Валентина Ивановна нервно теребила ручки пластикового пакета с пирожками, стоя перед знакомой дверью квартиры сына. Осенний ветер гулял по подъезду, принося запах сырости и опавших листьев. Рядом молчал муж Петр Семенович — крепкий мужчина с седеющими висками и натруженными руками слесаря, который уже десять минут безрезультатно звонил в домофон.
Подъезд пятиэтажки был погружен в полумрак. Лампочка на втором этаже мигала, создавая тревожные тени на облупленных стенах. Валентина поежилась под осенним пальто — не от холода, а от какого-то необъяснимого беспокойства, которое росло с каждой минутой молчания за дверью.
"Может, их нет дома?" — неуверенно предположила женщина, поправляя выбившуюся из-под платка прядь русых волос с проседью.
Ей было пятьдесят восемь, лицо хранило следы былой красоты, но годы работы медсестрой в районной больнице наложили отпечаток усталости. Глаза остались живыми, добрыми, полными материнской заботы.
"Машина во дворе стоит, свет в окнах горит. Дома они," — буркнул Петр Семенович, нажимая кнопку звонка с удвоенной силой.
Мужчина был на три года старше жены, но выглядел моложе благодаря спортивному телосложению. Работа на заводе приучила к порядку и дисциплине. Если назначил встречу — придет вовремя, если сказал — сделает. А сейчас его раздражало неуважение невестки.
За тридцать лет брака Валентина научилась читать настроение мужа по напряжению плеч, по тому, как он сжимает челюсти. Сейчас Петр явно сердился, и это добра не предвещало.
Звонок раздался снова — длинный, настойчивый. Эхо разносилось по подъезду, смешиваясь с отдаленным лаем собак во дворе. Наконец послышались шаги за дверью — медленные, осторожные, как будто кто-то крался на цыпочках.
Лязг замков, скрип цепочки. Дверь приоткрылась всего на ширину ладони, и в щели показалось бледное лицо Марины — невестки, с которой отношения всегда складывались непросто.
Девушка была красивой — точеные черты лица, большие карие глаза, темные волосы до плеч. Но сейчас эта красота словно увяла. Темные волосы были растрепаны, глаза красные от слез, а под ними залегли глубокие синие круги.
"Марина, детка, это мы. Открывай," — ласково произнесла Валентина Ивановна, стараясь унять тревогу в голосе.
Она всегда старалась найти общий язык с женой сына, хотя та держалась отстраненно. Марина была городской, образованной, работала бухгалтером в частной фирме. А они с Петром — простые люди, из рабочего поселка. Но сын любил эту девушку, а значит, нужно было принимать.
"Сейчас неудобно. Приходите в другой раз," — голос Марины звучал странно — глухо и напряженно, словно каждое слово давалось с трудом.
В коридоре квартиры царил полумрак. Валентина попыталась разглядеть, что происходит за спиной невестки, но видела только размытые очертания мебели.
"Как это неудобно? Мы издалека ехали, пирожков напекла свежих. Где Андрюша наш?" — в голосе женщины появилась тревога.
Два часа на автобусе до города, потом еще час на маршрутке через весь район. Она встала в пять утра, чтобы налепить пирожков с картошкой — любимых сыновьих. Руки еще пахли тестом и жареным луком.
"Андрей... спит. Заболел немного."
Слова невестки прозвучали как заученная фраза. Марина не смотрела в глаза, взгляд метался по сторонам, пальцы нервно перебирали край домашнего халата.
Петр Семенович нахмурился, изучая лицо девушки. За тридцать лет совместной жизни жена научилась читать его настроение по выражению лица, и сейчас он явно терял терпение. Густые брови сдвинулись к переносице, губы сжались в тонкую линию.
"Марина, открой дверь немедленно. Мы родители, имеем право видеть сына."
"Понимаете, у него температура высокая, врач сказал никого не допускать..." — голос дрожал все сильнее.
"Какой врач? Когда заболел? Почему не позвонили?" — вопросы сыпались один за другим.
Валентина чувствовала, как материнское сердце сжимается от тревоги. Андрей никогда не болел всерьез — крепкий парень, в армии служил, спортом занимался. А если заболел, всегда звонил маме, просил совета.
В щели дрожащие губы Марины сжались в тонкую полоску. Руки, державшие дверь, тряслись заметно — тонкие пальцы с обкусанными ногтями выдавали крайнюю степень нервозности.
"Все нормально. Просто простуда. Через пару дней все пройдет."
Но ничего не было нормально. Даже голос звучал фальшиво — слишком высоко, слишком быстро. Валентина прожила достаточно, чтобы распознавать ложь.
Она приблизилась ближе к двери, внимательно всматриваясь в лицо невестки. Что-то было не так — слишком много страха в глазах для обычной простуды. Зрачки расширены, дыхание учащенное, на лбу выступили капельки пота.
"Маринка, ты сама-то здорова? Выглядишь плохо очень."
"Со мной все в порядке. Просто устала, не спала всю ночь."
Но девушка выглядела так, словно не спала неделю. Халат висел на худом теле, щеки впали, а под глазами легли такие темные круги, будто их нарисовали углем.
Петр Семенович решительно шагнул вперед, упираясь плечом в дверь. Мужчина был сильным, а Марина — хрупкой девушкой. Цепочка натянулась до предела.
"Хватит разговоров. Либо открываешь, либо слесаря вызываю."
"Не надо! Пожалуйста, уходите. Андрей просил никого не беспокоить."
В голосе появились нотки паники. Марина всем телом навалилась на дверь, пытаясь удержать ее закрытой.
"А почему он сам с нами не говорит? Андрей!" — мужчина повысил голос так, что эхо разнеслось по всему подъезду.
Из глубины квартиры не доносилось ни звука. Тишина была настолько полной, что слышались только собственное дыхание и стук сердца. Даже соседский телевизор за стеной смолк.
"Он под сильными лекарствами, ничего не слышит," — поспешно объяснила Марина, но голос предательски дрожал.
Валентина Ивановна почувствовала, как тревога растет с каждой секундой, поднимаясь от желудка к горлу. Материнское сердце чувствовало беду, даже когда разум пытался найти логичные объяснения. За двадцать восемь лет материнства она научилась доверять этому чувству.
"Марина, детка, мы волнуемся. Дай хотя бы посмотреть на него одним глазком. Я же мать, понимаешь?"
Женщина протянула руку к щели, пытаясь дотронуться до невестки. Пальцы были холодными от осеннего воздуха, но сердце горело от желания помочь, защитить сына.
Слезы потекли по щекам невестки еще сильнее, оставляя влажные дорожки на бледной коже. Дверь дрожала в ее руках, цепочка звякала от напряжения, создавая металлический ритм тревоги.
"Нельзя. Врач категорически запретил контакты. Инфекция может быть заразной."
"Какая инфекция? Ты же говорила — простуда!" — Петр Семенович уже не скрывал подозрений, голос стал жестким.
Он провел полжизни на заводе, где каждая ошибка могла стоить здоровья или жизни. Научился замечать несоответствия, ложь, недомолвки. А сейчас невестка явно что-то скрывала.
Марина заметалась взглядом, понимая, что запуталась в собственных объяснениях. Карие глаза метались от свекра к свекрови, как у загнанного в угол животного.
"Это... осложнение. Может перейти в пневмонию. Очень опасно для пожилых людей."
Валентина поморщилась от слова "пожилые". Пятьдесят восемь лет — еще не старость. Она чувствовала себя полной сил, готовой горы свернуть ради единственного сына.
В подъезде стало еще темнее — солнце скрылось за тучами, а мерцающая лампочка окончательно погасла. Теперь единственным источником света была щель приоткрытой двери.
"— Сын, твоя жена закрыла перед нами дверь!" — крикнул отец, надеясь, что Андрей услышит и отзовется.
Голос эхом отразился от стен подъезда, поднялся по лестничным пролетам, растворился в тишине верхних этажей. Где-то хлопнула дверь, кто-то из соседей выглянул на лестницу, но тут же скрылся.
Тишина. Гробовая, пугающая тишина из глубины квартиры.
Петр Семенович достал из кармана потертой куртки старый кнопочный телефон и начал листать контакты. Пальцы его были толстыми, привычными к грубой работе, но сейчас дрожали от злости и беспокойства.
"Все, звоню слесарю. Хватит этого театра."
"Стойте! Не надо!" — Марина в панике сдернула цепочку.
Металлические звенья с лязгом упали, дверь распахнулась широко, и родители наконец увидели прихожую сына. Небольшое помещение было погружено в полумрак. На вешалке висела знакомая куртка Андрея — та самая, синяя, которую они подарили на день рождения.
Валентина шагнула через порог, ощущая под ногами мягкий ковер. Запах в квартире был странным — смесь затхлости, лекарств и чего-то еще, неопределимого.
"Где Андрей?" — требовательно спросил отец, оглядывая коридор.
На полу стояли домашние тапочки сына — старые, стоптанные, но родные. Валентина наклонилась, дотронулась до них — еще теплые, словно их только что сняли.
"В спальне лежит. Только тихо, пожалуйста, не будите его," — Марина прижалась к стене, пропуская гостей.
Девушка выглядела еще хуже при полном освещении. Худое тело, дрожащие руки, взгляд полный ужаса. Халат был старый, застиранный, с пятнами, которых раньше не было.
Валентина Ивановна прошла в гостиную, где когда-то так часто бывала. Комната была знакомой и чужой одновременно. Диван стоял на том же месте, но покрывало было другое. Телевизор работал без звука, показывая новости.
Шторы плотно задернуты, только тусклый свет настольной лампы освещал помещение. На журнальном столике стояли лекарства — много разных упаковок с непонятными названиями.
"Сколько же он болеет? Зачем столько лекарств?" — пробормотала женщина, разглядывая таблетки.
Некоторые названия были ей знакомы по работе в больнице — сильные обезболивающие, успокоительные. Такие не выписывают при простуде.
Петр Семенович направился к спальне, но дверь была плотно закрыта. Он приложил ухо к дереву, прислушиваясь. Никаких звуков — ни дыхания, ни движения постели.
"Андрей, сынок, это папа," — тихо позвал он.
Ответа не было.
Мужчина осторожно повернул ручку. Дверь поддалась, открылась с легким скрипом. Спальня была пуста. Кровать аккуратно заправлена, подушки взбиты, покрывало расправлено без единой складки.
"Марина! Здесь никого нет!"
Крик прозвучал как выстрел в тишине квартиры. Валентина выбежала из гостиной, сердце колотилось так сильно, что, казалось, сейчас выпрыгнет из груди.
Молодая женщина стояла посреди коридора, обхватив себя руками. Лицо побелело до синевы, губы дрожали, глаза были полны отчаяния.
"Он... он в ванной. Принимает лечебную ванну. Врач прописал."
Но ее голос звучал все менее убедительно. Слова спотыкались друг о друга, интонация выдавала панику.
Петр Семенович направился к двери ванной комнаты. Она оказалась открытой, помещение пустым. Белая ванна, сухие полотенца на вешалке, никаких признаков недавнего присутствия.
"Где мой сын?" — голос мужчины стал жестким, угрожающим.
Он развернулся к невестке, и Валентина увидела в его глазах тот же стальной блеск, что появлялся в минуты серьезных решений. Петр Семенович был добрым отцом, но когда дело касалось семьи, мог быть беспощадным.
Марина медленно опустилась в кресло у окна, спрятав лицо в ладони. Плечи тряслись от беззвучных рыданий. Сквозь пальцы просачивались слезы, капая на халат.
"Скажи правду. Немедленно," — Валентина Ивановна села рядом с невесткой в старое кресло, взяв дрожащие руки девушки в свои.
Руки Марины были ледяными, пульс частый и неровный. Валентина чувствовала это профессионально — годы работы медсестрой научили определять состояние человека по прикосновению.
"Он... Андрей ушел," — еле слышно прошептала девушка, не поднимая головы.
"Как ушел? Куда?" — голос свекрови дрожал от внезапной догадки.
В комнате стало так тихо, что слышалось тиканье настенных часов в прихожей. Каждая секунда растягивалась в вечность. Петр Семенович замер у двери ванной, не веря услышанному.
"К другой женщине. Три дня назад собрал вещи и сказал, что больше не может со мной жить."
Слова падали в тишину как камни в воду, создавая круги недоверия и боли. Валентина почувствовала, как мир качнулся под ногами. Ее Андрюша, единственный, любимый сын, которого она растила в любви и заботе...
"Этого не может быть," — твердо произнес отец. — "Андрей не из таких. Он ответственный, семейный."
"Думала и я так," — горько усмехнулась Марина, наконец подняв заплаканные глаза. — "Пока не нашла переписку в его телефоне. Там было все — признания в любви, планы на будущее, даже квартиру они уже присматривали."
Валентина чувствовала, как сердце разрывается на части. Сын, которого она учила быть честным, порядочным, предать жену...
"Почему не сказала сразу? Зачем этот спектакль с болезнью?" — спросила свекровь, стараясь держать голос ровным.
"Стыдно было. Вы так его любите, гордитесь им. А он оказался... обычным предателем. Как я могла сказать, что ваш идеальный сын бросил жену ради любовницы?"
Марина говорила, не скрывая горечи. В ее голосе звучала обида не только на мужа, но и на его родителей, которые всегда ставили сына в пример.
Петр Семенович медленно прошел в гостиную, опустился на диван. Широкие плечи поникли, руки безвольно легли на колени. Он выглядел постаревшим на десять лет.
"А куртка? Тапочки? Почему они здесь?" — он цеплялся за детали, не желая принимать действительность.
"Не все забрал. Сказал, что заберет потом, когда найдет подходящий момент. Не хотел встречаться со мной лишний раз."
Валентина оглядела комнату свежим взглядом. Теперь многое стало понятным — лекарства на столе были успокоительными для Марины, а не для больного сына. Задернутые шторы скрывали слезы и отчаяние, а не защищали от инфекции.
"Маринка, а что теперь будет? Как ты жить станешь?" — материнское сердце сжалось от жалости к девушке.
"Не знаю. Работы нет — уволилась, когда Андрей заболел гриппом в январе. Думала, что временно, а теперь... Квартира в ипотеке, одной не потянуть платежи."
Девушка говорила монотонно, словно рассказывала чужую историю. Шок притупил острую боль, оставив только пустоту.
В этот момент из кухни донесся тихий звук — будто кто-то неосторожно задел чашку. Металлический звон разрезал тишину, заставив всех троих замереть.
"Это кот," — поспешно сказала Марина, но в голосе появилась новая нотка тревоги.
"У вас никогда не было кота," — медленно произнес Петр Семенович, поднимаясь с дивана.
Валентина тоже встала, чувствуя, как снова просыпается материнская интуиция. Что-то было не так. Что-то в этой истории не складывалось.
Мужчина решительно направился к кухне, несмотря на протесты невестки. Дверь была приоткрыта, и оттуда доносился слабый свет. Петр толкнул дверь и замер на пороге.
За маленьким кухонным столом сидел Андрей.