В кухне пахло жареным луком и той самой ссорой, которая ещё не началась, но уже стояла на пороге, топталась и руки потирала.
Мария сидела за столом. Салат перед ней — как доказательство: старалась, хотела, пробовала. Но не пошло. Ни салат, ни вечер.
Алексей ввалился в кухню с телефоном у уха и выдохнул:
— Ну да, да, мам… Сейчас, подожди, я у Маши спрошу.
Телефон он от уха убрал так, будто держал не трубку, а раскалённый утюг. И смотрит на жену — взглядом банкомата, у которого купюры кончились, а лампочка зелёная всё равно мигает: «ЖМИТЕ!»
— Маша, маме опять нужно. Срочно. Ну, на лекарства.
Мария даже бровью не повела:
— На какие именно? В прошлый раз “на лекарства” ушло восемь тысяч. А вышло — фен и носки с подогревом.
Алексей вздохнул. Его фирменный взрослый вздох: вдохнуть, выдохнуть и ни хрена не решить.
— Да ты не понимаешь… Давление у неё, Настя говорит, лицо серое было.
— Анастасия у неё в квартире живёт. Что, анальгин купить не может? Или у вас теперь давление по оттенку кожи меряют?
Алексей дёрнул губами в неловкой улыбке:
— Ну не начинай… Просто помоги, и всё.
Мария вилку отложила, спокойно так, без истерики:
— А вот и нет, Лёша. Я твой “спонсорский фонд” закрываю. Хочешь знать, сколько я влила в вашу семейку за последние полгода? Сто двадцать три тысячи. Считала. И да, это МОИ деньги. У моих родителей дачу не продавали, чтобы Настя смартфон новый покупала “на случай звонка из поликлиники”.
Алексей притих. Видно, вспоминал, кто вообще такая — поликлиника.
— Но это же семья! — почти выкрикнул он. — Ты не можешь просто отказаться!
— Могу, — ответила Мария. — Потому что квартира моя. И деньги мои. И я три года играла в “доброго спонсора”. Хватит. У меня теперь мораторий на щедрость.
Алексей отступил к окну. Глядел на улицу — там ничего интересного, но так проще, чем смотреть в глаза жене.
— То есть ты считаешь, что моя семья — паразиты?
— Нет, — Мария встала. — Паразиты хотя бы не звонят каждый вторник.
Она ушла в спальню. Даже холодильник замолчал, будто обиделся.
Через час Алексей собрался. Не хлопнул дверью, не сделал пафосное лицо. Просто сказал: — Я не могу так. Ты делаешь из меня врага, а я между двух огней.
И ушёл.
Мария смотрела ему вслед. Человек, который поставил жирную точку, но карандаш пока в руке держит.
А на следующий день явилась свекровь. Лично. В белом пальто — том самом, что купила в “кризисный декабрь”, когда просила у Маши десять тысяч “на зиму”.
— Машенька, — пропела Валентина Петровна, устраиваясь в кресле, как у себя дома, — я тебя как дочь всегда любила…
— Особенно, когда я вам деньги переводила, да?
— Ну зачем ты так? — вздохнула свекровь. — Ты же взрослая женщина. У тебя зарплата хорошая, квартира своя. Ну что тебе стоит помочь в трудную минуту?
Мария усмехнулась:
— У вас “трудная минута” длится три года. Это уже не минута, это абонемент. И я не обязана его оплачивать.
— Всё ясно, — встряла Анастасия, появившаяся из ниоткуда. — Зажралась ты, Маша. Мы тут на последнем издыхании…
— На последнем издыхании — это ехать в метро с температурой тридцать девять. А не покупать пуховик за пятнадцать тысяч “для племянника”, которого никто никогда не видел.
— Ты не женщина, а счётная палата! — скривилась Анастасия.
— А ты — бухгалтерия по методу “дай-и-не-спрашивай”, — отрезала Мария. — Всё, выступили? Сегодня у меня день без гостей, особенно незваных.
Валентина Петровна поднялась, перчатки надела:
— Мы уйдём. Но знай: ты разрушила семью. Лёша теперь у нас. Ему без твоего давления будет лучше.
— Отлично. Передайте ему, что у меня тоже давление поднялось. От вашей наглости.
Вечером Алексей позвонил. Голос тихий, будто из ванной говорил.
— Маш… Я пока у мамы поживу. Ну, пока всё не уляжется. Это временно, понимаешь?
— Нет, Лёша. Это навсегда. Я устала быть донором для вашего клана. Я хотела быть женой, а не банком.
— Ну ты перегибаешь… Мы же семья…
— Уже нет.
И отключила. Потом заблокировала всех — его, Анастасию, Валентину Петровну. Даже того самого “семейного друга”, что вдруг вспомнил про долг за позапрошлый Новый год.
Мария стояла у окна с кружкой горячего чая.
И впервые за долгое время он был не из чужих слёз, а настоящий — крепкий, с бергамотом.
Она не плакала. Потому что наконец поняла: чтобы остаться с собой — иногда нужно уйти от всех.
Прошло две недели.
Квартира стала другой. Тише. Она даже слышала, как котёл в подвале гудит, а голуби по утрам скребутся под подоконником. И это было счастье. Потому что раньше тишину разрывали чужие реплики: «Мария, а можно ещё восемь тысяч?», «Мария, ты что, маму Лёши не любишь?» и коронное: «Ты эгоистка, Мария, ты нас всех уничтожишь своим равнодушием!»
Теперь в квартире был только её голос. Иногда — смех. Особенно, когда вспоминала, как Анастасия пыталась доказать: их бесконечные поборы — это “поддержка семейного равновесия”. В их понимании “равновесие” — это когда у Маши ипотека оплачена вовремя, а у них — сгорела плойка и жизнь кончилась.
Мария сидела с адвокатом. На столе — бумаги о разводе.
— Всё по закону. Квартира ваша. Покупалась до брака, оформлена на вас. Совместного имущества нет. Но… — адвокат замялся.
— Что “но”? — приподняла бровь Мария.
— Алексей написал встречное требование. Хочет разделить общее имущество. Кухонный гарнитур, стиральную машину и… пса.
— Пса?
— Пса, — кивнул адвокат. — Хотя, насколько я понимаю, пёс живёт у вашей мамы в Подмосковье и видел Алексея дважды.
— Пусть забирает. Вместе со стиралкой. Будет лапы псу стирать.
Адвокат улыбнулся. Ему нравилась её твёрдость. Обычно на таких встречах плачут. Мария не плакала. Она три года прожила в семье Алексея — тараканы и то дольше держатся в квартирах без ремонта.
А потом Алексей явился. В воскресенье. Без звонка. В той самой куртке, в которой когда-то на первом свидании её сразил. Видимо, думал, что куртка до сих пор творит чудеса.
— Я просто поговорить… — начал он, стоя в прихожей.
— У тебя три минуты. Две уже ушли, пока ты ботинки снимал.
Он сел в кухне. Воздух там уже был другим — без вины и без страха.
— Может, ты поторопилась? — робко сказал он. — Мама стареет, ей трудно. Ты её выгнала. И меня заодно. Это не по-человечески.
— А по-человечески — это когда ты живёшь в моей квартире, не платишь ни за что и каждую неделю приносишь список покупок от мамы? Ты хоть раз был на моей стороне?
— Я не хотел конфликта. Я же не кричал, не бил…
— Вот именно. Ты думаешь, что быть “неплохим” — это и есть быть хорошим. А ты был безвольным. И это хуже.
Он опустил глаза.
— Я скучаю, Маша.
— А я — нет.
— Но ты ведь тоже ошибалась…
— Ошибалась. Моя ошибка — это ты. Я от тебя лечусь. Ты был как зависимость. И я завязала.
Он встал. И выдал последнее:
— Ты ещё пожалеешь. Женщине тяжело одной. А твои принципы не заменят мужчину рядом.
Мария спокойно ответила:
— Верно. Но подушка не предаёт. И не просит восемь тысяч “на продукты, потому что мама с Настей три дня не ели”.
Он ушёл.
Через неделю пришло письмо: Алексей требует половину стоимости кухонного гарнитура.
— Представляете, — сказала Мария адвокату, — он купил один венчик и коробку чая. И теперь требует половину. Это я должна ему заплатить за право пить чай?
На суд Алексей пришёл с мамой. Валентина Петровна в трауре. По деньгам.
— Судья, эта женщина не даёт сыну ничего! Даже телевизор забрала! У нас долги, ипотека, лекарства! — причитала она.
— У кого ипотека? — уточнил судья.
— У соседки… мы ей сочувствуем, — пробормотал Алексей.
Мария слушала спокойно. И сказала свою речь:
— Эти люди не просят. Они требуют. Это не помощь, это эксплуатация. Я была удобной. Теперь — нет.
Судья кивнул. Всё остаётся за ней. Даже стиралка. Пса в деле вообще не рассматривали: “животное проживает у матери истицы”.
Она вышла из суда лёгкая.
Свобода — это не когда никого рядом нет. Это когда рядом нет тех, кто делает тебе хуже.
На следующий день Мария сделала себе маленькую татуировку на лодыжке: “не возвращаться”.
И не вернулась.
Конец.
Если вам понравился этот рассказ — обязательно подпишитесь, чтобы не пропустить новые душевные рассказы, и обязательно оставьте комментарий — всегда интересно узнать ваше мнение!