Иногда, когда возвращаюсь домой с вечерней прогулки по набережной Лейтенанта Шмидта, мне хочется завернуть не направо — к родным ставням нашей лепной парадной, а налево, туда, где Нева становится особенно широкой, почти морской. Стою на мосту и смотрю в сторону Заячьего острова. Петропавловка — как свеча, поставленная в центр стола Петербурга. Кажется, она всегда была, всегда стояла там, будто город вырос вокруг неё, как кольца дерева вокруг сердцевины. Но недавно в разговоре с моим другом-историком Сашей, я поймала себя на том, что не знаю — а что было до неё?
Саша, к слову, человек въедливый. Мы часто с ним спорим о смысле старых зданий — он склонен рассматривать всё с научной, почти сухой точки зрения, а я всегда тяну за ниточку человеческую, личную. И вот сидим мы как-то в кафе у Спаса на Крови, спорим, и он вдруг говорит: «Ты знаешь, Лена, Заячий остров до крепости был ничем. Болото, топь, комары да заросли. Даже "Заячьим" его назвали скорее в насмешку — кто там, кроме зайцев, выживет?» И я вдруг представила — не шпиль, не бастионы, а вязкую землю, над которой вьётся туман, с протоптанной тропинкой, уходящей в никуда.
Меня это зацепило. Петербург ведь часто строится на отрицании: «здесь ничего не было — мы сделали». Но если смотреть чуть внимательнее, «ничего» — это тоже история. Это же тоже часть нашего города, просто неуловимая, ушедшая в грунт, в дно под слоем камня.
В детстве я часто ходила в Петропавловку с бабушкой. Она любила рассказывать мне, как в годы её юности остров был почти пустым. «Туда не ходили просто так, — вспоминала она, — это как на кладбище по воскресеньям гулять. Не принято было». Я не понимала, о чём она, пока не выросла и не ощутила ту тяжесть, что витает в воздухе возле стен крепости. Там, где каземат, где гремят пустые коридоры подземелий, не хочется говорить громко.
Слова — лишние. Даже туристы, обычно шумные и растерянные, как школьники на каникулах, будто инстинктивно притихают. Место, где время собралось в комок, как клубок ниток — спутанный, плотный, с концами, которые не вытянуть.
А потом был случай, который я не могу забыть. Несколько лет назад мы с подругой Ириной шли по берегу рядом с Иоанновским мостом. Вечер был сдержанно петербургский — серый, туманный, пахло рекой и старым деревом. Ира вдруг замерла и сказала:
«Ты знаешь, я здесь не могу долго находиться. Как будто что-то давит. Как будто слышу, как из земли доносится — не крик даже, а шепот».
Я сначала отшутилась, мол, наслушалась готических романов, но потом задумалась. Ведь здесь — у стен крепости — были и казни, и захоронения, и камеры, где тянулись годы без надежды. Место, где судьбы стирались, становились датами, эпитафиями, пылью в архиве.
И всё же Петропавловка — не только о боли. Это и о жизни. Я вспоминаю, как мы с коллегами снимали один сюжет в Нарышкином бастионе, и какой-то мальчишка, лет десяти, с рюкзаком и мороженым в руках, подошёл ко мне и спросил: «А тут были драконы?» Я засмеялась: «Нет, только пушки и императоры».
А он пожал плечами: «Жаль. Я думал, они тут жили». И в этом что-то есть. Мы, взрослые, любим разбирать по полочкам — что было, кто построил, кого расстреляли, кто похоронен. А ребёнок ищет сказку — и, может, он ближе к истине. Ведь Петропавловка и правда напоминает декорации к мифу. Всё слишком выверено, слишком театрально: ровные бастионы, идеальная ось улиц, шпиль, который будто пронзает облака.
Я часто думаю: если бы в Петербурге можно было услышать эхо прошлого — не через экскурсии, а просто — как фоновый шум, то Заячий остров звучал бы тишиной. Густой, вязкой, как студень. Тишиной, которая всё помнит, но ничего не рассказывает. Это место — не о громе пушек и не о фанфарах империи. Оно — про зыбкость основания. Про то, как из болота родился город. Про то, что начало часто бывает не величественным, а неуверенным, сырым, беспокойным.
Мы любим Петербург за его парадный фасад, за медные барельефы, за строгую симметрию. Но у каждого города есть его до-история. Та, что без дат, без фамилий. В случае Петропавловки — это история трясины, травы, зайцев и туманов. История, которую не читают на табличках, но которую можно почувствовать, если остановиться у воды и немного помолчать.
И может быть, в этом и есть главная тайна Заячьего острова: он не о крепости. Он о том, что было до неё. О неустроенности, о зыбкости, о бесформенности, из которой вырастает новое. Как Петербург вырос из болота. Как мы — из прошлого, которое не всегда знаем по именам, но несём в себе, как ветер с Невы.