Итан Блэквуд носит шапку так, как будто у него холодно даже в июльском Бруклине — поверх растрёпанных волос, над глазами, которые никогда не смотрят в лоб; будто всё вокруг — проходной мир, а главное происходит где-то на сцене, внутри света ламп и щёлканья пальцев.
Он привык: когда читает стихотворение, зал притихает, потом — по-хипстерски вместо хлопков — щёлкают пальцами. В Бруклине это считается тонко ироничным. А вот стихи у Итана — вовсе не ироничные: про одиночество, наркотики, перелёты, депрессию и протест, о том, как не быть такими, как все.
Он пишет для избранных. Всюду пропагандирует: поэзия — для понимающих, для мучеников духа. Простым — в неё не войти.
"...душа — как штукатурка под обоями,
снимаешь слой — всё пыль и крик,
зачем тебе это, брат?
иди слушай радио..."
Да, вот так он мыслит — и так живёт.
Потому, когда ему предлагают поехать на поэтический фестиваль в Россию, он долго мнётся. Но Америка наскучила. Это же Россия — страна "мёртвых поэтов", где, по его представлениям, люди до сих пор носят тяжелые шинели и спорят о Достоевском. Он едет — найти себе новую боль и вдохновение.
Москва. Осень. Капли дождя скользят по стеклу длинного автобуса, который везёт иностранных поэтов куда-то к окраине города — и Итану кажется, что это не просто поездка, а странствие в «иное». Вместо вывесок — кириллица, похожая на шифр. Асфальт — мокрый, тяжёлый, словно и вправду тут носят шинели.
С ним рядом — девушка с короткой стрижкой, Василиса. Она добровольный переводчик, волонтёр при фестивале. Жмётся к стеклу, морщит нос, говорит на суржике из русского и английского:
— Тут вот всегда так: сначала осень, потом настоящая осень, а потом только март, — улыбается смешно.
Итан не очень понял, но усмехнулся — так, для поддержки диалога. В голове бродят мысли: что я тут ищу? А в душе — усталость от собственной избранности, словно наелся ею. Уже в гостинице ему приносят программку — выступать будет чуть ли не последним. «Почётное место», — говорят организаторы. А по сути — ждать, мучиться, переживать, пересчитывать часы до сцены.
Вечером все поэты в небольшом кафе. Мелькают языки — французский, польский, итальянский, но русские говорят тихо, почти не участвуют в дискуссиях. Итан замечает мужчину в очках с сединой на висках. Тот задумчиво листает блокнот, что-то черкает. Весь зал дышит кофе и сырниками.
— Вы откуда? — спрашивает мужчина вдруг, неожиданно по-русски.
— Америка, — отвечает Итан, — Бруклин.
— А, понятно... У нас тут любят американцев, — улыбка не доходит до глаз, но взгляд мягкий.
— Правда?
— Конечно. Мы ж все мечтаем уехать туда, — мужчина подмигивает, берет в руку свой стакан с чаем.
— А стихи ваши какие? — вдруг интересуется кто-то ещё из русских, девушка с зелёным шарфом.
Он на автомате: про боль, одиночество, внутреннюю борьбу и всё вот это. Но — впервые ловит себя на том, что эта привычная формула звучит чуть фальшиво.
Может быть… просто хочется рассказать что-то не о себе?
— А есть у вас стихи о доме? — вдруг спрашивает Василиса.
Вопрос повисает в воздухе, как крылья у безлунной ночи.
«Дом?..» — Итан задумывается. Дом — это шапка, слэм, пустые окна Нью-Йорка?.. Или что-то потерянное из детства — то, что не укладывается ни в один андеграунд?
Он не успевает ответить. Русская поэтесса уже читает свои грустные стихи — про корги и черёмуху, пока за окнами кафе снова идёт дождь.
Ночь. Бессонница. Стук дождя по подоконнику раз в раз — будто отбивает ритм тревожной мысли: зачем я здесь?
На следующее утро город встречает промозглым ветром. Итан — в такси, едет на репетицию к фестивалю. Василиса весело машет рукой:
— Не боись! Тут или дождём промокнешь, или поэзией, — смеётся она.
Репетиция — как разминка перед боем. Зал пустой, запах старого дерева и книг. Он выходит на сцену. Его просят читать по-английски, а потом Василиса будет переводить.
Но когда он начинает, зал всё равно молчит как могильник. Только Василиса кивает — одобрительно ли, или из вежливости?
Последние строчки:
"...я кричу в туннеле,
меня никто не слышит —
все ищут выход,
а я ищу… себя…"
Сцена гаснет. Он уходит, забывая рукопись на маленьком столике.
Вечером Василиса стучит в дверь его номера.
— Знаешь, — говорит она тихо, смущаясь, — мы тут собираемся читать стихи «по-русски» — просто друг другу, не для публики. Придёшь?
— Но я же не понимаю…
— Не важно. Главное — быть с нами.
Итан долго смотрит в окно на мокрую Москву. И вдруг чувствует: он, быть может, впервые не хочет быть непонятым.
Уютная коммунальная кухня. Петербург или Москва — смешались запахи чая, карамели и старых покрывал. Поэты сидят вповалку на диване, кто-то курит у форточки, кто-то вытаскивает из кармана смятый томик, кто-то хохочет неуместно громко. Василиса машет рукой — Итану освобождают место рядом.
— Садись, слушай. Здесь стихи не ради приза, — говорит девушка в зелёном шарфе, чья грудная клетка, кажется, дрожит от слишком ярких эмоций.
Русские читают вслух длинные строки, которые тянутся к сердцу сложной невесомой болью, которую можно понять и без языка.
Молодой парень с фиолетовой прядью в волосах бубнит о потере отца, играючи подражает Есенину:
— «...а мать совсем поседела...»
Старик добавляет:
— Сердце — как лампа от керосина,
один не накуришь, вдвоем не согреешь...
Все смеются. Настоящее, живое.
В какой-то момент слово передают Итану. Мол, попробуй — даже если не то, всё равно будет честно. Он тушуется, сжимает бумажку в руке, пробует переводить свои строчки сам на ломаный русский.
— «Я... э-э... хожу по Нью-Йорку,
гуляю ночью,
свет фонарей и...
тишина между окнами.
И кажется мне...
что я всё равно здесь,
с вами.»
Смех, рукоплескания — но смех не злой, нет, скорее радостный. Кто-то хлопает его по плечу, кто-то бросает:
— Эй, welcome home!
А дальше — чай, разговоры, вспышки улыбок. Чувство: будто ты дожил до какого-то личного апогея. Может быть, счастья? Может — смысла?
Он выходит на холодный балкон, дышит влажной ночью. Василиса рядом.
— Тебе странно тут? — спрашивает она.
— Нет, — отвечает он и впервые не лжёт себе. — Теперь уже не странно.
Она улыбается такой улыбкой, в которой — вся осень и вся московская сырость, и старые песни на кухне, и тот самый дом, о котором он всегда писал, сам того не зная.
Конфликт внутри Итана обостряется: он всегда боялся быть чужим, а теперь не боится быть собой — и этим вдруг становится своим среди чужих. Сердце дрожит: а если он больше никогда не сможет вернуться к прежнему одиночеству?.. И надо ли возвращаться?..
Утро в коммуналке просыпается от запаха крепкого кофе и шуршания журналов по старому ламинату. Итан стоит у окна, смотрит, как над чердаками поднимается слабое зимнее солнце. Не по-американски тусклое, но — почему-то родное. Как маленькая лампа над столом на кухне детства.
Вчерашний вечер всё ещё живёт в его груди. Будто затаившийся кот — мурлыкает где-то под сердцем. Смешно: он приехал сюда искать русскую тоску, не понимая, что и ему она была нужна. Что одиночество — не всегда тьма. Иногда это фонарь, который ждёт кого-то, кто заглянет в твой парадный подъезд, протрёт стекло и скажет: «Заходи!»
Василиса пьёт чай, перебирает тетрадь с чёрнильными разводами. Похмелье утро не приносит — наоборот, только ощущение светлой легкости и облегчения.
— Ты всё уезжаешь? — спрашивает она между делом, будто между глотками.
— Нет, — улыбается Итан, и теперь его улыбка мягкая, не вымученная. — Думаю... пожалуй, пока останусь. Тут много того, о чём можно писать.
Она кивает. Вот и всё — никакого драматизма, никаких долгих прощаний. Просто новое утро, просто чай, просто оставленный шарф на спинке стула — вдруг пригодится.
Перед уходом Итан задерживается на пороге. Уже не гость, но ещё не совсем свой — но и не чужой. Смотрит на комнату, на окна с обледеневшими уголками, на людей. Ощущение — как после долгой дороги домой, когда наконец отпускаешь сумку и позволяешь себе просто быть.
Он пишет первое письмо матери за много лет:
«Я нашёл место, где можно быть собой. Здесь понимают даже молчание. И, кажется, тепло тут — в людях. Как в детстве, когда ты просто знал: тебя ждут за столом, даже если ты опоздаешь к ужину...»
Итан выпивает свой утренний кофе на заснеженной кухне и с лёгким сердцем отправляется в новый день. Он всё ещё иностранец — но теперь это больше не страшно. Потому что среди чужих открылся дом, в котором можно и смеяться, и грустить, и просто быть собой.