Посвящается всем, кто ждёт своих любимых. А.И. Александрова
- Господа, но это же абсурд! Войска французов – здесь, в Брюсселе? Король Георг этого не допустит!
- Ах, как жаль, моя милая, что вашему Дэвиду придётся провести эту ночь в холодных полях, а не в нашем тёплом уютном замке, если это к тому же ещё и бессмысленно.
Мисс Элиза посмотрела на свою подругу с притворным сожалением. Мадлен сжала губы.
- Дэвид, дорогой, скажи, это действительно так необходимо – идти в дозор?
- Это приказ, дорогая моя.
- Но это опасно?
- Не более, чем напиться поздно вечером в брюссельской таверне, где тебя может обчистить какой-нибудь расторопный прощелыга с постоялого двора.
- Бог мой, лейтенант, какие слова вы употребляете! – возмутилась Элиза, бросив на Дэвида украдкой восхищённый взгляд. Мадлен покраснела.
- Будь всё же осторожен, прошу тебя, - робко пролепетала она. – Хоть проходимец с постоялого двора, хоть французский солдат, но я не хочу, чтобы тебе что-нибудь сделали.
- Ах, дорогая, - досадливо двинул плечом Дэвид, доставая портсигар. – Господа, не угодно ли кубинской сигары?
Господа офицеры прошествовали на веранду, увязая в обсуждении американского табака и французских ликёров. Тётушка Кроули удалилась распоряжаться по дому.
- Ну что ты, дорогая? – покровительственно осведомилась Элиза, трогая Мадлен за выглядывающий из-под кружевного рукавчика локоть. – Нашла, из-за чего переживать. Из-за французских солдат! Да и не мешало бы Дэвиду немного развеяться, честно говоря. Сидит в этом замке, словно крот в цветнике. Мужчинам необходимо иногда выпускать пар.
Мадлен вздрогнула и глянула на Элизу полудикими глазами.
- Что? Нет… Я боюсь. Все теперь говорят о реванше Бонапарта…
- Ах, глупышка. В прошлом месяце все говорили о скачках в Эпсоме, но тебя это ничуть не трогало. А, между прочим, зря. Ты бы видела, какие это были скачки!..
- Я соберу Дэвиду еды в дорогу, - решила Мадлен и убежала на кухню.
Элиза налила себе ещё бокал шампанского, глянула в зеркало, чтобы поправить причёску, и проследовала к мужчинам на веранду.
С бельгийских полей пахнуло тёплым земляным воздухом с нотками травы, примешавшейся на выпасах, где отдыхали перед утренним выездом офицерские лошади.
* * *
- Воздух!
Это последнее, что Кирилл успел услышать. На синем-синем небе маленькая точка, за долю секунды превратившаяся в разлапистое пятно – он успел засечь разрыв в трёх сотнях метрах от себя, после этого что-то вспыхнуло совсем рядом, и потом – темнота и тишина. В следующий раз он открыл глаза уже ночью, когда совсем ни черта видно не было, хотя последний яркий блик вспышки всё ещё стоял в глазах. Его трясло. Несколько секунд ему понадобилось, чтобы понять, что он живой, ещё около минуты – чтобы догадаться, почему так пронзительно холодно: он лежал в подмёрзшей болотной жиже. Болотца здесь были, это он помнил. Но они не шли по болоту. Значит, его откинуло с тропы взрывной волной. Тропа вела к какой-то оперативной точке, на которую им нужно было прийти засветло. Что засветло – понятно, ночью тут никакого смысла ходить нет. Ни зги не видно, а любая засветка – потенциальная гибель. А вот что была за точка – чёрт её знает. Кроме этих подсознательно пришедших на ум фактов, Кирилл не смог вспомнить ничего.
Инстинктивно он шевелил руками и ногами, силясь понять, есть ли они у него и могут ли двигаться. Понял, что есть, что поверх его придавило каким-то бревном или веткой и что он лежит на самом краю болотца, и надо валить отсюда, пока не утоп, вот только непонятно – куда. Вот ведь проблема, даже смешно. Из болота не выбраться, потому что не видно, в какую сторону ползти.
Вокруг тишина, а у Кирилла в голове гудело и стучало. Он вслушивался сквозь гул до боли в ушах, понимая, что от этого может зависеть его жизнь. Ему показалось, он уловил отдалённые звуки стрельбы. Пулемёт. Воздух. Что-то прилетало с воздуха. В тошнотворной звенящей ночи не видно было ничего. Ни летающего, ни ползущего. Вспомнив что-то, Кирилл обыскал себя и не нашёл рации, зато нашёл две ручные гранаты, несколько автоматных магазинов, аптечку и фонарик. Автомата не было – Кирилл смутно помнил, что держал его в руках перед вспышкой. Он коротко посветил фонариком и запомнил, где деревья. Кирилл пошевелился ещё, стараясь освободиться от ветки, мало-помалу обретая уверенность в своих движениях, и, уже почти выбравшись, внезапно рыкнул от боли, скорчившись, сполз обратно, откуда начал, и даже ещё больше увяз в жиже.
Вот незадача, нога ранена. Не понять, чем и как. То ли осколок прошил, то ли кусок мяса из бедра вырвало. И горит, как ад. Рукой нащупал тёплую струящуюся кровь – вот ведь дер@ьмо, надо перевязать. Кирилл зафиксировался, как мог, нащупал в аптечке бинт, жгут и тюбик-шприц промедола. Он искал уверенно, хотя понятия не имел, откуда знает, что искать. Кто-то когда-то вдолбил ему в голову, и кажется, как раз для таких ситуаций.
Делать перевязку в болоте – занятие не на раз плюнуть, но это по крайней мере чётко понятная последовательность действий. Больше всего раздражала каска – её Кирилл сбросил. А вот дальше как? Придётся ползти на спине или на боку. Только бронежилет мешал и тянул вниз. Превозмогая боль, Кирилл скинул с себя его вместе с поясом-разгрузкой – двигаться стало легче, а кроме того, броник можно было использовать как опорную площадку на вязком грунте.
Работая медленно и сосредоточенно, до вздутых вен на лбу, стискивая до скрипа зубы, Кирилл через десять минут смог найти сухое место и выбраться на него. Его колотило от холода, но он этого пока не замечал. От страха и адреналина кровь дубасила в висках. Ну и угораздило.
Позавчера украинские ВСУ нанесли ракетный удар по Макеевке. Аккурат 31 декабря. Пока в мирных городах взмывали в небо фейерверки, над местом, где был склад боеприпасов и размещалось несколько сотен новобранцев и офицеров, взвился огненный столб. Только накануне Кирилл пил со спецназовцами из 20-го разведённый концентрированный сок за то, чтобы следующий Новый Год они уже встречали дома с семьями, а Донбасс бы мирно отдыхал от многолетних бомбёжек – а теперь те спецназовцы бог весть где, скорее всего под завалами, а он отправлен прямо из блиндажа с диверсионным отрядом на линию соприкосновения. Только Кирилл всего этого теперь уже не помнил. С ним осталась только жгучая боль в тех местах, где заледенела на коже влага и где было ранено бедро, и тупая ноющая пульсация в смутной тяжёлой голове.
* * *
- Закройте глаза. Постарайтесь расслабиться и ни о чём не думать. Ни о хорошем, ни о плохом. Что вы сейчас чувствуете?
- Ничего.
- Совсем ничего? Вас что-нибудь гложет, беспокоит?
- Нет.
- Радует?
- Ну ещё бы. Радует, что хоть кто-то обо мне волнуется.
- Разве о вас некому волноваться? У вас есть семья, друзья?
- Они очень мужественные люди. Они не выдают своих чувств. Если они и волнуются, я об этом ничего не знаю.
- Что вы испытываете по ночам, когда просыпаетесь?
- Что я словно в неуправляемом штопоре, по какой-то дикой спирали лечу в землю, и мне не за что ухватиться.
- На что он похож, этот штопор?
- На… На огонь. И дым. И бомбёжки. Иногда я сплю в доме, где тикают часы, и по ночам мне кажется, что это хронометр взрывного устройства, отсчитывает оставшиеся мне секунды жизни.
Человек в зелёном халате оторвал взгляд от записей и посмотрел на лежащую перед ним женщину. Она на вид такая маленькая и крепкая, чем-то напоминала Гаечку из «Чип и Дейл спешат на помощь». Боролась со злом в меру своих хрупких сил. Теперь, как и многие они, пришла к нему на работу. Но умница, что пришла. Ещё немного бы – и ему бы с ней уже нечего было делать.
- Какие ещё звуки вас пугают?
- Тихое жужжание. Лёгкий свист. Петарды. Когда рядом взорвали петарды, я не могла идти дальше минут десять.
- Вы всё ещё ничего не чувствуете здесь? Запахи?
- Нет. Разве что… Как будто цветы.
- Да, так и есть. Это эфирное масло лотоса. Вы его хорошо чувствуете?
- Теперь хорошо.
- Оно вас не раздражает?
- Нет. («Мне поф@иг», - хотела добавить она, но сдержалась).
- Вы здесь в безопасности.
- Я знаю. Поэтому ничего не чувствую.
- Хорошо. Постарайтесь теперь вспомнить подробно, когда ваша жизнь последний раз подвергалась опасности.
Ей не надо было вспоминать. Это было три недели назад. Дом-заброшка в паре километров от линии соприкосновения, и вокруг него идут бои. И они с Алёшкой, как два дурака, смотрят за ними с экрана квадрокоптера.
- Угу, - коротко ответила она.
- Вы помните, какие тогда были запахи и звуки?
- Дым, гарь и грохот.
- Вы сейчас их ощущаете?
- Да.
- Теперь давайте вспомним о чём-нибудь хорошем.
Она открыла глаза и посмотрела на него.
На несколько секунд повисла немая пауза.
- Ну что, неужели вам нечего вспомнить хорошего? – вкрадчиво потребовал врач.
- Нет, есть. Наверное. Лотос вот… Лотос хорошо пахнет.
- Уже неплохо. А до этого кабинета?
Она задумалась, и он принялся торопливо и ритмично стучать по клавиатуре.
II
Мадлен вбежала в гостиную, в отчаянии заламывая руки.
- Убили! Убили наших солдат в полевом лагере! Бонапарт здесь!
- Он уже перешёл границу, - мрачно сказал генерал. – Кажется, нам не удастся выбраться с вами спокойно на пикник.
- Генерал, что слышно о Дэвиде?
- Он пока в дозоре. Вам лучше уехать домой, дитя моё.
- В Англию? Ни за что! Без Дэвида я никуда не поеду!
- Вот и славно. Мы выедем с тобой вдвоём на пикник, пока эти паникёры разбегаются во все стороны, - заключила Элиза и победоносно посмотрела на лорда Уайнли.
- Вы сумасшедшие, - с лёгкой эмоцией в голосе проговорил лорд Уайнли. – Скоро здесь будут войска Наполеона, всех мужчин или отправят на фронт, или убьют.
- Но мы-то не мужчины, - сообщила Элиза. – К тому же у меня ещё есть несколько дел в Брюсселе.
- Элиза, я не хочу уезжать, - пожаловалась подруге Мадлен.
- Как хотите, но вам следует немедленно вместе с прислугой покинуть дом! – рассердился генерал.
- Или по меньшей мере одолжите мне своих лошадей, - хладнокровно добавил лорд Уайнли.
- Лошадей? – переспросила Мадлен. – Пьер! Пьер! У нас здесь есть лошади?
- Нет, мадам: двух забрали ваши кузины утром, одну месьё Дэвид проиграл в карты накануне, а на четвёртой он уехал.
- Господи, во всей округе не сыскать лошадей! Что же это такое? – вопросил лорд, описывая полукруг по залу в некотором раздражении.
- Боюсь, вы не найдёте лошадей за версту, - мрачно сообщил генерал. – Как только пришло известие, что Бонапарт приближается к городу, всех лошадей расхватали.
- А что с Дэвидом? – спросила Мадлен.
- Радость моя, вы уже спрашивали. Он в дозоре, хотя и на коне. А у вас, к сожалению, коня нет.
- У меня есть, - оповестила вдруг Элиза. – Превосходная двойка.
- Вот слава богу! Поедете с мисс Мадлен вместе.
- Никуда я не поеду! – взвизгнула Мадлен.
- Вот ещё! Мы выезжаем на пикник, - заявила Элиза. – А к тому же у меня ещё пара дел в Брюсселе.
- Вы чо@кнутые! – вышел из себя генерал.
- Послушайте, Элиза, раз вам не нужны лошади, быть может, вы продадите вашу пару мне? – предельно любезным тоном осведомился лорд Уайнли.
- Нет, не могу. Это победители соревнований, и к тому же любимцы моего мужа. Он не простит, если я продам их.
- Но я хорошо заплачу, Элиза!
- Это правильно, потому что они очень дорого стоят.
- Я заплачу любую цену, Элиза! Только дайте мне их прямо сейчас.
- Ну, знаете ли, милорд…
- Элиза!..
- Я подумаю.
Элиза с лордом удалились, продолжая торговаться. В гостиной остались только Мадлен, тупо уставившаяся в окно, и генерал, закрывший лицо широченной своею пятернёй в жесте отчаяния.
* * *
Разорвалось рядом. Улица содрогнулась, в доме затряслись стены. Истерически замерцал свет, некоторое время словно раздумывал, стоит ли вообще светить дальше при таких условиях. Когда всё-таки вернулся, стал тусклым и раздражающе вибрировал.
Тася продолжала рассказывать брату сказку про домовёнка Кузю. Ошалевшая кошка молча слушала её из-под кровати. Дети сидели под огромной бабушкиной шубой, оставив только небольшое окошко, и пятилетний Костик слушал про то, как домовёнок Кузя любил вытворять потехи над людьми в квартире, как пугал их по ночам угуканьем, а сам воровал пирожные из холодильника, открывая его при помощи привязанной к ручке бельевой верёвки, на которой он повисал, спрыгивая со стола. Это было опасно, но Кузя смерть как любил пирожные.
Пулемётный огонь возникал и стихал, но через несколько секунд всегда появлялся снова. Тася слушала его и продолжала рассказывать. Папа запретил выходить на улицу, а укрытия в их деревянном домике всё равно нет. В подпол разве только на четвереньках заползёшь. Но папа, когда уходил, ничего про это не сказал, а сами Тася с Костиком лезть не очень хотели. Там страшно и тесно и пауки. Бомбить начали, когда папа уже уехал на рынок, и ясно, что пока бомбят, он прийти не сможет.
В следующий раз громко жахнуло совсем рядом – притихшая на миг Тася слушала, как в комнате и кухне разлетаются со звоном стёкла. Помолчав, она стала рассказывать про дом Бабы-Яги. Костик слушал; только когда разлетелись стёкла, спросил, что это: окна разбились? Тася сказала – да. Скоро должен прийти папа, он всё починит.
На самом деле она никогда не знала, придёт ли папа. Но с тех пор, как маму убили, папа стал очень строгим. Он кричал на скотину и на собак, а на детей старался никогда не кричать, но они всё равно боялись ослушаться. Уже не первый раз вокруг дома начинаются бомбёжки, несколько раз папа сидел с ними – он затаскивал их вглубь комнат и запрещал подходить к окну. Он объяснил, что целились в большие здания, а не в их дом, но всё равно это опасно. Тася знала – она видела на их улице дом, который наполовину разворотило случайным снарядом, так что ванна стояла не за стенами, а прямо почти на улице, и никогда с тех пор не встречала его обитателей. Она не хотела спрашивать. После того, как она узнала про маму, Тася никогда больше не спрашивала ни про кого, умер ли он. Четыре года постоянно спрашивала, а теперь перестала.
Когда Тася дошла до того, как Кузя садился с Бабой Ягой за стол, Костик заметил, что уже несколько минут нет никаких взрывов. На улице было почти тихо, не считая громких мужских голосов и изредка – женских. Но она всё равно запретила Костику выходить из-под шубы, отважно сходила за карандашами и предложила рисовать. Бумаги, чтоб рисовать, она впопыхах найти не смогла, и Костик рисовал прямо на полу. Он рисовал танки, которые едут по ровным крашеным половицам. Тася рисовала над ними жёлтое солнышко и красное небо.
Ещё через полчаса тусклый мерцающий свет утомил их, и Костик попросил пить. Тася встала и сходила на кухню за водой. К окнам было теперь ещё страшнее подходить – всюду валялись осколки, и похоже было, словно они живут в заброшенном доме, как на улицах по соседству. Там уже второй год дома зияли пустыми провалами, а из некоторых росла трава. Тася через силу достала кружку и налила воды. И в это время чутким слухом уловила шаги в сенях.
Она затаилась и услышала, как открылась входная дверь. Дети по звуку знали, кто её открывал. «Папа!» - Костик выскочил из комнаты, он уже забыл про воду. Но папа был не один. Сначала Тася подумала, что он тащит на спине большой мешок с сухарями; оказалось, это был человек. Какой-то молодой мужчина, весь в грязи, как леший. На относительно белой ленте на бедре – красная кровь. Глаза его были закрыты.
- Папа, там стёкла выбило, - сказала она, пока отец тащил мужчину в комнату и укладывал на диван.
Отец выпрямился и смахнул пот. Обнял подлетевшего Костика, сгрёб одной рукой Тасю и посмотрел, куда она указывала.
- Зайчонок, вы целы? Вы были в комнате? Умнички. Слушай, зайчонок, сейчас нужно собрать одежду, только самую нужную одежду для тебя и Кости. Хорошо?
- Зачем? – тревожно и грустно спросила Тася.
- Давай, зайчонок, бегом. Так надо.
Он быстрыми движениями достал из шкафа аптечку и встал перед диваном на колени, чтобы было удобней. Много он сделать всё равно не успеет.
Кирилл полз, сколько позволяла злая любовь к жизни и физическая возможность терпеть боль. Магазины он сбросил почти сразу, так получилось проползти хотя бы километр. Но куда он полз, Кирилл не представлял. Он предполагал, что находится на тропе, с которой его выкинуло, и помнил из смутных, странно подобранных обрывков сознания, что здесь не было минных заграждений. Но даже если б и были, оставаться на месте всё равно было нельзя. Днём было около нуля, но сейчас – мороз, и если он перестанет двигаться, то замёрзнет. Ничего похожего на рацию вокруг было не видать, и искать её, скорее всего, бессмысленно. Рана на бедре грязная и скоро загноится, он не сможет ползти и замёрзнет. Голова гудит и в мозгу всё плывёт. Вот-вот его отключит совсем, и он тогда не сможет никуда двигаться и замёрзнет.
Разводить костёр в этой сырости – мало того что гиблое дело, а ещё ну как укропы заметят? К ним в плен попадать – уж лучше замёрзнуть насмерть. Со времён сотрудничества с гестапо, наверно, помнят, как пытать. Это у нас в плену кормят и умывают, а от них люди без глаз возвращаются, со сломанными рёбрами… Нельзя, чтоб обнаружили укропы, а где они – Кирилл не помнил. Или ещё могут свои замочить с перепугу, если напорются случайно и не разберутся. Где свои, Кирилл тоже не знал.
Иногда он освещал себе путь фонариком. Подолгу светить боялся – если засекут чужие, будет плохо. Он различал звуки – очень отдалённую пулемётную стрельбу и один раз – «птичку». Когда в звенящей ночи тонко зажужжала «птичка», он замер и стал слушать. Пытался понять по звуку, какого класса дрон – лёгкий или тяжёлый, с камерой или боезарядом. Дрон тихо прожужжал и улетел в ту сторону, откуда примерно Кирилл полз.
У его отца есть знакомая, девушка. Мотается на фронт, дружит со спецназёрами. Вот её бы так бомбанули – что бы она делала? Наверное, выкарабкалась бы. Стопудово бы ползла, пока не околела. Кто она такая, Кирилл не помнил, но смутное воспоминание о ней вызвало привычное покалывание зависти. Она и вспомнилась только потому, что Кирилл никогда не выпускал её из головы, готовясь в спецотряд. Хотел доказать отцу, что он ничуть не хуже. И он знал, что она тоже влипала в передряги, и всё думал, какой она герой – девчонка, малюсенькая такая, а отважная. Помогает Родине. Он тоже попробует, и у него получится. А вот ползёт теперь считай без ноги и не помнит даже, на какое задание шёл.
Было нестерпимо больно и перестали чувствоваться все пальцы на руках и ногах. Два раза Кирилл останавливался, чтобы растереть руки и попытаться, сняв берцы, растереть ноги, но ноги мёрзли от этого ещё сильнее, а вдобавок адской болью вспыхивала рана на бедре. Последнюю четверть пути Кирилл полз уже обледеневший. Полз на боку, волоча пострадавшую ногу сверху – он больше её не чувствовал. Отрежут – чёрт с ним, ему бы хотя бы выбраться отсюда. Чёрт с ним, что голову, похоже, контузило и он не помнит, как его зовут. Потом надо будет – вспомнит. Сейчас он помнит только, что надо искать дорогу и что она почему-то должна быть в той стороне. Его тренировали запоминать путь на местности, и ему кажется, что он что-то помнит. Помнит, что надо следить за растяжками, и ещё по временам включает фонарик. Вода во фляге есть, но открывать её получалось всё хуже. Пальцев в перчатках как будто больше не было.
Смешно. В здоровом виде он прошёл бы этот километр за несколько минут. А ползёт уже целую вечность, и ему, похоже, не выбраться. Не доползти. Он всё-таки замёрз. Кирилл улёгся под елью и закрыл глаза. Всё…
Его разбудило яркое белёсое солнце в рваных дырах – ему показалось, что оно вытащило его из небытия, прямиком из ада. Так, наверное, и было. Кирилл очнулся спустя час, когда случился рассвет и лес озарился косыми чуть тёплыми лучами. Тогда он впервые увидел, где находится. Осины вперемешку с ельником, отчётливая тропинка, по которой он полз, чуть покрыта изморосью. Его след было видно. Почему-то он ещё не умер, значит, его ещё могут захватить живым. Кирилл пошевелился – он почти не чувствовал рук и ног, но двигаться ещё мог, хотя проще было умереть. Во фляжке ещё оставалась вода. Кирилл с большим трудом открутил крышку ладонями, зажав флягу между коленей и два раза чуть её не опрокинув, сделал несколько глотков – сознание немного прояснилось. И он с какой-то остервенелой злостью собрал последние силы и пополз.
Ему казалось, что он полз по меньшей мере несколько часов, хотя солнце успело за это время лишь немного подняться над горизонтом. Впереди должна быть дорога – он отчаянно это чувствовал. Ему казалось, он даже иногда слышал отдалённый рёв моторов, но возможно, это шумело у него в голове. Где-то вдалеке ухали гулкие звуки – он уже не соображал, что вокруг происходит, только после восьмого подумал, что это, кажется, взрывы снарядов. Сознание отпускало его; последние несколько десятков метров он полз, только потому что когда-то его телу была дана такая команда со стороны чего-то высоко организованного, что ещё недавно было его мозгом. Он не знал, что он всё ещё ползёт, когда впереди между стволов отчётливо завиднелась дорога и когда приближалась пыльная обочина. Только на краю дороги он остановился и упал на спину. Машины стремительно проносились мимо.
Спустя два часа рядом с ним остановился фермер из Горловки. Он подошёл к лежащему навзничь человеку в чёрной от грязи военной форме и спросил его, кто он. Когда вопрос прозвучал третий раз, Кирилл открыл глаза и посмотрел на фермера.
- Я свой… Я свой! – прохрипел он два раза, потому что с первого получилось только неразборчивое карканье, и с тех пор больше не подавал никаких звуков.
* * *
- Вы же понимаете, что злость вам не поможет?
Она кивнула. Злость здесь не поможет. Там – помогала; помогала остаться в живых, не сдаться и достойно ответить на подлость. Только её как человека там ждали не для того, для чего ждут обычные люди дорогого друга. Там – они связаны жизнью и совестью, и это очень сильная связь. Поэтому про них и говорят, что они выполняют свой долг. Многие понимали его как месть, многие – как борьбу с несправедливостью и ложью, а кто-то просто делал то, что у него получалось, и зарабатывал деньги. Но все они имели долг друг перед другом. А здесь, куда она возвращалась, никто ей ничего не должен. Все отношения здесь подвешены, все лелеют здесь свою свободу выбора, и никто не имеет перед тобой обязательств. Верные жёны, женщины-матери, женщины-любовницы – те, бывает, и чувствуют долг перед бойцом, ушедшим на фронт; они пишут ему письма, дарят талисманы и потом незримо поддерживают его недели и месяцы в аду без связи и отдыха. Но если на фронт уходит женщина, она всегда одинока. Потому что нет здесь таких мужчин, которые ждут этих женщин и испытывают перед ними чувство долга.
Врач забрал у неё пустой стакан.
- Вы сейчас испытали худшее своё состояние. Теперь наша задача – уйти от него. Вспомните что-то, от чего вам было очень хорошо. Самое лучшее ощущение, которое можете вспомнить. Подумайте. Оно должно быть такое приятное, что в нём вы чувствуете себя в полной безопасности. Оно должно внушать вам спокойствие. У вас такое было?
- Да. Сакура в ботаническом саду в Донецке.
- Сакура? Опишите её.
- Ботанический сад в зоне обстрела. Вокруг прилёты снарядов. А мы идём по нему, и там цветёт сакура. Нежного розового цвета, очень красивая.
- Ботанический сад в зоне обстрела? – Врач поднял брови. - Нет, давайте вспомним что-нибудь другое… Не надо, чтобы это было связано с войной.
- Но это было очень классно. Я люблю сакуру. Она такая красивая…
- Не надо, чтобы был обстрел. Вспомните, может быть, что-то связанное с вашими близкими? Может, с друзьями?
Она пожала плечами и покачала головой.
- Послушайте, вы красивая женщина, ещё молодая. Вам ещё жить и жить, и вам нужно вернуться к нормальным человеческим эмоциям. Вспомните, пожалуйста, что-нибудь мирное. Может, какая-то незабываемая поездка? Природа, но без обстрела? Или незабываемый любовник?..
Она подумала о спокойствии и ещё раз покачала головой.
- Самое спокойное, что я помню – это сакура в Донецке. Мне было тогда очень спокойно. Безмятежно.
Врач тяжело вздохнул.
- Это будет вряд ли возможно, но давайте попробуем… Итак, сакура в Донецке.
Головокружительный штопор, ввергающий в ужас на грани слёз и крика. Такой, какой бывает с ней по ночам. Нежная сакура в Донецке… Они там были с бойцами особого назначения полгода назад.
Последняя, самая живая в памяти угроза жизни была, когда она приехала в командировку на Донбасс и отпросилась у руководства, чтобы передать свежекупленную «птичку» в подразделение её друзей. Прошлая «птичка», на которую собирали всем миром, спустя год доблестной службы героически погибла, протаранив «Бабу-Ягу» - огромный, почти неубиваемый восьмимоторный дрон с тяжёлым боезарядом, который летел на наши позиции. Спустя несколько дней в мальчишку-оператора этой «птички» прилетел снаряд, прицельно посланный украинцами.
Она сама когда-то его обучала. Эти снайперы не умели пользоваться ни пультом управления БПЛА, ни даже компьютерными джойстиками. Сейчас предстояло повторить всё заново. Битва на Донбассе превращается в войну дронов, и без дистанционных глаз и рук шансы выжить понижаются в разы.
Её встретили и повезли для учений на окраину брошенного села, которое не так давно находилось на линии фронта – сказали, что там уже «всё наше». В этой группе были её давние друзья – с этими мальчишками она не только бывала под обстрелом, но и ездила в отпуск на их родину, где ей тут же устроили встречу в городской библиотеке – как литератору, которым она всё ещё была, хотя и писала теперь совершенно другие вещи. И она прямо с утра, с самолёта рассказывала очень серьёзной местной молодёжи, что происходит на фронте и каково это – быть в наши дни военным специалистом.
В заброшенной пятиэтажке на площадке между первым и вторым этажом она проводила теоретические учения недолго. Ребята проверили этаж, убедились, что нигде никого нет из людей. Алёшкин товарищ, Тима, позывной «Шишкин», томно рассматривал распахнутую дверь квартиры на втором этаже. Она была почти белой изнутри. Тима зачастую рисовал в заброшках – прямо на стенах, а когда и на изувеченной мебели. У него были всюду с собой пастельные мелки, и он, бывало, за полчаса создавал шедевр из моря, солнца и леса на обуглившихся обоях. Потом фотографировал его на телефон и бросал вместе с заброшкой.
Она показала, как запускать дрон, начала пробный вылет – и довольно скоро на просёлочной дороге на экране появились бронетранспортёры. Она и отряд снайперов смотрели, как бронетехника движется в направлении их населённого пункта, причём бронетехника была отнюдь не российская. Потом пошли танки.
- Вы сказали, здесь всё давно наше? – спросила она.
- Ну, бл@яха, - пожал плечами Алёшка. – Было наше.
Они доложили по рации штабу. Штаб приказал вести наблюдение. Навстречу вражеской бронетехнике уже двигалась наша пехота, из соседнего опорного пункта выдвигалась артиллерия. На экране-приёмнике с камеры «птички» появились первые вспышки огневой работы – это завязался бой с пехотой. Тут же – и первые взрывы снарядов.
Танковая колонна двигалась к ним.
Она передала управление Алёшке, но при первых разрывах забрала обратно. «Птичка» новая, на неё собирали несколько месяцев, жалко, если сразу погибнет. Она вывела квадрокоптер из-под обстрела и пустила его вдоль дороги, подняв повыше, чтобы видеть хотя бы часть общей картины боя. Батарея садилась.
- Отрабатываем возврат на точку, - сказала она Алёшке и снова передала управление. Показала, как приказать «птичке» лететь на место взлёта.
Следующий вылет был уже практически сразу над пулемётным огнём. Колонна бронетехники достигла «нашего» посёлка, и экран показывал с очевидностью уличные бои. Двое снайперов ушли на второй этаж, чтобы вести наблюдение из противоположных окон. Где-то было видать разрывы, но пока ещё далеко. Тима методично занялся дверью. Алёшка исправно докладывал каждую новую вводную в штаб. «Нам капец», - подумала она, ещё достаточно хладнокровно – Алёшка и все были спокойны, как будто такое происходило с ними каждый день. «Продолжайте вести наблюдение и никуда не высовывайтесь», - велел штаб. А куда тут высунешься? Кроме «птички», у них практически не осталось связи с внешним миром.
Когда миномётный огонь перешёл во двор пятиэтажки, она подумала, что всё – учения закончились. Снайперы спустились со второго этажа, один Тима остался хладнокровно дорисовывать свой пейзаж. Алёшка, глядя в экран, разговаривал только матом, остальные тоже; «птичка» исправно показывала окружение из бронетехники и ныряла к ним в окно на замену батареи. Не прошло и двадцати минут, как вражеская артиллерия стала наводиться по их дому.
После первого попадания, когда гул и вибрация прошли по всем стенам и полу, она посмотрела в глаза Алёшке и подумала, что пора звонить, пока ещё не поздно. Пора позвонить Филу на мирную землю и сказать ему, что они, возможно, больше не увидятся. Что она сидит с группой снайперов и дроном в заброшенной пятиэтажке, по которой ведётся артобстрел, и что ей очень жаль с ним расставаться.
- Не с@сать! – заорал Алёшка – это было самое культурное, что он произнёс за последнее время – и она взяла себя в руки, решила, что ещё немного надо подождать.
Второе попадание, казалось, разнесёт всю пятиэтажку. Сколько вот так людей находили под завалами? Это уже был крупный калибр, и странно, что дом всё ещё не сложился. Потом разрывы стали затихать. Какое-то время ещё слышались автоматные очереди и редкие взрывы гранат и «лепестков».
Выпуская в очередной раз своё «наблюдение», они увидели, что бои почти прекратились. Но командование всё ещё не разрешало им выходить. Наблюдение разрешило снять.
- Гля сюда, - позвал Алёшка сверху. – «Шишкин» тут успел закончить полотно.
Все поднялись на второй этаж взглянуть на трогательно живую картину с акацией над сияющим речным потоком, которая возникла на месте обшарпанной входной двери со сломанным замком. Тима флегматично щёлкал её на телефон, раскуривая девятую «беломорину».
Их выпустили только спустя час, указав, где следует соединиться со своими. Со двора, куда они вышли, дом зиял обугленным проломом в стене. Половины дома с этой стороны не было, с улицы виднелись внутренние стены квартир, а вместо детской площадки, через которую они шли несколько часов назад, по всему пространству двора валялись перекорёженные железки и комья вывороченной земли. Хуже того – снайперы сразу же разглядели повсюду мины-«лепестки» и предположили, что до своих они, возможно, не доберутся.
Но они добрались. Вряд ли им зачищали коридор, скорее просто повезло. Их привезли на пункт временной дислокации и отправили отдыхать, а на следующий день повезли на учения уже в более спокойное место поглубже в тылу.
Сакура трепетала розовыми лепестками, как цветок Эдема, как вечная природа и вселенское спокойствие. Её не трогал артобстрел, она была нежного цвета и пахла так, как пахнут запретные плоды свободного в выборе человека. Как будто можно после всего оставаться обычным, нормальным человеком. Как будто есть любовь, настоящая, которая вот так же, как эти соцветия, остаётся нежной и напоминает рай, что бы вокруг ни происходило.
III
- Ах, право же. Не надо позволять им так много играть в карты. Они проводят за картами по нескольку часов каждый вечер, и когда-нибудь оба проиграются в пух. На что вы будете жить тогда, дорогая?
- Бог мой, но ведь живут же как-нибудь все эти люди! Супруг Эмилии погиб в бою, но на ней каждый вечер новое платье.
- Милочка, Эмилия вынуждена надевать каждый вечер новое платье после того, как её муж погиб в бою!
- Как и бедная миссис Уайнли… Впрочем, не будем о ней – это ей расплата за зазнайство.
Война с Наполеоном перевернула жизнь аристократических семейств; многие разорились и перешли в разряд изгнанников из высшего света. Лорд Уайнли застрелился, когда пришли описывать его дом. Некоторые, напротив, были введены в общество, не являясь аристократами – как семья Марли, которая поднялась на производстве посуды для тыловой службы войск и теперь давала званые вечера в Лондоне. Кто-то, впрочем, говорил, что изысканные вина, отвечающие вкусам самых требовательных гурманов общества, которыми изобиловали такие вечера, покупались на пансион, выделяемый семейству генералом армии за некоторую услугу, оказанную в недалёком прошлом.
Кавалеры кружили дам в танце, кавалеры пили ликёры, дворецкий обносил дам подносами с вином, и музыканты играли кадриль, когда в зал вбежал майор из штаба полка принца Уэльского и громко потребовал тишины.
- Господа! – объявил он. – Несколько часов назад возле деревни Ватерлоо союзные войска под командованием фельдмаршала лорда Веллингтона разбили армию Наполеона!
В наступившем шуме просидевшая весь вечер у стены под ситцевой шалью Мадлен никак не могла докричаться до майора. Она извинялась, пытаясь пробиться к нему, но её никто не слышал и никто не обращал на неё внимания. Майора окружили дамы, требуя информации о своих мужьях, и ей удалось поймать его за рукав, когда он с бокалом ликёра в руке уже стремительно капитулировал к выходу.
- Майор! Майор, скажите, пожалуйста, а капитан Дэвид Шелли, он жив?..
- Я не знаю, мадам! Я не знаю! – проорал майор. – Сообщение пришло в Лондон только полчаса назад! Я не знаю, кто жив, кто нет, вам нужно дождаться возвращения армии!
Армия вернулась, но Дэвид Шелли – нет. Офицеры полка говорили, что его тела не было среди раненых на поле боя, но тел на поля боя было так много, что необходимо подождать ещё, прежде чем делать выводы.
Мадлен сидела с Элизой долгие вечера, наблюдая, как муж Элизы и его вернувшиеся приятели играют в карты, слушала байки о Наполеоне и французах, которыми пестрили рассказы фронтовиков, слушала упрёки, которыми Элиза осыпала мужа за постоянную игру в карты, и бесстрастно наблюдала её флирт с полковником из лёгкой кавалерии. На четвёртый вечер на квартиру явился её брат и сообщил, что тело её жениха нашли.
В разгар боя маршал Ней зачем-то предпринял кавалерийскую атаку на центр армии Веллингтона – кавалерия не смогла пробить британские формирования, но в ходе этой атаки погибло много офицеров, в том числе и Дэвид Шелли. Его тело было найдено там под телами пехотинцев.
- Наверное, таково было его предназначение, - философски отозвалась на это Элиза, чтобы как-то вывести Мадлен из завладевшего ею ступора. Она не была уверена, что Мадлен было бы лучше, вернись Дэвид домой.
- Стоп, - сказал Миша. – Перерыв.
Он смотрел, как актёры выходят из напряжённых поз, снимают душные парики и слоняются по сцене. Чепуха несусветная. Предназначение… Какое это предназначение – быть убитым? Для кого они сейчас это показывают? Для мирных жителей, которые всё давно видели и которых ничем не удивишь, или для тех ребят, что приезжают в отпуска из-за ленточки и смотрят на это, как на игрушечный параллельный мир?.. Балы, вечера, кавалерийские атаки… Ну не ставить же спектакли по Великой Отечественной, ей-богу. И без того надрыв слишком силён. А в ком его нет, в том и не будет. А о них, о тех, кто приезжает в отпуска, ставить спектакли нельзя. Но что тогда ставить, если на самом деле всё, всё, всё абсолютно по-другому?.. Всё – игрушечный параллельный мир.
Она вот, его подруга детства, которой он всю жизнь тайно восхищался – какие она писала стихи в школе, какие рассказы – а потом и вовсе стала героем, сержантом-фронтовиком, военкором, боевым товарищем – даже она, глядя на эту постановку, улыбалась бы, как улыбаются народным сказкам, канувшим далеко в Лету. Но хотя её рассказы и были теперь совсем другие – про бойцов, обсуждающих в блиндаже, как им собрать то, что осталось от тел товарищей после разрыва снарядов, – и во всех последних разговорах с ней он всегда видел в её глазах следы крайней бомбёжки – она всё-таки вдохновляла его продолжать и даже хвалила. Она говорила: «Ставь, Миша, конечно, ставь, если можешь».
Неужели это его, Миши, предназначение – ставить игру, зная, что всё по-настоящему? Наверное, так. Наверное, так…
* * *
Диверсионный отряд после того, как у командира сработал детектор дронов и от упавшего снаряда сдетонировала мина, разделился на три части. Двое скатились в канаву и оттуда пытались выйти на связь со штабом и своими. Им ответила только одна рация – третий был легко ранен и на ощупь искал их, не включая фонарик. Где-то сверху продолжался зудящий звук «птички». Ещё двое не отвечали.
Штаб ответил спустя несколько минут, велел не обнаруживать себя, пока не уйдёт дрон-разведчик. Около получаса трое провели в канаве под прикрытием веток и ошмётков дёрна. Через полчаса им поступила команда оставшимися силами продолжать перемещение к заданной точке и организовать засаду. Колонна машин ГСМ должна пройти там через два-три часа.
Раненого командир группы оставил искать двоих пропавших, а сам с оставшимся товарищем выдвинулся на координаты, волоча пулемёт и радиостанцию. Это всё были бойцы из разных городов – бывшие военные, спецназовцы, парни с хорошей физической подготовкой, привыкшие к самостоятельности и свободе действий. Они уходили на фронт добровольцами и встретились все вместе только пару месяцев назад. Раненый боец, которого оставили искать остальных, был ещё недавно срочником из спецназа ВДВ – он занимался здесь тем, что лучше всего умел в своей недавней жизни. Командир группы был военнослужащим из Луганска – он дрался непримиримо, беззаветно, не замечая ранений и усталости. Его позывной был «Кабан». Один из потерявшихся при взрыве – бывший военный из пехоты. Его тело спецназёр нашёл спустя двадцать минут поисков. Доложил командиру – тот велел присыпать его чем получится и оставить метку, чтобы забрать на обратной дороге.
Юного диверсанта, парнишку из Питера, который неплохо наловчился в сапёрной работе и тем быстро себя поставил среди товарищей, спецназёр искал почти час. Ему удалось найти испорченную рацию, но больше не оказалось в наступающих сумерках ничего похожего на человеческое тело ни в лесу, ни в низине. Возможно, его отбросило в болото, и теперь его уже не достать. Спецназёр доложился, получил приказ выдвигаться к группе – там нужны были руки. Засада ждала колонну украинских ГСМ.
Командование доложило по итогам диверсии об одном погибшем, одном легко раненом и одном пропавшем без вести. У диверсионных групп было ещё много работы – бои с объединённым врагом шли на равных, у него тысяча глаз и почти неиссякаемый запас снабжения, приходилось перетягивать на себя преимущество ценой большого труда и нередко больших потерь. Отправлять поисковой отряд за Кириллом, который с большой вероятностью погиб, никакой возможности не было.
Машину с семьёй фермера тормознули на блокпосте по донецкой дороге. Хмурых детей попросили выйти из машины, у отца стали проверять документы.
- Кого везём? – осведомился мрачный сержант, заглядывая в машину.
- Это раненый. Я подобрал его на трассе около Горловки. Горловку бомбили, я хочу увезти детей оттуда. В Донецк к тёте.
- Кто этот раненый?
- Я не знаю. Но он успел ответить, что свой. Больше в сознание не приходил. И ещё у него вроде повязка белая, как у наших.
Сержант заглянул в салон, всунув внутрь голову и плечи. Раненый лежал, скрючившись под покрывалом, на заднем сиденье, а обоих детей отец расположил на переднем. Сержант велел ему поднять покрывало. У бойца были обмотаны шерстяными тряпками руки и ноги, а на бедре виднелась свежая перевязка.
- У него рана, и очень плохая. Он, скорее всего, провёл так несколько часов в лесу. Руки-ноги обморожены.
Сержант протянул руку и поскрёб грязь на куртке бойца. С трудом ему удалось рассмотреть нашивки. Знаки вооружённых сил РФ он распознал, а непонятную нашивку на левом плече не смог узнать. На правом была нашивка с Чипом и Дейлом и надписью, смутно читающейся сквозь грязь: «Слабоумие и отвага». Он вылез из салона.
- Вы заберёте его? – спросил фермер. В глазах его лежала огромная усталость и глухая безнадёга.
Сержант помедлил и вздохнул.
- У нас медсанбат оказывает самую первую помощь, а вы ему уже оказали. Его надо везти в госпиталь, иначе ему точно кранты. Но у нас машина поедет не раньше, чем через день.
Он смотрел в глаза отцу семейства.
- Если вы едете в Донецк, попробуйте спасти его. Сдайте его в наш госпиталь, ему там смогут быстро оказать помощь. Раз вы его вытащили, окажите ему такую услугу – иначе мы тут даже имени его не узнаем.
- Я отвезу, - спокойно сказал фермер, - но его, может быть, ищут?
- Я запрошу. Дайте координаты, где вы его нашли.
Сержант ещё раз наклонился в салон и сфотографировал раненого на телефон, мало, правда, рассчитывая на успех. Лица было почти не разобрать, а в месте, откуда его привезли, никаких боёв сейчас не было.
Он объяснил фермеру расположение донецкого госпиталя.
- Нам почти по пути. Наша тётя живёт на востоке. Пусть дети пока побудут у неё…
Неделю спустя в Питере отец – бывший фронтовик – обрывал телефоны штаба тыла. Писал на воцапы знакомым командирам и ждал сутками, пока сообщение дойдёт. Через сутки приходил ответ, и он писал снова.
- Почему без вести? При какой операции? В каком районе? Сколько искали? Дали ориентировки в госпитали?..
Ещё через месяц:
- Какие вести от отряда спецназа? Что по госпиталям? Что говорят пленные?..
Кирилл вернулся в мир живых через две недели после того, как его подобрали у Горловки. Возвращение это было тяжёлым и ничего хорошего не предвещало. Сначала он сквозь муть сознания видел серые обшарпанные стены и кучу шконок вокруг, слушал стоны и хрипы. Потом кто-то женского пола в грязно-белом халате ему принёс еды и кормил с ложечки из красно-бурого мерцающего марева. Потом он снова отключился, а потом увидел покрытую татуировкой руку, которая укладывала его на каталке.
Кирилл поднял глаза и смог разглядеть лицо – татуированная рука была у дамы лет тридцати с каштановыми волосами. На ней был медицинский халат с коротким рукавом, а лицо её было очень решительное и спокойное.
- Куда меня везут? – хотел спросить Кирилл, но у него вышел только страшный хрип.
Дама подняла на него взгляд и спокойно сказала:
- Ш-ш. Не напрягаемся сейчас.
Его привезли в какую-то комнату, где пахло не лучше, чем в палате: кровью, медрастворами и гнилым мясом. Дама с татухой не отставала от него, и он цеплялся взглядом за её руку, силясь сохранить присутствие духа. Почему-то эта яркая татуировка придавала ему бодрости.
Когда она снова встретилась с ним взглядом, он собрал все силы и довольно внятно спросил её:
- Хирург?
Дама покачала головой.
- Анестезиолог.
И сломала колпачок стеклянной капсулы.
Кирилл попытался напоследок осмотреть себя, ведь он так давно себя не видел, что теперь плохо представлял, что с ним стало. Конечности он плохо чувствовал, за исключением больного бедра – то горело диким пламенем. Пошевелив рукой, Кирилл обнаружил, что вместо двух пальцев на ней – бинт, прилепленный к кисти пластырем. Он в изнеможении откинул голову.
- Как зовут? – спросил его подошедший мужчина в перепачканном кровью халате и резиновых перчатках. – Как твоё имя? Из какого ты подразделения?
Кирилл посмотрел на него, но ничего не ответил. Дама с татуировкой приготовила шприц и выпустила из него тонкую струю состава, но врач жестом остановил её.
- Как тебя зовут, сынок? – спросил он, наклонившись к лицу Кирилла. – Кто твои товарищи?
Кирилл посмотрел в его ввалившиеся серые глаза.
- Не знаю, - сказал он.
- Ничего не помнишь? – уточнил врач.
- Взрыв. Воздух. Лес. Растяжки искал… Дрон слышал. Похож на разведчика. Рацию… Потерял.
Он задышал с хрипом, и врач, отойдя от него, принялся раздавать указания двоим ассистентам. Спустя несколько минут дама с татуировкой вколола Кириллу анестезию, и его раненое бедро туго-туго перетянули ремнём.
- Фото отправили в штаб, но там ничего никто не может сказать. Привезли с района Горловки. Верхнюю одежду выбросили при приёме, видимо, была сильно испорченная и грязная. Чёрт её знает, куда.
Кирилл, разлепив веки, смотрел на врача с ввалившимися глазами, который разговаривал с какой-то женщиной рядом с его шконкой. Ему было плохо и туго соображалось, но он с большой вероятностью был ещё жив.
- У пациента, судя по всему, потеря памяти. Контузия при взрыве. Если ему дать соответствующий уход, возможно, память к нему вернётся. Нужно эвакуировать в Ростов с ближайшей машиной.
- Вы думаете, он выживет, Степан Фёдорович? – спросила женщина, и Кирилл с неожиданной тревогой перевёл взгляд на врача.
- Если доедет до Ростова, то выживет, - сказал тот. – И если заражения крови удалось избежать. Но здесь ему ухода не дадут. Здесь даже чистых простыней не хватает. Доедет до Ростова и получит нормальную медпомощь – выживет. Может, и протез сделают. – Он говорил уже, глядя Кириллу в глаза, потому что увидел, что тот очнулся. – Поговорите с ним ещё. И запишите в эвакуацию. Мальчишка молодой, крепкий. Может, вернётся к нему память.
Кирилл слушал, а в его голове вихрем кружились внезапно кучей налетевшие мысли. Эвакуация на машинах если – ещё чёрт его знает, доедет или нет, на выезде бомбят часто. Так что ещё не спасся. Куртку выбросили – плохо. Диверсионный отряд ушёл, они его не найдут. Девушка, как её звали?.. Девушка с автоматом. Гуманитарку возит. И что-то щёлкнуло на имени Степан Фёдорович… Он должен, должен спастись.
- Степан, - прохрипел Кирилл, с трудом разлепив губы, и врач опять посмотрел на него. – Степан… Кажется, меня зовут Степан.
* * *
За окном качались ветки вишни. Сейчас они были голые, острые и царапали окно, как пальцы старой колдуньи. В голове шумело, а она старалась изо всех сил расслышать голос в трубке. Второй месяц на таблетках – ей было безразлично всё, взрывы в её голове приглушались вместе с шумными эмоциями, и она напоминала сама себе тибетского монаха, живущего для одному Ламе известной цели. В таком состоянии на передке нельзя – прихлопнут, не успеешь моргнуть. Но её пытались вылечить, и она смиренно терпела эту равномерность бессознательности, чтобы когда-нибудь начать не бояться чувствовать снова.
А сейчас давление скакануло, видимо – сердце стучало в ушах, в горле, во рту. И из-за этого шума голос было плохо слышно. А он говорил:
- Ты знаешь, что всё далеко зашло. Надо принимать решение. Я не смогу быть с тобой. У меня не получится. Мы должны расстаться сейчас.
- Почему… почему сейчас? – своим обычным звонким голосом спрашивала она, а в голове отдавало глухо и болезненно. – Кто тебе сказал, что у тебя не получится?
- Ты сильная. А я слабый. Так надо, я это понял сейчас. Пожалуйста, не звони мне больше и не приезжай.
Он положил трубку. Шальная пуля сразила, пробила с горячим свистом размягчённую плоть – как подлетела, не заметила, откуда вспышки, не засекла. Не успевала даже среагировать на смену декораций. Она постояла неподвижно и оглянулась. У двери ждала Мила – она зашла спросить, не надо ли ей чего-нибудь, когда Фил позвонил. Глаза у Милы были сужены, она встретилась с нею взглядом и спросила:
- Серьёзно?
Она кивнула.
- Но почему?
Язык отделялся от мыслей, когда она, глядя в пространство, ответила:
- Он сказал, что так надо.
Мила подошла и обняла её. Её объятия были крепкие и сочувственные, но она сейчас с трудом ощущала и это. Мысли путались.
- Мне пора спать, наверное, - сказала она. – Ноги не держат.
- Может, тебе завтра не идти на занятия?
- Нет, офицерские курсы я закончу.
Мила оставила её в комнате и на следующий день с конца занятий сидела у неё. Иногда выходила – она слышала, как Мила в коридоре говорила по телефону:
- Раз ты соскучился, приезжай. Я не могу сейчас приехать. У нас учения и моя соседка заболела. Приезжай сам. Я не могу её оставить. Ну и пока тогда!
Последнюю фразу она бросила со злостью и тут же ушла ставить у себя в комнате чайник. Потом с заварником пришла снова к ней.
- Ты же не поедешь теперь на фронт?
Она пожала плечами.
- Под таблетками нельзя. Пока не вылечишься, не вздумай ехать. А когда вылечишься, война уже, надеюсь, кончится.
- Мы думали так год назад, - сказала она. – Что к новому году или война кончится, или нас пришьют. Но мы живы и война всё не кончается. Непонятно теперь, как из всего этого выбираться.
- Так же, как и всегда, - сказала Мила.
Она промолчала. Дверь в блок была открыта, и кто-то остановился рядом. Мила оставила чашки и тихонько вышла в коридор. Фил стоял чуть слева, привалившись к противоположной стене и засунув руки в карманы. Он глянул на неё, и Мила прикрыла за собой дверь.
- Зачем пришёл?
Фил промолчал.
- Ей плохо, ты знаешь об этом?
Фил кивнул.
- Не надо было приходить, - заключил он и, оторвавшись от стены, повернулся к выходу.
- Ты совсем ничего не хочешь ей сказать?
- Будет только хуже. Она сама потом поймёт, что лучше так.
- Она верила, что ты другой. Что ты сможешь её спасти. Она ждала тебя.
Фил обернулся и взглянул Миле в лицо.
- Я знаю, что она верит. Но я понял, что не гожусь. Я понял, что моё предназначение было – не пустить её в ту последнюю командировку, где погибли все её подруги. И на этом всё.
- Как – всё? А те годы, что вы были вместе? А те разы, когда она всё-таки возвращалась?
- Всё меняется. И я чувствую, что теперь всё будет только хуже.
- Фил, другой такой женщины ты не найдёшь.
- Я знаю.
- Такого, как ты, у неё тоже никогда ещё не было.
- Я знаю.
- Она сейчас на таблетках, Фил.
- Вот и хорошо. Пусть лучше на таблетках, ей будет проще.
Его шаги медленно ожили и стали отдаляться. Мила подалась за ним и прошипела вслед:
- Когда-нибудь тебя зарежут ночью во сне маленькие синие человечки, которые выйдут из твоей головы.
Фил оглянулся и улыбнулся слабо. Дверь коридора закрылась за ним.
Мила вошла в комнату своей соседки. Она сидела за столом в той же позе, в какой Мила её оставила, и смотрела неподвижно на голые ветки вишни, которые шумели от ветра и шкрябали по стеклу.
- Правда сакура под обстрелом была так прекрасна?
Она кивнула.
- Люблю сакуру.
Она просыпалась несколько раз среди ночи – наверно, кричала, - а когда просыпалась, слышала шорох в соседней комнате, словно Мила не спала. На практическую подготовку вставать было рано; их возили за город в поля учиться различать дроны по виду и звуку и принимать решения по воздействию. Когда вернулись в общежитие, ей позвонил Стёпа Грачёв и стал опять спрашивать про сына. Она обещала попросить узнать у офицера из университета, который ехал на следующей неделе на Донбасс. Успокаивала его, говорила, что два месяца – это не предел, что у неё один друг в Африке на год пропал, а теперь снова вышел на связь, и всё с ним в порядке. А сама думала: гиблое дело. Пропавшие без вести – это либо двухсотые, либо плен. Она тоже по первости надеялась и ждала, но только третьего не дано. Со временем перестаёшь ждать.
Она проговорила со Стёпой пятнадцать минут у входа в блок – пыталась его утешить, да только у неё, похоже, слабо получалось. Она не чувствовала ничего – как ни учил её врач в зелёном халате возвращать этот мир в свои чувства и проживать его с теплом и лёгкостью, у неё не выходило ни тепла, ни лёгкости. Поначалу выходило, а теперь только зияющая пустота и рваная боль внутри.
Она вошла к себе и кинула телефон на стол. Вздрогнув, подняла глаза на окно: за морозным стеклом на голых ветках раскачивались, наскоро примотанные нитками, нежно-розовые, хрупко трепещущие на холодном ветру бумажные цветы сакуры.
Алина Александрова. Редактировал BV.
Все рассказы автора читайте здесь.
======================================================
Друзья! Если публикация понравилась, поставьте лайк, напишите комментарий, отправьте ссылку другу. Спасибо за внимание. Подписывайтесь на канал. С нами весело и интересно! ======================================================