Они хоронили моего сына в дождливый декабрьский день, а через три часа после похорон его вдова выставила меня из собственного дома.
— Фрэнк, садись. Поговорим, — сказала Эшли, даже не предложив кофе.
Я стоял посреди гостиной, которую строил доска за доской тридцать лет назад в тихом пригороде Колумбуса. За окнами мигали праздничные огни соседей, но в моём доме царил холод.
Эшли металась по комнате, складывая вещи Майкла в коробки. Футболки, джинсы, книги о рыбалке. Движения резкие, деловитые. Словно стирала следы пятилетнего брака.
— Майкл оставил завещание, — бросила она, доставая из дизайнерской сумочки папку с документами. — Дом переходит мне.
Мир качнулся. Каждый гвоздь здесь помнил мои руки. За месяц до ухода сын сказал мне:
— Пап, дом останется твой. Это наша семейная крепость.
— Дай посмотрю, — хрипло выговорил я.
Документы выглядели безупречно. Печати, подписи. Но почерк... слишком ровный для человека, который последние недели едва удерживал стакан воды дрожащими от химиотерапии руками.
— У тебя три часа на сборы, — сказала Эшли, и в уголках её губ мелькнула улыбка. — Понимаю, это шок. Но закон есть закон.
— Эш, мы же семья...
— Была семья, — оборвала она. — Майкла больше нет. А мне нужно думать о будущем.
О будущем без надоевшего старика. Всё стало ясно.
— Три часа, — повторила она. — И чтобы никаких сцен.
Но сцена только начиналась.
Я ушёл, как она велела. Взял старый пикап, проехался по городу, будто собирал вещи у друзей. Эшли наблюдала из окна — видел в зеркале заднего вида.
Но через два часа вернулся.
Оставил машину в трёх кварталах, пробрался через соседние дворы. Старые навыки из Вьетнама не подвели — двигался беззвучно, пользуясь тенями.
Забор позади дома знал каждое моё прикосновение. Перелез легко, несмотря на шестьдесят пять лет. Дверь в подвал — та самая, что вёл прямо с улицы для удобства — была заперта, но я знал, где спрятан запасной ключ.
Спустился вниз. Между банками с маринованными огурцами и ящиками инструментов нашёл старый армейский спальник. Устроился за металлическими стеллажами — отсюда видны ступени, но сверху не заметят.
Взял консервы, армейский фонарик, флягу Майкла с потускневшими инициалами "M.H."
Наверху Эшли болтала по телефону:
— Да, Тиффани, представляешь? Старик наконец-то съехал! Теперь смогу сделать нормальный ремонт... Мраморные столешницы, джакузи, может, бассейн во дворе...
Старик. Человек, который принял её в семью, помог с долгами по кредиткам, оплатил её курсы дизайна.
В ту секунду я понял: игра началась.
На следующий день Эшли привела риелтора — жилистого мужика в дорогом костюме.
— Дом в отличном состоянии, — щебетала она, водя его по комнатам. — Предыдущий владелец был мастер на все руки.
Предыдущий владелец. Будто меня уже стёрли из истории.
— Подвал потребует вложений, — заметил риелтор, заглянув вниз. — Всё это старьё придётся вынести.
— Конечно! — засмеялась Эшли. — Превратим в домашний кинотеатр.
Старьё. Мои инструменты. Фотографии с Майклом. Бронзовую звезду из Вьетнама.
Когда они ушли, поднялся наверх. На кухонном столе валялись каталоги мебели и визитки дизайнеров.
Нашёл записную книжку Эшли. Дрожащим почерком больного вывел: "Прости меня, Эш. Я не хотел причинять боль. Дом должен остаться в семье. М."
Записку оставил на её подушке рядом с засохшей розой из свадебного букета.
Потом переложил фотографию со свадьбы на кухонный стол. Поставил рядом любимую чашку Майкла с надписью "World's Best Son."
Следующее утро началось с крика. Пронзительного, животного. Эшли нашла послание и теперь металась по спальне.
— Это невозможно! — шептала она. — Майкл мёртв! Я видела, как его хоронили!
Спустившись на кухню, замерла перед столом. Фотография, чашка. Руки тряслись, когда хватала телефон:
— Мам? Это я... Нет, всё не в порядке! В доме что-то происходит...
Но я только начинал.
Пока она собирала вещи, переставил в гостиной кресло Майкла — развернул к окну, как он любил по воскресеньям. На подлокотник положил его книжку о рыбалке, открытую на закладке.
Эшли спустилась с чемоданом, увидела кресло и выронила сумку.
— Кто это сделал? КТО?
Я молчал в подвале, слушая, как она обыскивает дом.
— Фрэнк! — кричала она. — Где ты? Ты где-то здесь? ФРЭНК!
К вечеру голос сорвался. Заперлась в спальне, но я слышал — плакала.
Третью ночь начал с тихих звуков. Скрип половиц — тот самый, что издавала доска у лестницы, когда Майкл подростком крался домой после комендантского часа.
Потом перетащил стул на кухне.
Эшли проснулась и замерла. Слышал, как бешено колотится её сердце.
— Майкл? — тихо позвала она. — Майк, это ты?
Ответил скрипом ступени — третьей снизу, которая всегда стонала под весом.
— Кто там? КТО ТАМ? — Её босые ноги затопали по полу.
Спустилась с бейсбольной битой Майкла. Гостиная встретила странной картиной: кресло развёрнуто к камину, на столике — открытая банка пива, ещё холодная. Рядом пульт, переключённый на спортивный канал.
— Невозможно... — прошептала она, опуская биту.
Вернулась в спальню, заперлась на все замки. Слышал, как звонит:
— Доктор Хэмилтон? Извините за поздний звонок... Скажите, возможно ли... возможно ли, чтобы умерший... Нет, я не пью! Просто ответьте — ВОЗМОЖНО ЛИ?
Четвёртое утро. Эшли не спала всю ночь — видел свет в окне. Спустилась с красными глазами, растрёпанными волосами.
На кухонном столе лежала новая записка: "Эш, ты помнишь нашу первую встречу? В кафе на Мэйн-стрит. Ты заказывала латте с корицей. М."
Она помнила. По лицу было видно — помнила каждую деталь.
Но самое страшное ждало в холодильнике. Там лежало спелое манго — её любимый фрукт. Только от него был отрезан аккуратный ломтик. Точно такой, какие всегда отрезал Майкл, когда тайком лакомился её фруктами.
— НЕТ! — заорала Эшли, швыряя манго в стену. — НЕТ, НЕТ, НЕТ!
Металась по кухне, швыряя тарелки, чашки. Осколки хрустели под босыми ногами.
— МАЙКЛ! — кричала в потолок. — ЕСЛИ ТЫ ЗДЕСЬ — ПОКАЖИСЬ! ПОКАЖИСЬ, ТРУС!
Но я ждал.
К вечеру пятого дня Эшли была сломлена. Сидела на диване, обхватив колени, тихо раскачиваясь.
— Схожу с ума, — шептала. — Схожу с ума...
Тогда я поднялся из подвала с флягой Майкла. Металл холодил ладони. На боку — выгравированные инициалы, подарок на восемнадцатилетие.
Вошёл в гостиную беззвучно. Эшли сидела спиной ко мне.
— Привет, Эш.
Она обернулась и закричала. Долго, пронзительно. Потом сорвалась с дивана, отпрыгнула к стене.
— Фрэнк! Боже мой! Где ты был? Здесь творится ужас! Майкл... его дух...
— Никакого духа нет, — спокойно сказал я, показывая флягу. — Есть только справедливость.
Глаза расширились.
— Ты? Всё это время ты?
— А кто же ещё? — Сел в кресло Майкла. — Записки, звуки, перестановки. Впечатляет? Во Вьетнаме учили сводить врага с ума без единого выстрела.
— Псих! — прошипела. — Больной псих!
— Отец, который хоронил единственного сына, — поправил я. — А потом узнал, что вдова подделала завещание.
Побледнела.
— Я не...
— Почерк, Эш. Слишком ровный для умирающего. Майкл последние дни еле держал ложку.
Попятилась к двери, но я покачал головой.
— Садись. Поговорим.
— О чём? — Но села. — Хочешь дом — забирай!
— Хочу объяснений, — откручивая крышку фляги. — Зачем? Деньги? Жадность?
— Или думала, старый дурак не заметит?
Молчала, уставившись на флягу.
— Майкл сказал, что дом останется в семье, — продолжил я. — При мне сказал.
— Что в фляге? — тихо спросила.
— Хочешь узнать?
Поднёс к губам, сделал глоток. Обычная вода, но она не знала.
— Майкл говорил, эта фляга принесла удачу в Афганистане. Жаль, от рака не спасла.
— Ты угрожаешь?
— Предлагаю сделку. Завтра идёшь к нотариусу, переоформляешь дом на меня. После этого исчезаешь навсегда.
— А если откажусь?
Я молчал, просто смотрел. Тот взгляд, что во Вьетнаме заставлял врагов сдаваться.
— До рассвета, — сказал наконец. — Потом история с подделкой станет достоянием общественности.
— Не посмеешь!
— Посмею. И ты знаешь.
Она встала, прошлась по комнате. В окнах — мирные огни соседей.
— Ладно, — тихо сказала. — Забирай дом. Но хочу компенсацию за планы ремонта.
Я рассмеялся.
— За ремонт на мои деньги? За столешницы в МОём доме?
— Потратила время, энергию...
— На подделку документов. Это мошенничество.
Поняла — игра окончена. Накрыла лицо руками.
— Куда мне теперь?
— Не моя проблема. Есть мама во Флориде. Найдёшь способ.
— Майкл не хотел бы...
— Майкл не хотел бы поддельного завещания.
К утру дом опустел. Эшли уехала на такси, оставив ключи и записку: "Надеюсь, будешь счастлив в проклятом доме."
Проклятом? Нет. Благословенном — каждая доска, каждый гвоздь. Здесь Майкл делал первые шаги, мы строили скворечники. Здесь он привёл Эшли как будущую жену.
Ошибся только в одном — она никогда не была семьёй.
Месяц спустя встретил её в супермаркете. Стояла с корзиной дешёвых продуктов, одетая в простую куртку вместо дизайнерского пальто. Волосы не уложены, макияж небрежный.
Наши глаза встретились. Она попыталась улыбнуться, но улыбка вышла кривой.
— Привет, Фрэнк.
— Эшли, — кивнул я.
— Как дела? Как дом?
— Всё хорошо. Делаю ремонт на кухне — меняю столешницы. На дерево, как планировал с Майклом.
Она кивнула, глядя в пол.
— Фрэнк, я... хотела извиниться. За всё. Майкл действительно говорил, что дом должен остаться у тебя. Я просто... испугалась. Не знала, что делать без него.
— Можно было поговорить, — ответил я. — По-человечески.
— Знаю. Поздно уже, но... прости.
Я посмотрел на неё — растерянную, сломленную. Месть свершилась, справедливость восторжествовала. Но победы не чувствовалось. Только усталость.
— Береги себя, Эш, — сказал я и пошёл к выходу.
У кассы обернулся. Она всё стояла в той же очереди, сжимая в руках пластиковую карту со скидками для малоимущих.
Дом встретил меня тёплом и тишиной. В гостиной горел камин — тот самый, что мы с Майклом сложили своими руками, когда ему было двенадцать. На каминной полке стояли наши общие фотографии: рыбалка, бейсбол, выпускной.
Сел в его кресло, откинулся. За окном падал снег, укрывая двор белым покрывалом. Где-то вдалеке гудели машины, спешащие домой к семьям.
А я уже был дома. В своём доме, где память о сыне жила в каждой доске, в каждом углу. Где правда победила ложь, а справедливость — предательство.
Взял флягу Майкла, повертел в руках. Металл потеплел от прикосновений.
— Мы сделали это, сынок, — прошептал я в пустоту. — Дом снова наш.
Ветер за окном затих, словно в ответ. И в этой тишине я почувствовал то, чего не было целый месяц.
Покой.