За домом, где жила наша семья, был вишневый сад. Звучит красиво – вишневый сад. На самом деле неказистые серые вишневые деревья, высаженные квадратом, окружали заросший бурьяном пустырь. Когда вишни цвели, это было красиво. Но я тогда не обращал внимания на красоту.
Этот запущенный, неухоженный сад считался колхозным, но скорее был ничей, а вернее, принадлежал деревенским детям. Здесь мы играли, строили «штабы», лазили по шершавым и сучковатым деревьям, рвали недозрелые розовые вишни, отдирали от стволов наплывы желтоватой или темно-коричневой вишневой смолы с клейким сложным вкусом.
И вдруг пустырь внутри сада начали расчищать. А до этого прошел слух, что в нашей деревне будут проводить водопровод. Не в каждый дом, а просто установят на улицах колонки.
Прошлым летом в деревню провели радио, так что слух походил на правду. Наверно, цивилизация решила всерьез шагнуть в наше захолустье.
До этого единственный на всю деревню радиоприемник был у нас в доме. Отец установил на огороде шесты, растянул антенну и присоединил ее к детекторному (до сих пор не знаю, что это такое) приемнику «Комсомолец» с силуэтом Спасской башни и кремлевской стены на толстом пластмассовом корпусе. Этот хриплый «Комсомолец» работал от больших и тяжелых батарей, которые отец приносил из города. Батареи вечно садились, отец соединял их в громоздкие блоки, приемник трещал, звук куда-то уплывал, и тогда из динамика слышался заунывный космический гул.
Помню заостренные спички, воткнутые в разноцветное нутро приемника, отец ловил какие-то станции и пытался удержать волну. Кстати, этот трюк с заостренными спичками я увидел гораздо позже, уже в Москве. Мой друг втыкал их в механизм своего магнитофона, измученного джазовыми ритмами. Так что, спички в среде любителей акустики столь же традиционный и незаменимый инструмент, как рычаг в механике или скальпель в хирургии.
Для того чтобы в дом провели радио, от домовладельца требовалось прорыть узкую канаву от дома к улице. А по улице трактор протащил деревянные сани, на которых было установлено нечто вроде плуга и катушки с двухжильным проводом. Плуг прорезал в земле щель, в нее укладывался провод, а уж от него к домам разбегались индивидуальные ответвления.
Все это проделали довольно быстро, и в каждом доме немедленно заиграло радио. Репродукторы были включены на полную громкость и никогда не выключались. Так что летом можно было идти по улице и непрерывно слушать какую-нибудь передачу – «Театр у микрофона» или «Концерт по заявкам», а то и оперу, «Семен Котко», например. В некоторых домах даже выставляли радиоприемник в раскрытое окно.
И вот теперь наступила пора водопровода, можно сказать – эра водопровода, если вспомнить про водопровод, «сработанный еще рабами Рима». Но «срабатывали» водопровод у нас не рабы, а вольные и поэтому несколько бесшабашные и размашистые пришлые мужики.
Мы их называли бурильщиками. Они бурили довольно долго, а мы с ребятами гадали, как глубоко под землей находится вода.
Высказывались даже предположения, что так можно добуриться и до центра Земли. Помню, меня поразило это неслыханное открытие: оказывается, из нашей незаметной нечерноземной деревни можно пробить скважину до центра Земного шара. Деревня как-то сразу обрела географическое измерение.
Одновременно с бурением на нашем вишневом пустыре начали строить высокую водонапорную башню. Внутри нее установили огромный ржавый бак. Бак этот привезли еще зимой на тракторных санях. Сережка Денисов, только что вернувшийся из армии, где он геройски, по его словам, служил в погранвойсках и задержал «до ... нарушителей границы», рассказывал, как он мерз внутри этого бака.
- Загрузили и поехали. Еле тащились, ну, б…! А мороз, знаешь, на …, какой! Уцепишься, на …, за трос внутри бака и вот дергаешься сколько есть сил, греешься, на… Ну, б…!
Я смягчаю его морозную пограничную речь, но примерно так был словесно окрашен наш только-только зарождающийся водопровод. Подобная лексическая оправа присуща всем деревенским делам и начинаниям – большим и малым. Оправа или, скажем, острая приправа извечного деревенского скепсиса к любым проявлениям прогресса, даже если его плодами вполне успешно пользовались.
Построили башню из грубого, непропеченного кирпича, в чем я убеждаюсь каждый раз, когда приезжаю в родную деревню и смотрю на руину, оставшуюся от этого грандиозного по тогдашним временам сооружения.
Башня выглядела пришельцем-исполином со шпилем-громоотводом на тесовой крыше, она возвышалась над нашим кротким деревенским простором, напоминая мне башни замка из романа «Айвенго».
Но даже и эта красная кирпичная башня померкла, когда рядом с ней собрали ажурный металлический ветряк. Этот гляделся уж совсем чужаком-иностранцем. Хотя что-то и родное, журавлиное в нем тоже было. Ветряк размашисто вращал алюминиевыми лопастями и качал воду из артезианской скважины в бак. На его площадку можно было влезть по металлическим скобам. С этой высоты открывался обзор, недоступный даже с самого высокого дерева. Видно было всю деревню с ее серебристыми крышами из дранки, а кое-где виднелись и желтовато-серые соломенные, хочется сказать, кровли.
Деревня с этой верхотуры выглядела помолодевшей и оживившейся. Казалось, еще немного, и она под бодрый авиационный рокот лопастей взлетит и перенесется прямо в светлое будущее. В будущее, о котором с утра до ночи пели-заливались радиоточки, в будущее, где в трубах будет весело булькать водопроводная вода, в будущее, где наконец-то в дома войдет электричество и четко щелкнет выключателем.
Началось рытье траншей для водопроводных труб. Каждому дому выделялся кусок улицы. Все взялись за лопаты. Копали, стараясь не ударить в грязь лицом друг перед другом. Траншеи рыли глубокие, чтобы трубы не промерзали зимой. И не только глубокие, но почему-то еще и широкие. И когда рыжая криворогая корова Тамара, принадлежащая нашей соседке тете Поле, возвращаясь с пастбища, свалилась в траншею, то до дома она добралась, как бывалый пехотинец. Тетя Поля со своей немножко странноватой племянницей Парашей долго не могли понять, откуда доносится такой знакомый рев. А когда увидели в траншее родную Тамару, то одновременно закричали, причем Параша ревела совершенно неотличимо от Тамары. На их крик прибежало полдеревни. Извлечение бедной Тамары проходило долго и трудно. За это время я значительно пополнил свой словарный запас и твердо уяснил, куда надо отправить этот … водопровод.
Параша (Параха по-деревенски) всегда громко и ни к кому не обращаясь говорила. Мне казалось, что голосом она подтверждала реальность своего существования, опиралась на него, как на посох. В собеседнике она не нуждалась, его заменяла корова. Они даже были похожи друг на друга. С коровой Параша делилась своим недоумением от несовершенства мира. Она никак, например, не могла смириться с моим именем.
- Чего выдумали… Гена… Ну, какой Гена? Нету такого имени. Игнат! – как-то раз счастливо осенило ее, – что Гена, что Игнат, одно и то же.
Так я стал Игнатом, и мне даже нравилось, когда Параша называла меня этим именем. В деревне у всех были настоящие фамилии и фамилии уличные. Причем настоящие были не в ходу. Помню мое удивление, когда в первом классе я обнаружил, что Витька Комарёв на самом деле Тимохин. А Васька, внук деда Гриши Хорька, вовсе не Хорек, а Потекаев. Так что наличие второго имени уравнивало меня со всеми, наверно, даже немного путало злых духов, которые захотели бы причинить мне неприятности.
После происшествия с любимой коровой Параша несколько дней беспрерывно, как спортивный комментатор, ведущий репортаж с главного матча сезона, рассуждала об этих проклятых траншеях, о том, что водопровод не к добру, и лучше бы зарыть поскорее эти ямы.
Рыжая Тамара наверняка была с ней согласна, но соседи не обращали на пророчества Параши никакого внимания и продолжали копать.
Копали по всей деревне и то и дело находили трехгранные штыки, немецкие ребристые термосы, каски, а кто-то даже откопал автомат ППШ. Как писали, да и сейчас пишут, в газетах – эхо войны.
Трубы не укладывали еще долго, и мужики наловчились извлекать из траншей коров с завидной сноровкой. О курах, поросятах и говорить нечего. А козы выбирались сами.
Попутно с этими происшествиями постоянно замолкали радиоточки. Когда рыли траншеи, неизбежно обрывали двухжильный провод, и безостановочно работавший репродуктор немел. Начинались взаимные обвинения в злонамеренном обрыве, порой доходившие до драк. А один умелец, чтобы отомстить за свое умолкнувшее радио, воткнул иголку в оболочку провода, шедшего к репродуктору соседа, и перемкнул контакты. В конечном итоге он был изобличен и соответственно наказан. Так одно прогрессивное начинание вступило в противоречие с другим, не менее прогрессивным.
Трубы в конце концов уложили, траншеи засыпали, на улицах установили колонки, и на какое-то время нашим любимым развлечением стало одной рукой давить на тугой рычаг, другой зажимать кран и окатывать зазевавшихся друзей веселой, холодной струей. Если же никого рядом не оказывалось, то можно было просто любоваться сверкающим водяным веером или стараться как можно дальше запустить водяную струю.
Пользоваться водой из колонки никто, однако, не спешил. Вода эта ощутимо отдавала ржавчиной. А если ее налить в стеклянную банку, то через пару часов у дна банки начинал колыхаться густой коричневый осадок.
- Пройдет! – авторитетно и снисходительно к деревенской темноте заявляли пришлые водопроводчики в бывалых, промасленных бушлатах. – Вот отстоится немного, прокачается и будет как слеза!
- Ни … не пройдет! – не менее авторитетно возражал пограничник Денисов, проделавший немалый зимний путь внутри ледяного бака и знавший, что говорит. – Он же весь ржавый, на …! А в воде еще больше, на …, ржаветь начнет.
Так что за водой, или, как говорили в деревне, по воду, для питья и для стряпни по-прежнему ходили «под берег». Там текла мелкая речка Вырка с каменистым дном, у которого шныряли стайки пескарей.
«Под берегом», то есть, на берегу речки, была выкопана не очень глубокая – так, чтобы влезло ведро – ямка. На сером дне этой ямки шевелился небольшой песчаный бархан. Это родник выносил из темной глубины на свет божий мелкий желтый песок и как бы перебирал его своим пульсирующим биением. Ямка до краев была наполнена чистой и ледяной родниковой водой. Вот туда-то все и ходили с ведрами и коромыслами. Ходил и я, правда, не с ведрами, а с алюминиевым бидоном. В моем сознании алюминий этого бидона каким-то образом перекликался с лопастями ветряка, жужжавшего на горе над речкой. Это была какая-то неуловимая связь между водой из родника и водой из колонки.
Ведра с водой носить на коромысле было трудно. Прекрасно это делал отец. Бывало, пойдем с ним «под берег», он наберет два ведра воды, подвесит их на коромысле, а еще два ведра возьмет в свободные руки и легко, без остановки, поднимается по крутому склону. Я со своим бидоном тащусь по тропинке сзади и все гляжу – не плеснется ли вода из ведер. Нет, не плещется. А у меня, когда я хожу за водой с ведром и тащу его в гору, в конце пути остается всего полведра воды, а мои штаны мокры от колен до пяток.
Кстати, за эту «ямку под берегом» отца в письмах бранили его московские тети. Николай, так примерно писали они, почему ты забился в эту дыру, где даже воду берут из какой-то ямы. У тебя же высшее образование, ты мог бы найти работу в приличном месте. А дети! Что они там видят? В конце концов, надо подумать и об их образовании…
Тетки были «старорежимные», когда-то окончили гимназии, жили в Москве, а одна из них работала машинисткой в Кремле. Меня это не очень впечатляло, а вот письма, отпечатанные на машинке, я рассматривал с интересом. В деревне пишущих машинок не было.
Лето уже заканчивалось, а из колонок по-прежнему текла ржавая вода, и путь «под берег» не зарастал. Прогресс топтался у порога и не решался перешагнуть его. Угрюмо и недоверчиво глядело на него настоящее с водой из ямки, с желтым светом закопченных керосиновых ламп, с избами под соломенными кровлями, а кое-где и с земляными полами. Нам, мальчишкам, эти полы нравились, на них можно было и зимой играть в ножички.
Председатель колхоза с мягкой фамилией Иевлев был явно огорчен такой незадачей с водопроводом. Сам-то он старался идти в ногу со временем. Его, городского жителя, рекомендовал на пост председателя райком партии. Помню выборное собрание на улице перед школой. Мы с Шуриком Сулоевым пробрались к столу президиума, и Шурик, схватив ручку-вставочку с пером 86, написал фиолетовыми чернилами на какой-то бумажке – «Иевлев». Помню, как отливали зеленью на солнце непросохшие фиолетовые чернила. Так мне эта фамилия и врезалась в память.
Поначалу новый председатель объезжал колхозные угодья на лошади. Для этого колхоз купил ему жеребца Героя, белого с просвечивающей сквозь шерсть розоватой кожей. До сих пор не понимаю, почему именно жеребца. Ведь жеребцы злые и непослушные звери, не то что мерины, обреченно расставшиеся со всеми иллюзиями.
Вскоре председатель пересел на красный велосипед с фарой на руле. Так было современнее. А Герой шатался вокруг табуна, как дикий мустанг, и наводил на всех страх и трепет.
Но на велосипеде мотаться по полям было совсем неудобно, и тогда колхозом была приобретена новенькая серая «Победа».
Деревня онемела и притихла.
На «Победе» председатель по полям не ездил. Отправлялся на совещание «в район», за опытом в соседние колхозы, «в область» и по другим не менее важным и нужным делам и направлениям.
На свою беду, в шоферы себе он выбрал дядю Кирюшу Степочкина, нашего соседа.
Дядя Кирюша был мастером на все руки, прекрасно разбирался в любой технике, лихо водил машину, не чуждался и пчеловодства. Эту сферу его интересов, особенно когда он качал мед, я сполна и болезненно прочувствовал на собственной шкуре.
Все бы хорошо, но дядю Кирюшу (Кирюху, как его звали на деревне) подводило чрезмерное увлечение выпивкой, к которой, по его словам, он пристрастился на фронте, а еще врожденная удаль, удесятерявшаяся, стоило ему принять на грудь. В таком виде он был способен на все. Нашу округу периодически сотрясали скандалы дяди Кирюши с тетей Дусей, его женой. Тетя Дуся тоже была фронтовичка. Она работала медсестрой, курила папиросы «Север» и мастерски делала уколы. Это ее умение перекликалось у меня с пчелами дяди Кирюши.
Поскольку мы жили рядом, то их боевые схватки проходили на наших глазах. Два фронтовика умели воевать и не уступали друг другу ни в тактике, ни в стратегии, твердо удерживая завоеванные позиции. Это тоже было эхо войны.
Похоже, дядя Кирюша не спешил расставаться со своим боевым прошлым. Когда мы поселились в доме по соседству, он, чтобы проверить соседа на крепость, как-то ночью выстрелом из винтовки разнес нашу печную трубу. Винтовку он прихватил с войны и хитроумно хранил ее в соломенной застрехе крыши. Кстати, с фронта он вернулся в каких-то диковинных красных сапогах и довольно долго щеголял в них в любое время года. Во всяком случае, я их отчетливо помню.
Отец тоже воевал, и его разговор с Кириллом был краток. Даже не разговор, а скоротечная рукопашная схватка. После этого дядя Кирюша притих и зауважал отца. Я как-то раз услышал, как он убежденно говорил своему очередному собутыльнику: «Сосед у меня человек…».
Коли уж прозвучала военная нотка, то стоит добавить, что наш колхоз носил имя легендарного полководца Чапаева. Это не то чтобы оправдывало, но как-то объясняло поступки многих членов этого коллективного хозяйства, а необычные сапоги дяди Кирюши как бы напоминали о лихих атаках красных кавалеристов.
И вот этого человека Иевлев назначил своим шофером. Сначала дядя Кирюша был преисполнен чувством собственной значимости, он явно ощущал себя государственным человеком. Утром ездил в город за председателем – тот жил в районном городке и в руководимый им колхоз переезжать не собирался. Вечером отвозил председателя и возвращался в деревню.
Помню, я брел домой, и почти уже у дома меня нагнала «Победа». Резко затормозила (надо добавить неизбежное: «взбив густое облако пыли», асфальта же не было), взбив густое облако пыли, и дядя Кирюша царственным жестом распахнул дверцу:
- Прошу!
Я впервые оказался в необыкновенном нутре легкового автомобиля. Не могу сказать, что я испытал, понравилось ли мне или, что вряд ли, не очень. Просто это было какое-то другое измерение, его надо было впитать и, рассказывая друзьям, осмыслить. До этого я ездил только в кузове «полуторки», да еще в кабине трактора «К-64»: отец моего друга, Толика Бурдина, был трактористом, и нам порой перепадала возможность проехаться по разбитой деревенской улице на тракторе и даже подергать за стальные тракторные рычаги.
Помню, родители смеялись, когда у нашего дома остановилась «Победа» и из нее с неопределенным выражением лица вылез я.
Служебное рвение дяди Кирюши длилось недолго. Все чаще, отвезя Иевлева в город, он отправлялся в самостоятельное плавание, порой с весьма ненадежным экипажем на борту. На «Победе» появились вмятины и царапины, из ее выхлопной трубы струился едкий, черный, вроде пиратского флага, дым. Потом выхлопная труба отвалилась и потерялась. Теперь машина мчалась по большаку с танковым ревом. Дядя Кирюша не спешил с установкой нового глушителя. Наверно, этот грозный рев напоминал ему совсем недавнее боевое прошлое, в нем ему слышалось раскатистое эхо войны.
А ржавая вода все текла, все струилась…
Решено было промыть всю систему каким-то раствором, назовем его каустиком. Выполнение этой миссии было возложено на технического умельца дядю Кирюшу. Это было очередной ошибкой председателя: деньги, выданные на чудо-средство, личный шофер потратил на покупку совсем других веществ, коими тут же и промыл свою собственную систему. К процедуре промывания присоединился и его бесшабашный экипаж. Процесс затянулся, дядя Кирюша на несколько дней исчез с общественного горизонта.
Не знаю уж, как добирался Иевлев до колхоза имени легендарного комдива, но, добравшись, он тут же приступал к поискам своего технического специалиста. Дядя Кирюша, используя свой фронтовой опыт, маскировался и маневрировал. Наконец их встреча состоялась. И произошло это напротив дома деда Гриши Хорька, у огромной, никогда не просыхающей лужи.
Завидев взбешенного председателя, дядя Кирюша с неистребимой солдатской смекалкой вошел в своих красных сапогах в зеленоватые тяжелые воды лужи и закрепился в самом ее центре.
- Степочкин! Степочкин, немедленно выходите! Слышите, Степочкин? Я вас под суд отдам! Выходи, …! Срок получишь, на …! Выходи, …, сюда, кому говорю!
Иевлев бегал в своих городских штиблетах по берегам лужи и походил на курицу, внезапно обнаружившую, что ее любимый цыпленок оказался утенком, и притом довольно гадким.
Дядя Кирюша отвечал ему с истинно солдатским достоинством и красноречием. По-моему, после этой, в некотором роде исторической, встречи вода в луже стала соленой, впитав в себя все речевые изыски собеседников.
Как-то незаметно Иевлев исчез из колхоза, дядя Кирюша, счастливо избежав обещанного суда, сосредоточился на домашних слесарных работах: всегда надо было кому-нибудь что-нибудь починить, а потом и вспрыснуть это дело.
Со временем, как я уже и говорил, водонапорная башня превратилась в руину, журавлиный ажурный ветряк, в последний раз взмахнув алюминиевым крылом, куда-то бесследно исчез, вслед за ним незаметно исчезли с улиц и колонки.
И только трубы остались под землей. Лежат они там и сейчас, забытые всеми, с ослепшей и замершей в них водой прошлого века.
А в ямке «под берегом» по-прежнему пульсирует родник, все стремится из земной толщи наверх, все перебирает и перебирает легкий желтый песок.
Автор: Геннадий Калашников
Об авторе
Геннадий Калашников родился в Тульской области. Закончил МГПИ на Пироговке. Первая публикация стихов - мартовский номер журнала "Юность" за 1971 год. Работал в "Литературной газете", в издательстве "Современник, в издательстве "Эксмо". Публиковался в журналах «Юность», «Новый мир», «Знамя», «Октябрь», "Дружба народов", «Грани», "Плавучий мост", «Новый берег», «Дарьял», "Балтика". Автор нескольких книг стихов: «Ладонь» (М., 1984), «С железной дорогой в окне» (М., 1995), «Звукоряд» (М., 2007), сборника стихов и прозы «Каво люблю…» (М., 2017), "В центре циклона" (М. 2018), "Ловитва" (М.,2022), "Мой дикий друг" (в соавторстве с Юлией Соломатиной) (М., 2924). Дипломант Всесоюзного конкурса им. М. Горького за лучшую первую книгу (1984), премии «Московский счет» за лучшую книгу года (2007), Международного Тютчевского конкурса «Мыслящий тростник» (2015), премии Пушкинского общества Америки «Душа в заветной лире» (2016), диплом "Золотое перо Тулы"(2020), диплом в номинации Ярославского поэтического конкурса "О времени и о себе", диплом (первое место) в номинации "Монолог поэта" (2021). Лауреат (первое место) литературной премии "Антоновка". (2021). Был членом Союза советских писателей. Член Союза российских писателей.