Танец на вулкане под звуки джаза
«Ревущие двадцатые» в Америке были временем почти неприличного оптимизма. Первая мировая война закончилась, солдаты вернулись домой, промышленность, разогнавшаяся на военных заказах, переключилась на производство тостеров, автомобилей и радиоприёмников. Страна гудела, как гигантский улей, пьянея от джаза, нелегального джина и, самое главное, от лёгких денег. А главным источником этих денег, казалось, была Уолл-стрит. Фондовый рынок рос как на дрожжах. Акции компаний, о существовании которых ещё вчера никто не подозревал, сегодня взлетали до небес. Казалось, что открыт вечный двигатель процветания: покупай сегодня, продавай завтра вдвое дороже. В эту игру играли все — от банкиров с Пятой авеню до чистильщиков обуви на Таймс-сквер. Люди закладывали дома, брали кредиты, вкладывая последние сбережения в акции, названия которых они даже не могли выговорить. Это был национальный психоз, вера в то, что так будет всегда.
Экономисты-оптимисты, вроде знаменитого Ирвинга Фишера из Йельского университета, подливали масла в огонь. За неделю до краха он уверенно заявлял: «Курс акций достиг перманентно высокого плато». Ему вторили политики и биржевые гуру. Никто не хотел слышать голоса скептиков, предупреждавших, что этот пузырь не может надуваться вечно. Предупреждения о перегреве рынка тонули в общем хоре восторгов. Люди верили не в скучные экономические показатели, а в американскую мечту, которая, казалось, вот-она — достаточно протянуть руку и купить нужный пакет акций. Биржевые маклеры были новыми героями нации, волшебниками, превращавшими бумагу в золото. Их офисы в устремлённых в небо нью-йоркских небоскрёбах казались храмами нового мира, где любой мог стать миллионером.
Но под глянцевой поверхностью этого процветания скрывались глубокие трещины. Промышленность производила больше товаров, чем люди могли купить. Фермеры страдали от перепроизводства и падения цен на свою продукцию. А главное, сам рост рынка был во многом искусственным. Он держался на так называемой «маржинальной торговле» — покупке акций в долг. Инвестор мог купить акций на 1000 долларов, имея в кармане всего 100, а остальные 900 ему давал в кредит брокер. Пока рынок рос, всё было прекрасно. Но как только акции начинали падать, брокер требовал немедленно вернуть долг. А поскольку денег у инвестора не было, ему приходилось срочно продавать свои акции по любой цене, чтобы расплатиться. Это, в свою очередь, толкало цены ещё ниже, вызывая цепную реакцию. Система была похожа на карточный домик, который мог рухнуть от малейшего дуновения.
И это дуновение произошло в конце октября 1929 года. После нескольких тревожных дней, когда рынок слегка покачивало, 24 октября, в «чёрный четверг», началась паника. Цены на акции резко пошли вниз. Толпы людей собирались у здания фондовой биржи, в ужасе глядя на телеграфные ленты, выплёвывавшие всё новые и новые цифры падения. Крупнейшие банкиры Уолл-стрит попытались спасти положение, демонстративно скупая большие пакеты акций, чтобы показать свою уверенность в рынке. На какое-то время это сработало. Но это было всё равно что пытаться остановить цунами с помощью ведра и лопаты. На следующей неделе паника вернулась с удвоенной силой. 29 октября, в «чёрный вторник», рынок окончательно рухнул. За один день было продано более 16 миллионов акций. Телефонные линии были перегружены, телеграфные аппараты не успевали печатать котировки. Тысячи людей за несколько часов превратились из миллионеров в нищих. Танец на вулкане закончился. Началась Великая депрессия.
Летающие брокеры и европейское злорадство
Новость о крахе на Уолл-стрит облетела мир мгновенно. И реакция на неё была разной. В самой Америке царили шок и растерянность. В Европе же к этому шоку примешивалась изрядная доля злорадства. Старый Свет, ещё не оправившийся от ран Первой мировой и с завистью смотревший на заокеанское процветание, воспринял крах как справедливое возмездие. Мол, доигрались, выскочки-янки, со своими спекуляциями. Европейская пресса, особенно британская, с упоением описывала драматические картины, разворачивающиеся в Нью-Йорке.
Именно тогда, в первые же дни после краха, и родился один из самых живучих мифов XX века — миф о волне уходов из жизни среди финансистов. Газеты Лондона и Парижа рисовали мрачные образы. Репортёры, никогда не бывавшие в Нью-Йорке, взахлёб рассказывали, что по Уолл-стрит стало опасно ходить — того и гляди на голову свалится очередной разорившийся брокер. Тротуары финансового района, по их словам, превратились в печальную сцену, где разыгрывались последние акты человеческих трагедий. Гостиницы в финансовом районе якобы ввели новую услугу: портье при регистрации вежливо интересовался у клиента, будет ли он использовать номер для ночлега или для прыжка. Образ биржевого маклера, в отчаянии делающего шаг в пустоту из окна своего офиса на сотом этаже, стал символом краха.
Этот образ был слишком ярким и драматичным, чтобы не стать правдой в глазах миллионов. Он идеально ложился в канву повествования о наказанном высокомерии и внезапном крушении. Миф подхватили и в самой Америке. Уже на следующий день после «чёрного вторника» по городу поползли слухи. Газета New York Times писала о «диких и ложных сплетнях», в том числе о том, что одиннадцать известных финансистов уже прервали свой земной путь. Появились мрачные шутки, которые тут же становились народными. Рассказывали анекдот о двух прохожих, смотрящих на небоскрёб: «Видишь вон то окно на 50-м этаже? Я только что оттуда выпрыгнул». Или о том, что перед окнами брокерских контор выстроились очереди из желающих совершить последний прыжок.
Миф оказался невероятно живучим. Он перекочевал со страниц газет в книги, затем в кино. Образ летящего вниз финансиста стал таким же неотъемлемым атрибутом Великой депрессии, как очереди за супом и пыльные бури в Оклахоме. Он был удобен и понятен. Он давал простое, хоть и трагическое, объяснение сложным экономическим процессам. Вместо того чтобы разбираться в тонкостях маржинальной торговли и монетарной политики, можно было просто представить себе этого несчастного парня в цилиндре, делающего свой последний шаг в пустоту. Это была человеческая драма, которая заслонила собой безличную драму цифр и графиков. И никого не волновало, что эта драма была по большей части выдумкой.
Бухгалтерия смерти: что говорят цифры
Когда эмоции улеглись и историки получили доступ к архивам, они решили проверить старую легенду цифрами. Они подняли полицейские отчёты, статистику городского коронера Нью-Йорка, изучили подшивки газет за октябрь-ноябрь 1929 года. И картина, которая открылась им, не имела ничего общего с образами, нарисованными прессой. Никакой волны добровольных уходов из жизни, связанной непосредственно с биржевым крахом, не было.
Статистика — вещь упрямая. А она говорила следующее: да, уровень самоубийств в США в конце 1920-х годов медленно рос. Это был общий тренд, связанный с урбанизацией и социальными изменениями. Этот рост продолжился и после 1929 года, достигнув пика в разгар Великой депрессии, в 1932-1933 годах. Но вот именно в октябре и ноябре 1929-го, в самый разгар паники на Уолл-стрит, количество самоубийств в Нью-Йорке было даже немного ниже среднегодовых показателей. Более того, в летние месяцы того же года, когда рынок был на пике и все зарабатывали шальные деньги, самоубийств было зафиксировано больше, чем в трагические осенние недели.
Конечно, отдельные случаи были. Они получили непропорционально большое внимание прессы, что и создало иллюзию массовости. Историки насчитали от четырёх до восьми случаев суицида среди людей, так или иначе связанных с финансовым миром, которые можно с определённой долей уверенности связать с крахом. Но это были единичные трагедии, а не эпидемия. Например, жизненный путь одного из руководителей коммунальной компании оборвался на железнодорожных путях. Глава брокерской фирмы принял бесповоротное решение в уединении своего кабинета. Но это были исключения, подтверждающие правило. Подавляющее большинство финансистов, потерявших свои состояния, не бросались из окон. Они делали то, что обычно делают люди в таких ситуациях: пытались как-то выкарабкаться, искали новую работу, уезжали из города.
Более того, исследование показало, что даже в тех редких случаях, когда люди решались на отчаянный шаг, прыжок из окна был далеко не самым популярным способом. В 1929 году в Америке самым распространённым способом добровольно уйти из жизни было использование бытового газа. Прыжки с высоты были в статистике на одном из последних мест. Так что даже те немногие, кто прервал свой путь, скорее всего, сделали это тихо, у себя дома, а не устраивая публичное шоу на Уолл-стрит.
Так откуда же взялась такая уверенность в «эпидемии самоубийств»? Знаменитый экономист Джон Кеннет Гэлбрейт, автор классической книги «Великий крах 1929 года», предложил несколько объяснений. Во-первых, по его мнению, крах стал удобным объяснением для любого суицида, произошедшего в то время. Если причину было трудно понять, её легко списывали на биржевую панику. Во-вторых, человеческая память имеет свойство смешивать события. Реальный рост числа самоубийств пришёлся на начало 1930-х, на самые тёмные годы Депрессии. Вполне возможно, что в сознании людей эти более поздние трагедии как бы «переместились» назад, в драматические дни октября 1929-го, слившись с ними в единую картину.
Почему миф оказался сильнее правды
История о летающих брокерах — это классический пример того, как рождается и живёт исторический миф. Для его возникновения нужны несколько условий, и в октябре 1929 года все они сошлись. Во-первых, нужно шокирующее, из ряда вон выходящее событие, которое переворачивает привычный мир. Крах на Уолл-стрит был именно таким событием. Он разрушил веру в вечное процветание и американскую мечту. Человеческой психике трудно принять такое резкое изменение. Ей требуется простое и яркое объяснение, символ, который поможет осмыслить произошедшее.
Во-вторых, нужен образ, который будет одновременно и трагическим, и поучительным. Образ финансиста, который ещё вчера был на вершине мира, а сегодня летит вниз с небоскрёба, подходил идеально. В нём была и драма отдельного человека, и мораль для всего общества: вот к чему приводят жадность, спекуляции и гордыня. Этот образ служил своего рода громоотводом для общественных эмоций — гнева, страха, растерянности. Легче было сочувствовать или злорадствовать по поводу конкретного самоубийцы, чем пытаться понять абстрактные экономические силы, которые привели к катастрофе.
В-третьих, нужна благодатная почва из слухов, недомолвок и преувеличений, щедро удобряемая прессой. В 1929 году не было интернета, но «жёлтая пресса» работала не хуже. Газеты, в погоне за сенсацией, раздували каждый слух, не утруждая себя проверкой фактов. Европейские издания, как мы видели, с удовольствием подхватывали и приукрашивали эти истории, добавляя в них нотку нравоучения для своих читателей. Слух, повторённый тысячу раз, становится правдой.
И, наконец, миф должен быть удобен для последующих поколений. История о самоубийствах на Уолл-стрит стала неотъемлемой частью рассказа о Великой депрессии. Её рассказывают в школах, показывают в фильмах, упоминают в книгах. Она стала историческим клише, коротким путём для объяснения целой эпохи. Гораздо проще сказать «люди выбрасывались из окон», чем объяснять сложные механизмы кредитного сжатия и дефляционной спирали. Миф экономит умственные усилия. Он превращает сложную, многогранную историю в простой и понятный комикс.
В этом и заключается главная сила мифа: он предлагает простую, эмоционально заряженную картину мира, которая легко усваивается и передаётся дальше. И неважно, что эта картина не соответствует действительности. Она выполняет важную психологическую функцию — помогает людям справиться с шоком, найти виноватых, извлечь урок. Правда цифр и фактов скучна и сложна. Правда мифа — яркая, драматичная и по-своему утешительная. Именно поэтому, несмотря на все разоблачения историков, образ брокера, делающего свой последний шаг из окна небоскрёба, навсегда останется в нашей памяти как символ Великого краха 1929 года.
Наследие «чёрного вторника»: страх и регулирование
Хотя волны самоубийств и не было, реальные последствия краха оказались куда страшнее и долговечнее любого мифа. Крах на Уолл-стрит стал не причиной, а скорее спусковым крючком Великой депрессии — самого глубокого экономического кризиса в истории индустриального мира. За несколько лет экономика США сократилась почти вдвое. Промышленное производство рухнуло. Банки лопались один за другим, унося с собой сбережения миллионов людей. К 1933 году каждый четвёртый американец был безработным. Люди теряли не просто работу, они теряли дома, фермы, надежду. По всей стране выросли «гувервилли» — посёлки из лачуг и картонных коробок, названные в честь президента Гувера, которого винили во всех бедах.
Кризис быстро перекинулся из Америки на весь остальной мир. Американские банки потребовали возврата кредитов, выданных европейским странам, в первую очередь Германии, на восстановление после Первой мировой. Это вызвало банковский коллапс в Европе. Мировая торговля практически остановилась. В Германии экономический хаос и массовая безработица создали идеальные условия для прихода к власти нацистов. Таким образом, косвенно, крах на Уолл-стрит стал одним из факторов, приведших ко Второй мировой войне.
Потребовались годы и радикальные меры, чтобы вытащить страну из пропасти. «Новый курс» президента Франклина Рузвельта — это была целая революция в американской экономике. Правительство начало активно вмешиваться в рыночные процессы, чего раньше никогда не делало. Были запущены масштабные общественные работы (строительство дорог, дамб, мостов), чтобы дать людям работу. Была создана система социального страхования и пособий по безработице. Но главное — была проведена жёсткая реформа финансового сектора, чтобы не допустить повторения катастрофы.
Был принят знаменитый закон Гласса-Стиголла, который на десятилетия разделил коммерческие и инвестиционные банки. Первым, которые работали со вкладами населения, было запрещено заниматься рискованными операциями на фондовом рынке. Была создана Федеральная корпорация по страхованию вкладов (FDIC), которая гарантировала сохранность денег простых граждан на случай банкротства банка. Была учреждена Комиссия по ценным бумагам и биржам (SEC), призванная следить за порядком на фондовом рынке, бороться с мошенничеством и инсайдерской торговлей. По сути, была создана целая система предохранителей, которой не существовало в «ревущие двадцатые».
Великая депрессия оставила глубокий шрам в национальном сознании Америки. Целое поколение выросло в атмосфере страха и неуверенности в завтрашнем дне. Этот опыт навсегда изменил отношение американцев к государству и рынку. Вера в то, что «невидимая рука рынка» сама всё отрегулирует, была подорвана. Люди поняли, что без государственного контроля и социальной защиты капитализм может превратиться в разрушительную стихию. И хотя многие из реформ Рузвельта до сих пор вызывают споры, именно они заложили основы современной американской экономической системы. А миф о летающих брокерах, хоть и является выдумкой, служит вечным напоминанием о той хрупкости финансового благополучия и о той цене, которую приходится платить за безудержную жадность и коллективное безумие.