– Почему моя усталость не считается уважительной причиной...
Маша произнесла эту фразу тихо, почти себе под нос, но в комнате тут же наступило напряжённое молчание. Старый торшер, подозрительно мигнув лампочкой, осветил их маленький семейный круг: Маша, её муж Валерий, да взрослая дочь Аня, пробегающая пальцем по экрану телефона.
Обычный семейный ужин: картошка с жареным луком, домашние котлеты, маринованные огурцы в пузатых банках — всё своими руками, конечно. Маша вздохнула, немного машинально потирая плечо: после недавней болезни усталость цеплялась к ней постоянно. Но что толку объяснять?
— Завтра, пожалуйста, ничего не просите. Я... устала, — неуверенно произнесла Маша, стараясь не смотреть на Валерия: знала его реакцию наперёд. — Просто хочу поспать, хоть один день.
Валерий фыркнул — так, как он умел, снисходительно и будто бы любя.
— Ну что ты, Маш! Бабушка с дивана говорит: «Я устала». Тебе бы в молодости мою работу... — Он покачал головой и занялся котлетой.
Аня, не отрываясь от телефона, вздохнула:
— Мам, ты вечно всё преувеличиваешь. Посидишь с Кирюшей два часика — и всё, а я к врачу завтра — не могу же его на улицу одного...
Март — старый семейный кот — с важным видом улёгся между ними, словно мост между двумя берегами, а Маша вдруг остро почувствовала себя одинокой. Неужели никто — даже самые близкие — не верят в её усталость? Неужели женщина старше пятидесяти всегда должна быть как батарейка, заряжённая по умолчанию?
Она молча доела свой ужин, слушая, как обсуждают планы на завтра, не замечая её молчания.
— Эх, — только и вздохнула Маша, убирая за всеми посуду. — Иногда хочется быть просто услышанной…
Посуду мыла машинально, горячая вода текла по рукам, унося с собой остатки ужина и давний вопрос: “Когда она, наконец, сможет сказать: хватит?”
Машины дни текли, сливаясь в цепочку похожих забот, но в последнее время к вечеру в голове стояла ватная тяжесть. Утро начиналось всегда одинаково: заварить чай, разогреть вчерашнюю кашу для мужа, помять булку для кота, проверить дневник внука. Кирюша, непоседливый и шумный, — счастье и головная боль двух в одном. Ему семь лет, а он уже спорит, как взрослый.
— Бабушка, а почему ты такая уставшая? — спросил он однажды, глядя на Машу снизу вверх, с серьёзным выражением лица. — Ты что, на работу ходишь?
Внутри екнуло что-то — вот он, самый честный вопрос… Нет, не хожу. Все считают — раз человек дома, он априори отдыхает, но ведь у усталости нет выходных!
Маша улыбнулась внуку, проводила его в ванную чистить зубы. Вечером будет читать ему сказки, рассказывать, как в детстве каталась на санках зимой в холодную пургу — он всегда просит повторить эту историю, и она повторяет.
— Не уставай, бабушка, ладно? — шепчет мальчик перед сном, тёплой ладошкой крепко сжимает её пальцы.
И только за это Маша всё и выдерживает: ради этих слов, ради кошачьего урчания, ради крошечных радостей, которые никто из домашних не замечает, а её усталость… Она остаётся где-то внутри, оседает в самом уголке души.
На следующий день планы опять посыпались с утра. Аня, собравшись в поликлинику, суетилась на кухне. Муж что-то ворчал по поводу отвёртки, потерянной в кладовке, кот метался по комнате в поисках солнца для своего серого бока.
— Мам, ты обязательно посиди с Кирюшей часиков до трёх, ладно? Мне после врача на почту. Ты ведь не против? — Аня даже не ждала ответа, лишь привычно бросила: — Спасибо, ты лучшая!
В этот момент Маша почувствовала, будто слова дочери — тонкие ниточки, стягивающие её шею потуже. Любимая фраза «ты ведь не против»! Но она… против.
Позже, выпроваживая Аню за дверь, она тихо спросила:
— А почему ты не спрашиваешь, хочу ли я сама что-то сделать в этот день?
Аня удивилась, пожала плечами:
— Конечно, если надо, скажешь. Мы же семья!
И ушла, не подозревая, какой тяжёлый осадок оставила — да, семья, но всё ли замечают материнскую усталость?
Осталась тёплая кухня, полная запаха кофе и солнечного света. Кирюша рядом лепил вареники из пластилина. Маша смотрела на его доверчивое лицо — так хочется верить, что ради семьи всё это не зря. Только почему же ей от этого так одиноко?
На секунду захотелось открыть окно пошире и заорать, как в юности, чтобы услышал весь дом: "Я устала! У меня есть на это право!" Но она не стала — просто села за стол и закрыла глаза… Так сидела несколько минут, дышала медленно, будто вспоминая, где же находишься на самом деле — в семье или на острове посреди привычных забот.
И тут телефоном чиркнуло сообщение от давней подруги, Людмилы:
— Машка! Я тут купила два билета в театр. Пойдёшь? —
Знала бы Людмила, как ей сейчас нужен этот несерьёзный вопрос и простое приглашение посмеяться!
Маша чуть улыбнулась, поймала себя на мысли: эх, может, и стоит позволить себе иногда отдыхать не только мысленно?
Пару дней Маша ловила себя на странной легкости — как будто внутри в ней детская надежда заиграла, оттого что ей впервые за много недель позволили быть одной, не только "мамой" и "бабушкой". Она мысленно собиралась в театр с Людмилой, вспоминала, как готовились к вечеринкам, когда были еще молодыми девчонками. "Двадцать, двадцать пять лет… Ах, какие были времена!" — мелькало в голове. И тревога вместе с этим: а уж не предательство ли это, выбрать для себя вечер в театре, когда семья привыкла к ее постоянному присутствию?
В день спектакля Маша перебирала свой скромный гардероб, смешно выходило: юбки, которые так и пахли бытом, проверенные за годы кофты, шарфик "на случай непогоды". И вдруг — на дне полки открыла забытое шелковое платье, когда-то подаренное мужем. Сколько лет оно ждало!
Перед зеркалом Маша чуть поправила волосы, на щеках появился легкий румянец — непривычный, даже озорной. Она посмотрела на себя новым взглядом и, право слово, впервые за долгое время улыбнулась отражению по-настоящему.
— Бабушка, а куда ты такая нарядная? — Кирюша подошел неслышно, взял ее за руку, удивленно разглядывая платье.
— На праздник, внучек, — тихо ответила Маша, осторожно гладя его вихры. — Сегодня бабушка немного отдыхает от забот.
Мальчик недоуменно вскинул брови:
— А кто будет читать мне сказку?
На мгновение в груди заныло, но Маша решилась — впервые не сломаться перед этим маленьким, ещё не до конца осознанным виной:
— Иногда сказки можно подождать до завтра. Давай я тебе расскажу одну прямо сейчас, коротенькую? — и села на корточки, как когда-то, когда у нее еще были силы бегать по двору вместе с дочкой и не думать о морщинах.
Вечером Маша шла по улице с Людмилой. Настоящая осенняя вечерняя улица — лужи, фонари, опавшие листья коркой у забора. Людмила рассказывала последние сплетни, Маша слушала, смеялась, и вдруг почувствовала, как где-то внутри расправились невидимые крылья. Пожалуй, если счастье — это солнце, то сейчас оно заглянуло к ней в ладони — просто потому что она позволила себе быть собой, "без титулов".
Театр оказался небольшим: на входе пахло кофе и чужими духами, публика — кого-то приводили под ручку дети, кто-то, как она, пришёл с подругой. Людмила болтала дурные шутки, Маша хохотала так, что слёзы текли по щекам — смех этот вымывал из сердца всю усталость, всю тяжесть последних месяцев.
После спектакля они долго не хотели расходиться, гуляли по холодным аллеям, вспоминали молодость.
— Ты знаешь, Люда, — вдруг прошептала Маша, когда город остался позади, — я так устала быть сильной, правда устала…
— А ты и не должна, Маш. Хватит, пусть теперь заботятся о тебе.
И тогда вдруг захотелось вернуться домой не с тревогой, а с лёгкостью. Холодно, да — зато внутри вдруг стало тепло. Первый раз за долгое время.
Утро после театра настало почему-то особенным. Маша проснулась чуть раньше обычного, прислушалась — в квартире тихо, спят и дочь и Кирюша сопит в своей кроватке. Казалось бы, вот оно, ваше счастье: любимые рядом, все благополучно, все живы-здоровы… Но то было что-то другое, невидимое, внутри — какая-то полнота, уверенность, что она сама в своей жизни что-то да решает.
На кухне, вскипая, зашипел чайник. По привычке Маша потянулась было к кастрюле, хотела размять картошку для пирожков, но остановилась. А зачем? Сегодня она никому ничего не должна.
Крохотный солнечный луч пробежал по скатерти. Маша налила чай, нарезала хлеб — себе, просто себе — поставила на блюдце варенье с мятой, достала из шкафа маленькую фарфоровую чашку, ту самую, которой пользовалась только "для гостей". Стала себе гостьей, стало быть.
Вошла дочь — сонная, в халате:
— Мам, ты куда вчера ходила? Я звонила — не брала трубку…
— В театр, дочь, с Людой ходили…
— Ой, надо же… как выступление? — в голосе её звучало что-то новое: вроде и упрёк, а вроде бы и нечто другое, ускользающее.
Маша встретилась взглядом с дочерью и впервые не стала оправдываться, улыбнулась:
— Великолепно, дочка. Я давно так не смеялась…
Дочь посмотрела по-новому: с удивлением и — Маша бы не ошиблась — с уважением. Что-то повернулось в этих глазах, словно увидела она в матери не только помощницу, может, впервые за долгое время.
Позже, в воскресенье, в гости приехала Людмила с банкой меда и крохотным пирожным — "в честь новых привыкших радостей", объяснила она, смеясь. Кирюша с порога бросился бабушке на шею:
— Бабушка, ты теперь будешь всегда нарядная?
Маша рассмеялась, обняла внука крепче, чем обычно — и вдруг поняла: нет уже ни вины, ни горечи, только тепло.
— Я всегда буду разная, Кирюша, но бабушка твоя — навсегда.
Вечером, перед сном, Маша задержалась у зеркала. Седые волосы? Да ничего. Морщины? Пусть будут — это следы всех её забот и радостей. Главное, теперь у неё есть время и для себя… для души. И если вдруг ещё позовёт подруга — она уже не скажет себе "нельзя".
Жизнь ведь не заканчивается, когда вырастают дети и появляются внуки. Жизнь — она в каждом утре, в каждом билете в театр, в каждом чашечке чая с мятным вареньем. В каждом маленьком "я могу".
А может быть, теперь всё только начинается.
