Лето в деревне под Смоленском было душным и тихим, будто сама земля затаилась перед чем-то недобрым. Мы приехали к свекрови в конце июня — хоронить ее мать я не успела, хотя бабка Агафья при жизни всегда смотрела на меня какими-то слишком пронзительными, будто знающими что-то глазами.
Дом был старый, с низкими потолками и темными углами, где даже днем клубилась тень. Свекровь встретила нас молча, лишь кивнула на чемоданы. Ольга, моя пятилетняя дочь, сразу заныла от духоты и непривычной обстановки. Чтобы успокоить ее, свекровь вдруг протянула нитку стеклянных бус — мутно-желтых, с трещинками, будто их много раз роняли.
— Это бабушкины, — сказала она коротко. — Пусть носит, если не боится.
Последнюю фразу она бросила как будто между прочим, но у меня по спине пробежал холодок. Ольга же сразу заулыбалась и потянулась к побрякушке. Когда свекровь надела бусы на нее, стекляшки странно блеснули в свете керосиновой лампы — будто изнутри.
Вечер прошел в тягучей тишине. Муж и деверь ушли к соседям «помянуть», а мы с Ольгой остались одни в той самой комнате, где еще недавно жила, а потом и умерла старая Агафья. Лежать на ее кровати я не решилась — не то чтобы верила в приметы, но что-то внутри сжималось при одной мысли. Мы устроились на печи, среди груды выцветших подушек.
Ольга заснула быстро, сжимая в кулачке бусину, как будто боялась, что их у нее отнимут. А я лежала и слушала, как где-то за стеной скребется мышь, как по крыше шуршат ветки старой яблони.
И вдруг — шаги.
Четкие, тяжелые, будто кто-то не спеша бродит по комнате. Я приподнялась, прислушалась.
— Сережа? — позвала я мужа в темноту.
Ответа не было.
Шаги подошли к столу. Раздался звон ложки о тарелку — один раз, другой, будто кто-то ел. Сердце забилось так громко, что я боялась, его услышат.
— Кто здесь?
Тишина.
Я уже хотела списать все на кошек, но тут Ольга вдруг застонала во сне. Ее пальцы судорожно сжали бусы — так сильно, что стекляшки впились в кожу. Я потянула за нитку, но дочь вцепилась мертвой хваткой, будто что-то не давало ей разжать руки.
И тогда я увидела, как в темноте у печи мелькнула тень — высокая, сгорбленная.
На миг мне показалось, что это бабка Агафья стоит там, глядя на нас своими слишком большими глазами...
Тень у печи исчезла так же внезапно, как и появилась. Может, мне померещилось? Но холодный пот на спине и судорожное дыхание Ольги говорили – нет, не померещилось. Я резко рванула бусы, но нитка лишь впилась глубже в шею дочери, оставляя красные полосы. Ольга застонала, но не проснулась, её пальцы сжимали стекляшки.
"Господи, да что же это такое..." – прошептала я, срываясь на шёпот, словно боялась разбудить что-то ещё в этой комнате.
Стол перед печью был пуст – ни ложек, ни тарелок, только пыль да тени. Но я точно слышала звон. И шаги. И этот взгляд в темноте...
Я схватила Ольгу на руки – она обмякла, будто кукла, но пальцы так и не разжались. Тогда я полезла за ножом, который висел у печи. Рука дрожала, и я мысленно просила дочь не шевелиться, не дёрнуться случайно, пока я поддеваю лезвием эту проклятую нитку.
Бусины одна за другой упали на пол с глухим стуком. Последняя закатилась под сундук – туда, где было темнее всего.
Ольга сразу задышала ровнее. Я собрала все бусины, швырнула их в ящик на печи и задвинула его так, будто запирала там что-то живое.
Тут заскрипела дверь. Я вскрикнула – но это был деверь, Петрович. Он щурился от света, но сразу понял, что что-то не так.
— Чего тут у вас? – спросил он хрипло.
— Ничего, – я обняла Ольгу, пряча её лицо в своем плече. – Мы пойдём в другую комнату.
Он не стал спрашивать, лишь кивнул и посторонился.
В соседней горнице было теплее, но я не могла уснуть. Казалось, что из щелей в полу тянет холодом, а за окном кто-то стоит – высокий, сгорбленный.
Утром свекровь молча поставила передо мной чашку с чаем.
— Ты слышала что ночью дочке плохо было? – спросила я прямо.
Она не подняла глаз.
— Слышала.
— Почему не зашла? Почему не помогла?!
— Нельзя было мешать, – она резко встала и вышла, оставив чашку дымиться на столе.
Свекровь решила что надо позвать деревенскую знахарку и отправила мужа за ней. Муж привёл бабку-знахарку. Та, не спрашивая ни о чём, провела над Ольгой хлебом, нашёптывая что-то, потом велела отдать кусок собаке.
Пёс сожрал его жадно, а к вечеру уже лежал, блюя кровью.
Свекровь смотрела на это из окна и почему-то улыбалась.
С тех пор прошло пятнадцать лет. Ольга выросла, уехала учиться в Питер, и казалось бы, эту историю можно было забыть. Но в прошлом году свекровь умерла, и мы с мужем поехали разбирать её дом.
Комната бабки Агафьи стояла нетронутой – всё те же занавески с выцветшими розами, тот же ящик на печи. Муж копался в сарае, а я вдруг почувствовала, как что-то тянет меня к той печи. Рука сама потянулась к ящику...
Он открылся со скрипом. На дне лежали те самые бусины – будто кто-то аккуратно собрал их и положил обратно после того, как я выбросила. Но страшнее было другое – рядом с ними лежала фотография. Старая, пожелтевшая. На ней бабка Агафья в платке, а на шее – те самые бусы. А рядом... девочка лет пяти. Не Ольга. Чужая. Но так похожа.
Я обернулась – в дверях стоял муж, бледный как мел.
– Это тётя Груня, – прошептал он. – Бабкина дочка. Умерла в пять лет. От удушья.
Ветер внезапно распахнул окно, и все бусины разом высыпались из ящика, покатились по полу, звеня, будто смеясь. А последняя – та самая, что тогда закатилась под сундук – лежала у меня на ладони, тёплая, как живая.
Сейчас она лежит у меня в шкатулке. Иногда ночью мне кажется, что я слышу, как бусины тихо перекатываются за закрытой дверцей. И я знаю – бабка Агафья всё ещё ищет себе новую девочку...
Я не собиралась возвращаться в тот проклятый дом. Но судьба распорядилась иначе. Вчера Ольга позвонила из Питера - голос дрожал, слова путались:
"Мама... у меня... они в шкатулке... эти бусы..."
Ледяная волна прокатилась по моей спине. Как? Я же оставила их там, в смоленском доме! Бросила на пол вместе с той страшной фотографией! Но уже через час я мчалась на поезде в Питер, сжимая в кармане свечку, взятую в церкви "от нечистого".
Квартира дочери встретила меня тишиной. Ольга сидела на кухне, перед ней - открытая шкатулка. Внутри лежали три бусины. Всего три. Те самые - мутно-жёлтые, с трещинками.
"Прислали посылкой", - прошептала она. "Без обратного адреса. Только... мама... я ведь их уже надела..."
Я схватила её за руки - на запястьях краснели тонкие царапины, будто от нитки. В зеркале за спиной дочери мелькнуло движение - словно кто-то прошёл по комнате. Но когда я резко обернулась, там никого не было.
Ночью я проснулась от странного звука - будто кто-то перебирает бусины. Ольга спала в своей комнате. Я подошла к шкатулке - она была пуста. В этот момент из комнаты дочери раздался хриплый кашель.
Я ворвалась туда с криком. Ольга сидела на кровати, хватая ртом воздух, пальцы судорожно сжимали шею - там, где должны были быть бусы. Но их не было! Вместо этого на её шее проступали красные полосы, будто невидимая нитка впивалась в кожу.
Я схватила свечу, зажгла её дрожащими руками и начала читать молитву. Пламя затрепетало, в углу что-то зашевелилось. Вдруг раздался звон - будто рассыпались стекляшки. Ольга вдохнула полной грудью.
Утром мы нашли все бусины под её кроватью. Они лежали в форме треугольника. А на подоконнике - следы, будто от мокрых пальцев...
Сейчас мы едем обратно в Смоленск. Я знаю, что должна вернуть эти бусы туда, где они должны быть. Но страшнее всего другое - когда я упаковывала их, одна бусина оказалась тёплой... как живая.