно. Я разбирал вещи, пытался навести уют в холодном доме, но все валилось из рук. Каждое утро я просыпался с тяжелым чувством безысходности. Дети звонили раз в день, всегда вечером. Их вопросы были короткими и формальными: «Как дела? Все в порядке? Ничего не нужно?». Я отвечал односложно, чувствуя, что любой мой развернутый ответ будет им в тягость. Иногда я слышал, как на заднем плане Марина шептала Игорю: «Спроси, не ходил ли он куда-нибудь. Спроси, не говорил ли с кем». Это было странно. Зачем такая опека? Боятся, что я заблужусь в трех соснах? Или есть другая причина? Мой сосед, как я скоро узнал, звался Михаил Петрович. Мы познакомились у колодца. Он оказался человеком немногословным, но доброжелательным. «Перебрались из города? – спросил он, глядя на меня своими ясными, внимательными глазами. – Дело хорошее. Воздух здесь лечебный». У него было крепкое рукопожатие и прямой, немигающий взгляд, который, казалось, видел тебя насквозь. Я заметил, что, несмотря на деревенскую одежду – простую рубаху и рабочие штаны, – в нем чувствовалась какая-то внутренняя дисциплина, выправка, не свойственная обычным дачникам. Мы стали общаться чаще. Он заходил ко мне с угощением – то с банкой парного молока от местной хозяйки, то с пучком свежей зелени со своего огорода. Я, в свою очередь, делился с ним книгами из своей коробки. Мы сидели на моем крыльце, пили чай с травами и разговаривали. Вернее, говорил в основном я. Рассказывал о своей покойной жене, о работе на заводе, о том, как рос Игорь. А Михаил Петрович больше слушал, изредка задавая вопросы. Его вопросы поначалу казались мне обычным проявлением вежливости и любопытства. «А ваш сын, Игорь, он ведь бизнесом занимается? – как-то спросил он, помешивая ложечкой чай. – Успешно, наверное, раз могут себе позволить и вам дом купить, и самим жить на широкую ногу». «Да, вроде успешно, – ответил я с некоторой гордостью. – У него строительная фирма. Давно уже, лет двадцать, наверное». «Двадцать лет… – задумчиво повторил Михаил Петрович, глядя куда-то вдаль, за верхушки елей. – Это большой срок. Долгий путь. Начинал, наверное, с малого?». Я начал вспоминать. Начало двухтысячных, смутное, тяжелое время. Игорь тогда был молодым, амбициозным. Вечно пропадал где-то, крутился, искал возможности. У него был партнер, друг его, Виталий. Они вместе начинали. Я хорошо помнил Виталия – шумного, вечно улыбающегося парня, полного идей. Они были как братья. «Да, у него был партнер, – сказал я. – Виталий. Хороший парень. Только потом… они как-то разошлись. Не знаю, что там у них произошло». Михаил Петрович посмотрел на меня очень внимательно. «Разошлись? Просто перестали работать вместе?». «Ну да. Игорь сказал, что Виталий решил уехать, вроде как за границу, начать новую жизнь. Внезапно так собрался и уехал. Даже не попрощался. Игорь тогда сильно переживал». Я сам верил в эту историю все эти годы. Игорь и Марина так убедительно об этом рассказывали, что у меня и тени сомнения не возникало. Но сейчас, произнося эти слова вслух под пристальным взглядом соседа, я впервые почувствовал какой-то укол фальши. Что-то в этой истории было не так. Какая-то деталь, какой-то штрих, который я не мог ухватить. Телефонные разговоры с сыном становились все более напряженными. Однажды я обмолвился, что подружился с соседом. На том конце провода повисла тяжелая пауза. «С каким соседом? – резко спросил Игорь. – Пап, я же просил тебя, поменьше общайся с посторонними. Кто он такой? Что ему нужно?». «Да обычный пенсионер, как и я, – растерянно ответил я. – Михаил Петрович. Очень приятный человек». «Фамилию его знаешь?» – допытывался Игорь. В его голосе слышалась плохо скрытая тревога. «Нет, не спрашивал. А зачем?». «Просто так. Пап, слушай меня внимательно. Не надо ему ничего рассказывать. Ни про нас, ни про наши дела, ни про прошлое. Понял? Просто о погоде говори. Это для твоей же безопасности». Безопасности? Моей? Какая мне может угрожать опасность в этой глуши? Этот разговор оставил неприятный осадок. Я начал присматриваться к Михаилу Петровичу. Он был простым и открытым, но иногда в его глазах я замечал тень… тень какой-то застарелой боли или, может быть, цели. Он никогда не рассказывал о своей прошлой жизни. На все мои вопросы отвечал уклончиво: «Работал в городе. Работа была… разная». Однажды мы сидели у него на веранде. Он показал мне старый, потрепанный фотоальбом. Семья, дети, внуки. Обычная жизнь. И вдруг на одной из фотографий я увидел его в форме. В милицейской форме, с погонами полковника. «Так вы… служили?» – удивленно спросил я. Он усмехнулся. «Служил. Долго. Следователем по особо важным делам. На пенсию вот вышел, решил отдохнуть от людей». Следователь. Эта информация как-то по-новому осветила все его вопросы о моем сыне и его бизнесе. Это было уже не простое любопытство. Это был профессиональный интерес. Подозрения начали закрадываться в мою душу, как холодный осенний туман. Я стал вспоминать. Прошлое, которое я считал давно забытым, начало всплывать обрывками, мутными кадрами. Тот вечер, когда я в последний раз видел Виталия. Двадцать лет назад. Он приехал к нам домой, был очень взволнован, зол. Он кричал на Игоря в его комнате. Я сидел на кухне и слышал обрывки фраз: «Ты меня обманул!», «Это же подсудное дело!», «Я пойду в милицию!». Потом в комнату вошла Марина. Её голос был тихим, ледяным. Она что-то сказала, и спор прекратился. Через час Игорь и Виталий уехали на машине Игоря. Сын вернулся под утро, один. Был бледный, вымотанный. Сказал, что они с Виталием все уладили, и тот уезжает навсегда. На крыле машины была свежая вмятина. «Собаку сбил на трассе», – небрежно бросил Игорь. Я тогда ему поверил. А зачем было не верить собственному сыну? Я даже помогал ему выправлять эту вмятину в гараже. Сейчас это воспоминание обожгло меня. Собака… Я начал складывать кусочки мозаики. Резкий отъезд Виталия, который никому ничего не сказал. Внезапный взлет бизнеса Игоря сразу после этого. Их с Мариной панический страх, что я с кем-то заговорю. Их желание упрятать меня подальше от всех, в эту глушь. А теперь еще и сосед – бывший следователь по особо важным делам, который задает такие точные, такие выверенные вопросы. Неужели это совпадение? Что если они сослали меня не просто так, а именно сюда? Что если они знали, кто живет в соседнем доме? Нет, бред какой-то. Они не могли знать. Или… или это самое страшное невезение в их жизни? С каждым днем мне становилось все страшнее. Я перестал спать. Каждую ночь мне снился тот вечер. Лицо Виталия, искаженное гневом. Ледяной голос Марины. Вмятина на крыле машины. Я чувствовал себя соучастником чего-то ужасного, сам не понимая, чего именно. Я боялся своих воспоминаний, боялся своих догадок. И больше всего я боялся следующего разговора с Михаилом Петровичем. Я чувствовал, что он уже почти у цели. А я – его последний, недостающий свидетель.
Развязка наступила внезапно, как гроза в ясный день. Стоял теплый сентябрьский вечер. Я сидел на крыльце, кутаясь в старый плед, и смотрел на угасающее небо. Ко мне подошел Михаил Петрович. Но это был уже не просто мой добродушный сосед. В его взгляде читалась стальная решимость, а лицо было строгим и собранным, как в тот день, на фотографии в мундире. «Андрей Николаевич, можно вас на пару слов? У меня дома». Его тон не предполагал отказа. Мое сердце заколотилось. Я понял – это оно. Момент истины, которого я так боялся и которого, как ни странно, где-то в глубине души ждал. Я молча встал и пошел за ним. В его доме, в отличие от моего, царил идеальный порядок. В гостиной на большом столе были разложены бумаги, фотографии, какие-то схемы. Все это напоминало штаб по расследованию серьезного преступления. Он жестом указал мне на стул. «Присядьте, пожалуйста». Я опустился на стул, который показался мне ледяным. Руки дрожали. Михаил Петрович сел напротив. Он помолчал с минуту, собираясь с мыслями, а может, давая мне время приготовиться. «Андрей Николаевич, – начал он ровным, безэмоциональным голосом, – я двадцать лет искал одного человека. Вернее, то, что от него осталось. Его звали Виталий Захаров. Он был партнером вашего сына по бизнесу». Он сделал паузу, глядя мне прямо в глаза. Я сглотнул вставший в горле ком. «Двадцать лет назад он бесследно исчез. Его родители до самой смерти верили, что он жив и просто не хочет с ними общаться. Но я знал, что это не так. Перед своим исчезновением Виталий звонил мне». «Вам? – прошептал я. – Но почему?». «Я вел тогда одно крупное дело о финансовых махинациях. И фирма вашего сына и Виталия проходила по нему косвенно. Виталий, видимо, узнал что-то серьезное. Он понял, что его партнер, ваш сын, вместе со своей женой, проворачивают через их фирму грязные деньги. Он позвонил мне, сказал, что у него есть доказательства, и он готов дать показания. Мы договорились о встрече на следующий день. Но на эту встречу он так и не пришел». Каждое его слово было как удар молота. Я смотрел на стол и видел фотографию. Молодой, улыбающийся Виталий. Рядом – газетная вырезка с его же фото и заголовком «Пропал без вести». Михаил Петрович продолжил: «Мы искали его. Долго. Но ваш сын и его жена дали идеальные показания. Сказали, что Виталий забрал свою долю денег и уехал за границу, мечтал об этом. У них было даже поддельное прощальное письмо. Дело зашло в тупик и со временем было отправлено в архив. Но я его не закрыл. Для себя не закрыл. Я ушел на пенсию, но продолжал искать. Это стало делом моей чести». Он пододвинул ко мне еще одну фотографию. На ней была та самая машина Игоря. Старая, сделанная издалека, но я узнал ее. «Эту машину мы тогда осматривали, – сказал Михаил Петрович. – И нашли на бампере и под крылом микрочастицы почвы и растительности, которые не соответствовали городской среде. Экспертиза показала, что это грунт из одного конкретного района, в ста километрах от города. Там болотистые леса, торфяники. Мы прочесали там все, что могли. Бесполезно». Он тяжело вздохнул. «Я купил этот дом пять лет назад. Случайно. Просто искал тихое место. И каково же было мое удивление, когда месяц назад в соседний дом въехали вы. Сын того самого Игоря привез сюда своего отца. Я сначала не поверил в такое совпадение. Но потом я увидел вас. И понял – это знак. Шанс закончить то, что я начал двадцать лет назад». Он посмотрел на меня с тяжелым сочувствием. «Андрей Николаевич, я знаю, что это чудовищно для вас. Но мне нужна правда. Вы помните вечер, когда Виталий исчез? Вы что-нибудь помните о машине вашего сына? О какой-нибудь мелочи, детали?». И тут плотина, которую я строил в своей памяти все эти годы, рухнула. Я вспомнил все. Не обрывками, а четко, ясно, до мельчайших деталей. Вмятина. Грязь на ковриках, которую я вычищал на следующий день. Запах болота в салоне. И главное – лопата. Обычная саперная лопатка, которую Игорь всегда возил в багажнике. В то утро ее не было. Она появилась через пару дней, идеально вычищенная, но с едва заметными следами темной, жирной земли у черенка. Я рассказал ему все это. Мой голос дрожал, по щекам текли слезы. Слезы не жалости к сыну, а ужаса от осознания правды. Я жил двадцать лет бок о бок с чудовищами, которые улыбались мне, называли папой, а сами носили на душе такой страшный грех. Михаил Петрович слушал меня молча, не перебивая. Когда я закончил, он тихо сказал: «Спасибо, Андрей Николаевич. Теперь я знаю, где искать».
То, что случилось дальше, напоминало кадры из плохого кино. Михаил Петрович сделал один-единственный звонок. Он не повышал голоса, говорил короткими, четкими фразами. Уже через несколько часов, глубокой ночью, в нашу тихую деревню въехали не одна, а сразу несколько машин с хмурыми людьми в гражданском. Их движения были слаженными и быстрыми. Часть из них оцепила мой и соседний дом, а другая группа, вместе с Михаилом Петровичем, уехала в сторону тех самых торфяников, о которых он говорил. Я сидел в своем доме, как во сне. Мне предложили чаю, но я отказался. Один из молодых оперативников, видимо, из сочувствия, сидел со мной на кухне и пытался говорить на отвлеченные темы, но я его не слышал. В ушах стоял гул. Гул рухнувшего мира. Мира, в котором у меня был сын, была семья. Теперь не было ничего. Под утро группа вернулась. Лицо у Михаила Петровича было уставшим, но на нем было странное выражение – смесь горечи и удовлетворения. Он подошел ко мне. «Мы нашли его, Андрей Николаевич. Ваша информация о лопате… и о том месте, где вы правили крыло… все совпало. Они даже не очень старались спрятать». Мне не нужно было спрашивать, что именно они нашли. Я все понял. В тот же день Игоря и Марину взяли. Их дорогая иномарка была остановлена на выезде из города. Как мне потом рассказали, они не сопротивлялись. Игорь был сломлен и растерян. А вот Марина… Марина до последнего сохраняла ледяное спокойствие. И тут вскрылся новый, еще более страшный поворот. Уже на первых допросах Игорь сломался и начал давать показания. И из этих показаний следовало, что не он был главным. Главной была она. Марина. Это она двадцать лет назад, в той комнате, когда Виталий угрожал пойти в милицию, сказала своим тихим, ровным голосом: «С этим надо кончать. Раз и навсегда». Это она разработала план. Она заставила Игоря, который был бесхребетным и полностью под ее влиянием, поехать с Виталием «для последнего разговора». И это она, как оказалось, тоже была в той машине. Всю жизнь я думал, что мой сын – сильный, волевой бизнесмен. А он оказался лишь слабой марионеткой в руках своей жены. Она была мозгом, она была волей, она была злом. А он – лишь исполнителем. Для меня это стало вторым ударом, возможно, даже более сильным, чем первый. Осознание того, каким ничтожеством был мой сын, и какой монстр спал с ним в одной постели все эти годы.
Прошел почти год. Суд состоялся. Он был закрытым, но до меня доходили обрывки новостей. Игорь получил большой срок. Марина – еще больший, как организатор. Их шикарная квартира, купленная на грязные деньги, была конфискована. А этот старый деревенский дом, моя тюрьма, по какому-то странному стечению обстоятельств оказался единственным имуществом, оформленным на меня задолго до всех этих событий и не подлежавшим аресту. Так моя тюрьма стала моим домом. Единственным, что у меня осталось. Поначалу было невыносимо тяжело. Каждый скрип половицы, каждый порыв ветра за окном напоминали мне о том ужасе, который я пережил. Я чувствовал себя бесконечно виноватым. Перед Виталием, перед его родителями, перед самим собой – за свою слепоту, за свою наивность. Я перестал общаться даже с Михаилом Петровичем. Запирался в доме и часами смотрел в одну точку. Он понимал мое состояние. Не лез с разговорами, но каждый день молча оставлял на моем крыльце то бидон с молоком, то свежий хлеб из автолавки. Его молчаливая поддержка помогла мне больше, чем могли бы помочь любые слова. Постепенно, очень медленно, я начал возвращаться к жизни. Я стал выходить из дома, работать в огороде. Я сам покрасил забор, починил крыльцо, посадил у окна цветы – точно такие же герани, как у соседа. Мы с Михаилом Петровичем снова стали сидеть на веранде и пить чай. Мы никогда не говорили о том деле. Оно осталось в прошлом, как страшный шрам, который уже не болит, но всегда будет напоминать о себе. Мы говорили о погоде, о рыбалке, о книгах, о том, что жизнь, как бы то ни было, продолжается. Иногда ко мне приходит странное чувство. Я смотрю на этот дом, на эту деревню, на окружающий лес, и понимаю, что мои дети, желая спрятать меня и свой страшный секрет, на самом деле подарили мне свободу. Они вырвали меня из мира лжи, в котором я жил, и бросили туда, где я смог наконец-то узнать правду. Это жестокая, страшная правда, но она лучше, чем сладкая ложь. Я больше не жду звонков. Я больше не пытаюсь найти оправдания тем, кто предал меня самым ужасным образом. Я просто живу. Тихо, просто, честно. Я поливаю свои герани, слушаю пение птиц и дышу свежим воздухом. И этот воздух больше не кажется мне удушливым. Это воздух правды. Воздух свободы.