Лучи утреннего солнца играли в пылинках, танцующих над старой, но такой родной трюмо. Я провела ладонью по его полированной поверхности, ощущая под пальцами едва заметную вмятину — папа когда-то нечаянно уронил на него тяжелую книгу. Это была не просто мебель. Это была память.
Каждый уголок этой квартиры дышал моим детством. Вот на паркете у окна — царапины от моих первых шагов, если хорошенько присмотреться. А вот на дверном косяке в прихожей — зарубки, которые мама делала карандашом, отмечая мой рост. «Опять Алиска на сантиметр подросла!» — ее голос, звонкий и радостный, до сих пор иногда звучал в тишине. Эта двушка в панельной хрущевке была моим миром, моей крепостью, последним и самым ценным, что осталось от них.
Скрип ключа в замке вывел меня из задумчивости. Это Максим. Я улыбнулась, услышав привычный стук ботинок о пол и его легкое, довольное вздыхание, словно он только что совершил побег из офисного плена.
— Алис, я дома! — его голос прозвучал из прихожей. — Тут от тебя таким кофе пахнет, я с лифта почувствовал. Ммм, рай.
Он вошел на кухню, обнял меня сзади и поцеловал в макушку. От него пахло морозным воздухом и его обычным одеколоном. Уютное, знакомое чувство безопасности обволакивало меня.
— Как твой день, командир? — я повернулась к нему, протягивая чашку с только что заваренным свежим кофе.
— Переговоры прошли на ура. Кажется, мы закрыли тот контракт, — он сделал глоток и зажмурился от удовольствия. — Просто идеально. Знаешь, что я предлагаю? Завтра берем машину и просто уезжаем. Куда глаза глядят. В Калязин, в Углич. Просто побродим, поедим пирогов.
Его энтузиазм был заразителен. Мы стали строить планы, наперебой вспоминая уютные городки, где уже бывали. В эти минуты все было просто и безоблачно. Наша маленькая вселенная, состоящая из нас двоих и этих стен, которые хранили наше спокойствие.
И тут зазвонил его телефон. Максим взглянул на экран, и я безошибочно угадала по легкому напряжению в его плечах, кто это.
— Мама, привет, — он ответил уже чуть более сдержанным, «сыновним» тоном. — Да, все нормально… Ага… Слушай, у нас как раз…
Он помолчал, слушая быстрый, обильный поток слов с той стороны.
— Так… Понял. Молоко, хлеб, таблетки… Ладно, хорошо. Привезем. Через часик.
Он положил трубку и взглянул на меня с извиняющейся, немного виноватой улыбкой.
— Это Галина Ивановна. Просит завезти продуктов. Говорит, нога болит, на улицу выходить не может.
Во мне что-то едва заметно дрогнуло. Очередной «срочный» заказ. Очередное маленькое вторжение в наш только что построенный вечер.
— Макс, мы же хотели кино посмотреть, — мягко заметила я. — Могла бы она однажды сходить в магазин у своего дома? Или Оксана? Она же не прикована к постели.
— Оксанка на узи уехала, на другом конце города, — он уже надевал куртку, избегая моего взгляда. — А мама старая, у нее правда ноги болят. Мы же по пути, это же не проблема? Быстренько заскочим, отдадим и свободны.
Он говорил это так, будто это было самой простой и само собой разумеющейся вещью на свете. Для него, наверное, так оно и было. Угодить. Сделать. Чтобы не было скандала. Чтобы все были довольны. В его системе координат это и было проявлением любви.
Я вздохнула. Спорить было бесполезно. Это маленькое облачко на нашем ясном небе уже не раз набегало, и я научилась его просто не замечать.
— Ладно, — согласилась я, гася в себе легкое раздражение. — Только давай правда быстро. Я не хочу весь вечер потратить на выслушивание лекций о моей «непрактичной» профессии.
— Конечно, быстро! — он оживился, словно с него сняли груз вины. — Обещаю.
Мы вышли из квартиры, и я на секунду задержалась, чтобы бросить последний взгляд на уютный свет в гостиной, на свое трюмо, на наши с Максимом тапочки у порога. Моя крепость. Мое место силы. Я была абсолютно уверена, что ничто и никто не может по-настоящему нарушить этот покой.
Вечер опустился за окном, превратив стекла в черные зеркала, в которых отражалась уютная жизнь нашей гостиной. Мы с Максимом смотрели сериал, я забралась под плед и устроила голову у него на плече. Он absentmindedly перебирал мои волосы пальцами. Казалось, утреннее мелкое раздражение полностью растворилось в этой тишине.
И вдруг резкий, настойчивый звонок в дверь. Не один короткий «тук-тук» курьера, а длинная, требовательная трель, разрывающая вечерний покой.
Максим нахмурился, не отрывая взгляда от экрана.
— Кому бы в такую рань? — пробормотал он, явно не желая двигаться с места.
— Рань? Макс, уже почти девять, — я потянулась к телефону, проверяя время. — Ты что-то заказывал?
— Не-а.
Звонок повторился, еще более настойчивый, почти дерганый. По моей спине пробежали мурашки. Что-то было в этом звуке нехорошее, тревожное.
— Ладно, посмотрю, — вздохнул Максим и, нехотя поднявшись с дивана, направился в прихожую.
Я слышала, как щелкнул замок, потом — удивленное, немного ошалешное:
— Мама? А что ты?.. Мы же днем…
И тут его голос смолк. Я натянула халат и вышла из комнаты.
В дверях стояла Галина Ивановна. Но не та, что обычно — в стоптанных домашних тапочках и с сеткой-авоськой. Она была в своем «парадном» пальто, волды уложены жесткими волнами, лицо напряженное и поджатое. А рядом с ней — незнакомый мужчина в строгом темном пальто и с дипломатом в руке. Он смотрел куда-то поверх моей головы, его лицо было бесстрастной маской.
— Можно войти? — проговорила свекровь, не дожидаясь приглашения, и шагнула внутрь. Мужчина последовал за ней.
Они прошли в гостиную, оставив за собой запах морозного воздуха и дорогого мужского парфюма. Я перевела взгляд на Максима. Он застыл в нерешительности, его растерянность висела в воздухе почти осязаемо.
— Галина Ивановна, что случилось? — наконец выдавила я, чувствуя, как тревога сжимает горло. — С Оксаной все в порядке?
— С Оксаной все нормально, — отрезала свекровь, окидывая комнату оценивающим, холодным взглядом. Она медленно сняла перчатки, будто готовилась к важному ритуалу. — Это у нас с тобой, Алиса, кое-что случилось. Знакомься, это Артем Викторович. Наш семейный юрист.
Мужчина кивнул едва заметно, его глаза быстро, по-деловому оценили обстановку, мебель, метраж. Мне стало не по себе, словно меня внезапно поставили на аукцион.
— Юрист? — Максим нахмурился, окончательно придя в себя. — Мам, что за театр? В чем дело?
— Сейчас все поймешь, Максимка, — ее голос смягчился, обращаясь к сыну, но тут же снова стал steely, когда она посмотрела на меня. — Давайте присядем. Нам есть о чем поговорить. Серьезно.
Она произнесла это с такой ледяной весомостью, что я молча, на автомате, опустилась на край дивана. Максим сел рядом, его плечо уперлось в мое — жест защиты, но почему-то он сам казался нуждающимся в защите. Артем Викторович остался стоять у книжной полки, приняв позу советника, ожидающего своего часа.
В комнате повисла тяжелая, гулкая тишина, нарушаемая только тиканьем часов. Я ловила себя на мысли, что вижу свою же квартиру словно со стороны — уютную, беззащитную, внезапно ставшую полем чьих-то непонятных военных действий. И чувствовала лишь одно: что-то важное, необратимое, вот-вот должно произойти. Щемящее предчувствие беды сдавило виски.
Галина Ивановна выпрямилась на диване, как будто готовясь зачитать вердикт. Ее пальцы сцепились в тугой узел на коленях. Артем Викторович молча наблюдал, его бесстрастность была пугающей.
— Итак, — начала свекровь, и ее голос прозвучал слишком громко в натянутой тишине. — Положение, как вы знаете, критическое. Оксана осталась одна, с ребенком под сердцем. Жить ей негде. Вернее, есть та комната, которую ты, Максим, видел. С плесенью на стенах и соседом-алкоголиком. Это неприемлемо.
Я молчала, не в силах понять, к чему она ведет. Максим нервно провел рукой по волосам.
— Мам, мы все понимаем. Но мы же помогаем, чем можем. Я ей денег дал на прошлой неделе...
— Денег? — Галина Ивановна резко повернулась к нему, и в ее глазах вспыхнул холодный огонь. — Ты думаешь, это решит проблему? Ребенку нужен дом, а не подачки на продукты! Нужно кардинальное решение. И я его нашла.
Она сделала паузу, чтобы ее слова повисли в воздухе, налились свинцовой тяжестью. Я почувствовала, как по спине пробежал ледяной холод.
— Эта квартира, — ее взгляд скользнул по стенам, по книгам, по моему трюмо, — слишком большая для вас двоих. Вы прекрасно можете какое-то время пожить у меня. Я одна, места хватит. А эту квартиру мы продаем.
В комнате стало тихо-тихо. Словно кто-то выключил звук во всем мире. Я слышала только стук собственного сердца в ушах.
— Что? — это был не голос, а какой-то хриплый выдох, сорвавшийся с моих губ.
— Вырученные деньги, — продолжала Галина Ивановна, не глядя на меня, обращаясь к Максиму, как к главному собеседнику, — пойдут на первоначальный взнос для хорошей, достойной квартиры для Оксаны и моего внука. Это единственный разумный выход.
— Продать... мою квартиру? — я медленно поднялась с дивана, ноги были ватными. — Вы пришли в мой дом, чтобы потребовать продать МОЮ квартиру?
— Не требовать, а предложить единственно верное решение для семьи, — в разговор мягко, но уверенно вступил Артем Викторович. Он сделал шаг вперед, его лицо все еще ничего не выражало. — В таких ситуациях важно мыслить рационально, а не эмоционально. Речь идет о благополучии ребенка. О будущем вашей племянницы или племянника. Кровные узы обязывают.
— Какие еще узы? — голос мой дрогнул от нахлынувшей ярости. — Это моя квартира! Она в моей собственности! Вы вообще понимаете, что говорите?
— Мы понимаем прекрасно, — парировал юрист. Его спокойствие было обескураживающим. — Юридически вы, конечно, правы. Но есть такое понятие, как моральный долг. Семейный долг. Вы часть этой семьи, а значит, должны участвовать в решении ее проблем. Все должны помочь Оксане встать на ноги.
— Пусть она сама встает на свои ноги! — вырвалось у меня. — Она взрослый человек! Почему я должна лишаться своего дома из-за ее проблем?
— Твой дом? — впервые голос Галины Ивановны зазвенел ядовитыми нотками. — Ты получила его просто так, по наследству. Тебе его подарили. А Оксане никто ничего не подарит. Ей нужна наша помощь. Наша общая жертва.
Я посмотрела на Максима. Он сидел, опустив голову, и молчал. Его молчание было громче любого крика. Он не смотрел на меня. Он смотрел в пол, впиваясь взглядом в узоры на ковре, словно ища там ответа.
— Максим? — позвала я, и мой голос прозвучал слабо и потерянно. — Ты что, тоже это поддерживаешь?
Он медленно поднял на меня глаза. В них было смятение, растерянность, вина. Но не было того, чего я ждала — возмущения, негодования, готовности меня защитить.
— Алис... — он начал и замолчал, сглотнув. — Мама, может, есть другие варианты? Может, взять ипотеку... Я помогу с выплатами...
— Какая ипотека? — вспылила Галина Ивановна. — С твоей-то зарплатой? Чтобы она на тебя одну висела? Нет, это единственный верный путь. Быстро и эффективно.
Она встала, поправила пальто. Артем Викторович тоже приготовился к уходу.
— Мы даем вам время подумать, — сказала свекровь, глядя на нас сверху вниз. — Но немного. У Оксаны уже шестой месяц, времени на раскачку нет. Думайте о семье. О своем долге.
Она развернулась и пошла к выходу. Юрист бросил на нас последний оценивающий взгляд и последовал за ней.
Дверь закрылась. В квартире повисла оглушительная, давящая тишина. Я стояла посреди гостиной, не в силах пошевелиться, все еще пытаясь осознать, что это вообще было. А потом медленно повернулась к мужу.
Он все так же сидел, спрятав лицо в ладонях.
Звук захлопнувшейся двери отозвался во мне оглушительным эхом. Я стояла, вжавшись в пол пятками, не в силах сдвинуться с места. Воздух в комнате стал густым и тяжелым, им было трудно дышать.
— Максим? — наконец сорвалось с моих губ, и голос прозвучал хрипло и неузнаваемо. — Ты сейчас это слышал? Или мне показалось?
Он медленно поднял голову. Его лицо было бледным, растерянным. В глазах — хаос.
— Слышал, — он прошептал и снова опустил взгляд, будто ему было стыдно смотреть на меня.
Молчание повисло между нами, как стена. Я ждала. Ждала, что он взорвется, возмутится, назовет происшедшее безумием. Но он молчал. И это молчание раскалывало меня изнутри.
— И что? — голос мой набрал громкости, срываясь на крик. — Это все? «Слышал»? Они только что потребовали продать мой дом! Мой! Ты понимаешь?
— Алис, успокойся, — он поднял руки, как бы пытаясь остудить мой пыл. — Давай не будем кричать. Давай просто подумаем.
— Подумаем? — я застыла в ошеломлении. — О чем думать? О том, как быстрее и удобнее выполнить этот идиотский ультиматум? О том, какие обои выбрать в твоей маминой двушке?
— Ну почему сразу идиотский? — он встал, начал мерить шагами комнату, избегая моего взгляда. — Ситуация у Оксаны и правда отчаянная. Мама не с потолка это все взяла. Ребенок, Алис. Ребенок будет в этих условиях жить? В плесени?
— А я при чем? — я схватила со стола первую попавшуюся под руку книгу и швырнула ее на диван. — Почему это должно стать моей проблемой? Почему я должна решать это ценной своего дома?
— Потому что ты часть семьи! — вдруг взорвался он, и в его голосе прорвалось то, что он сдерживал при матери. — Потому что мы должны помогать друг другу! Это же не чужой человек, это моя сестра! Мой будущий племянник!
— Твоя сестра! Твоя мама! Твой племянник! — выкрикнула я, и слезы наконец хлынули из глаз, горячие и горькие. — А я кто? Я тоже твоя семья? Или я просто приложение, которое должно молча соглашаться со всем, что придумает твоя мать?
— Не говори ерунды, — он смягчился, попытался подойти, обнять меня, но я отшатнулась.
— Не трогай меня! Я видела твое лицо, Максим. Ты молчал. Ты сидел и молчал, пока они меня унижали! Ты даже не попытался меня защитить!
— Что я должен был сделать? — в его голосе снова зазвенела беспомощность. — Устроить скандал? Наорать на мать? Она же не со зла, она правда хочет как лучше!
— Как лучше для Оксаны! За мой счет! — я вытерла лицо рукавом. — И ты поддерживаешь это. Ты готов меня выставить из моего же дома.
— Я не поддерживаю! — закричал он. — Я предлагаю подумать! Посчитать! Может, мы и правда сможем взять ипотеку, я буду работать на двух работах... Мама просто не видит других вариантов, она в панике!
— Она не в панике, она пришла с юристом! — парировала я. — Это был продуманный ход, давление! И ты... ты ее маленький солдат, который всегда во всем соглашается. Тебе проще уболтать меня, чем перечить ей. Я всегда это чувствовала, но чтобы настолько...
Старые, давно зарубцевавшиеся обиды вдруг разверзлись. Его вечная готовность бежать по первому зову. Его неспособность сказать «нет». Его молчаливое одобрение каждая маленькая реплика, каждый маленький комментарий о моей работе, о том, что я «плохо готовлю» или «слишком много трачу на краски».
— Ты всегда выбираешь их, — прошептала я, и в голосе уже не было злости, только ледяное разочарование. — Всегда. Я всегда была на втором месте. А теперь я и на втором-то не останусь. Я просто стану бездомной приложением к вашей дружной семейке.
— Это несправедливо! — он схватился за голову. — Я разрываюсь между вами! Я пытаюсь всех устроить! Понимаешь, какое это давление?
— Нет, Максим, — я покачала головой, и слезы текли сами по себе. — Это ты не понимаешь. Твое давление — это необходимость выбирать между капризом матери и женой. А мое давление — это необходимость бороться за крышу над головой против собственного мужа. Мы находимся в разных весовых категориях. И я устала бороться одна.
Я развернулась и вышла из гостиной, хлопнув дверью в спальню. Я прислонилась к ней спиной, слушая, как он за дверью в ярости пинает ногой ножку дивана. Но он не пошел за мной. Он не стал ломать дверь. Он просто остался там, по ту сторону, в своем мире, где нужно «всем помочь» и «всех устроить». Где я была просто еще одной проблемой, которую нужно решить.
Я сидела на краю кровати, уставившись в темноту за окном. За тонкой стеной доносился приглушенный гул голоса Максима — он говорил по телефону, с кем-то спорил, оправдывался. С матерью, конечно. Я не вслушивалась. Мне было все равно.
Внутри все было выжжено дотла. Гнев прошел, осталась только ледяная, тошнотворная пустота. И одна назойливая мысль, которая билась, как мотылек о стекло: почему? Почему это требование такое категоричное, такое бесчеловечное? Почему именно продажа? Почему не помощь с ипотекой, не поиск вариантов, а сразу — штурм, ультиматум, юрист?
Словно не помощь была целью, а именно отъем. Приобретение чего-то ценного под благовидным предлогом.
Я подошла к трюмо, провела рукой по его холодной поверхности. Оно было свидетелем всей моей жизни. И жизни моих родителей. Здесь, в верхнем ящике, мама хранила самые важные бумаги, самые дорогие сердцу мелочи.
Механически, почти не думая, я потянула за латунную ручку. Внутри лежали старые фотографии, мои детские рисунки, свидетельство о рождении. И большая коричневая папка с документами на квартиру. Я перебирала бумаги, и пальцы наткнулись на конверт с пожелтевшими снимками.
Я высыпала их на зеркальную столешницу. Молодые мама и папа на фоне какой-то стройки, их свадьба, я в коляске... И вот — группа людей на природе. Папа обнимает маму, они смеются. Рядом — еще несколько человек. Я водила по ним пальцем, и вдруг взгляд зацепился за знакомые черты.
Молодая, очень худая девушка с темными волосами, собранными в высокий хвост. Она стояла чуть поодаль, смотря не в объектив, а на моего отца. И в ее взгляде читалось что-то такое... напряженное. Глубокое. Неуместно серьезное для общей веселой картины.
Это была Галина Ивановна. На двадцать с лишним лет моложе, но ее — невозможно было не узнать. Тугая нить тревоги дернулась внутри. Они были знакомы? Почему я ничего об этом не знала?
Я перевернула фотографию. С обратной стороны маминым аккуратным почерком было написано: «Отдых на Волге, 1998. Слева направо: мы, Коля, Галя, Сергей...»
Галя. Так папа иногда в шутку называл мою свекровь, а она всегда злилась и просила не сокращать ее имя.
Мысли понеслись вихрем. Их знакомство не было мимолетным. Они дружили компаниями. Почему потом, когда папа представлял меня Максиму и его матери, они делали вид, что видят друг друга впервые? Почему эта история была похоронена?
Сердце заколотилось чаще. Я схватила телефон. Единственный человек, кто мог знать что-то о том времени, о жизни родителей до моего рождения, — это тетя Люда, мамина старшая сестра, жившая в другом городе. Мы редко общались, но связь поддерживали.
Набрала номер, слушая длинные гудки. Было поздно, но мне было все равно.
— Алло? — хриплый, сонный голос просквозил в трубке. — Алиса? Что случилось? С тобой все хорошо?
— Тетя Люд, извини, что поздно, — я сглотнула ком в горле, пытаясь говорить спокойно. — Мне нужно спросить кое о чем. Очень важное.
— Я слушаю, девочка. Ты вся дрожишь, я слышу.
— Тетя... Папа... Он был знаком с Галиной Ивановной, моей свекровью? Еще до того, как женился на маме?
На том конце провода повисла такая долгая пауза, что я подумала, связь прервалась.
— Люда? Ты меня слышишь?
— Слышу, — ее голос стал тихим, настороженным. — Откуда ты об этом узнала?
Ледяная рука сжала мое сердце. Значит, это правда.
— Я нашла старую фотографию. Они там вместе. И она смотрит на него... странно.
Тетя Люда тяжело вздохнула. Послышался звук зажигалки, затяжка.
— Это была давняя история. Нехорошая. Я думала, она уже забыта и никому не нужна.
— Она нужна! Сейчас очень нужна! — я почти крикнула в трубку. — Пожалуйста, ты должна мне рассказать!
— Твоя свекровь... эта Галя... — тетя Люда говорила медленно, с неохотой, будто перебирала старые, затупившиеся лезвия. — Они с твоим отцом встречались. Довольно серьезно. Потом он познакомился с моей сестрой, твоей мамой. И... все переменилось. Он ушел к ней.
Я замерла, не в силах вымолвить ни слова.
— Галя этого не простила. Никогда. Она тогда устроила жуткую сцену, умоляла, угрожала... Говорила, что ждет от него ребенка. Потом куда-то исчезла. А через несколько месяцев вышла замуж за какого-то проходчика, который сразу усыновил ее сына... Твоего Максима.
Воздух перестал поступать в легкие. Комната поплыла перед глазами.
— Максима? — прошептала я. — То есть... он...
— Нет, нет, успокойся, — тетя Люда тут же поправилась. — Ребенок родился раньше срока, но доношенный, здоровый. По всем срокам выходило, что он от того проходчика, Ивана. Просто Галя, видимо, пыталась таким образом привязать твоего отца. Не вышло. Но обида... О, эта обида сидела в ней глубоко. Она ведь потом специально переехала в тот же район, водила сына в тот же садик... Она всегда следила за вашей семьей. А когда твой отец умер... Кажется, она тогда почувствовала, что пришло ее время.
Я сидела, сжимая телефон онемевшими пальцами, пытаясь осмыслить услышанное. Все пазлы с ужасающей ясностью складывались в одну картину.
Это не было про помощь Оксане. Это была месть.
Месть дочери той женщины, которую он любил. Месть за свою сломанную жизнь. Она хотела отнять у меня то, что, как она считала, по праву должно было принадлежать ей. Мой дом. Последнюю частицу моего отца.
— Спасибо, тетя Люд, — выдавила я, почти не владея голосом. — Ты не представляешь, как ты мне помогла.
— Береги себя, девочка, — ее голос прозвучал тревожно. — Эта женщина... в ней слишком много горечи. Она способна на многое.
Я положила трубку. Руки дрожали. Я снова посмотрела на фотографию. На молодую, полную надежд и боли Галю. И на своего отца.
Теперь я знала. Я знала, с чем имею дело. Игра изменилась.
Утро застало меня в кресле у окна. Я не сомкнула глаз всю ночь, переваривая услышанное. Знание жгло изнутри, превращая страх в холодную, твердую решимость. Я не стала будить Максима, доносившегося из гостиной тяжелым, прерывистым храпом. Нам было не о чем говорить. Пока.
Я дождалась девяти утра и набрала номер Галины Ивановны. Трубку взяли почти сразу, будто ждали.
— Алло? — ее голос прозвучал бодро и настороженно.
— Галина Ивановна, это Алиса. Мне нужно с вами поговорить. С глазу на глаз. Без Артема Викторовича.
— О чем это вдруг? — в ее тоне заплясали ядовитые нотки. — Решила, наконец, проявить благоразумие?
— Я решила проявить ясность. Я приеду через час.
Я не стала ждать ответа и положила трубку.
Ровно через шестьдесят минут я стояла на пороге ее квартиры. Та самая двушка, где нам предстояло «временно» пожить. Она открыла, одетая с иголочки, с тем же подобранным, жестким выражением лица, что и вчера.
— Ну, заходи, — буркнула она, пропуская меня внутрь.
Квартира была вылизана до стерильности, пахло хлоркой и пирогами. Как в музее, где все застыло decades ago. Мы сели на краешки кресел в гостиной, как два дуэлянта перед выстрелом.
— Ну? — она сложила руки на коленях. — Я слушаю. Какие еще условия у наследницы?
Я не стала ничего говорить. Я просто достала из сумки ту самую фотографию и положила ее на столик между нами.
Галина Ивановна взглянула на нее — и вся побелела. Буквально. Кровь отхлынула от ее лица, губы плотно сжались. Она молчала несколько секунд, а потом ее рука дрогнула и потянулась к снимку. Она взяла его, словно боялась обжечься.
— Откуда? — ее голос был беззвучным шепотом.
— У мамы хранилось. На обороте подписано. «Галя», — я произнесла это имя четко, без сокращений.
Она отшвырнула фотографию, будто та и вправду обожгла ей пальцы.
— Что ты хочешь? Шантажировать? — она попыталась взять себя в руки, но голос предательски дрожал. — Это ничего не доказывает! Мы просто были знакомы! Молоды, глупы...
— Галина Ивановна, — я перебила ее, говоря тихо, но очень четко. — Я знаю. Знаю все. Про ваши отношения с моим отцом. Про то, как вы пытались его вернуть. Про ребенка, который, как вы говорили, был от него.
Ее лицо исказилось. Маска благопристойности и уверенности треснула, и сквозь трещины проглянула старая, изъеденная обидой и горечью женщина.
— Молчи! — она прошипела, вскакивая с кресла. — Ты ничего не понимаешь! Твоя мать... она его увела! Он любил меня! Он бы вернулся!
— Нет, — покачала головой я. — Он любил мою маму. А вас нет. И Максим — не его сын.
Она застыла, смотря на меня горящими ненавистью глазами. В них была вся правда. Вся боль. Вся непрощенность.
— Он мог бы быть! — выкрикнула она, и из глаз ее брызнули слезы ярости. — Если бы не она! Все могло бы быть иначе! Эта квартира... эта квартира должна была быть моей! Нашей! Я столько лет ждала... Я растила его сына одна! А она получила все! И ты получила все!
Она рыдала теперь уже без стеснения, ее тело сотрясали судороги. Это была не театральная истерика, а настоящая, Decades-old боль, прорвавшаяся наружу.
— И вы решили, что я должна заплатить по счетам? — спросила я, и мне стало почти жаль ее. Почти. — Отобрать у меня последнее, что осталось от него? Ради Оксаны? Или ради себя?
— Ради справедливости! — выдохнула она, опускаясь в кресло и закрывая лицо руками. — Я хотела... я хотела, чтобы наконец что-то было наше. Чтобы он хоть как-то позаботился о нас. Посмертно.
— Он вам ничего не был должен, — сказала я твердо. — А я — и подавно. Ваша боль — это ваша боль. Она не дает вам права ломать мою жизнь.
Мы сидели в грохочущей тишине, нарушаемой только ее сдавленными всхлипами. Сцена битвы превратилась в место чужого поражения.
— Оксане нужна помощь, — наконец проговорила я. — И мы ей поможем. Но не продажей моей квартиры. Мы поможем ей встать на ноги. Найти работу. Оформить все пособия. Я помогу ей с этим. Но это будет помощь, а не подачка за счет моего распятого прошлого.
Галина Ивановна не смотрела на меня. Она смотрела в стену, видя, наверное, совсем другие картины.
— Убирайся, — прошептала она бесцветно. — Просто убирайся.
Я встала и молча пошла к выходу. На пороге я обернулась.
— Война окончена, Галина. Я не моя мать, и я не мой отец. Я — Алиса. И у меня свой дом. И свою крепость я просто так не отдам. Никому.
Я вышла, закрыв за собой дверь. Впервые за долгие годы я чувствовала не гнев, а пустоту и странное, горькое сострадание. Но главное — я чувствовала свою силу.
Я вернулась домой под вечер. В прихожей горел свет, и из гостиной доносились приглушенные звуки телевизора. Сердце сжалось. Разговор с Максимом был неизбежен, и я не знала, с какой стороны к нему подступиться.
Он сидел на диване, уставясь в экран, но было видно, что он не смотрит. На столе стоял остывший чай. Он поднял на меня глаза — усталые, заплаканные.
— Где ты была? — спросил он глухо. — Я звонил...
— У твоей матери, — сказала я прямо, снимая пальто. Я почувствовала неожиданное спокойствие. Правда была на моей стороне.
Он выпрямился, в его взгляде мелькнула тревога.
— Зачем? Алис, я же сказал, давай я сам разберусь... Ты только обострила?
— Нет, Максим, — я села напротив него. — Я все расставила по местам. Хочешь знать, что на самом деле происходит?
Я рассказала ему. Все. Про старую фотографию. Про звонок тете Люде. Про отношения его матери и моего отца. Про ее непрощенную обиду, растянувшуюся на десятилетия. Про то, что ее требование продать квартиру не имело никакого отношения к помощи Оксане. Это была месть. Попытка отобрать у дочери своей «соперницы» то, что, как ей мнилось, должно было принадлежать ей по праву.
Он слушал, не перебивая. Его лицо постепенно менялось: от недоверия и растерянности до шока, а затем до какой-то страшной, леденящей ясности. Когда я закончила, он долго молчал, смотря в одну точку.
— Поэтому... — он сглотнул. — Поэтому она всегда так... смотрела на тебя. Поэтому она всегда находила в тебе недостатки. Это было... ко мне не относилось. Это было к нему. Ко всем вам.
— Да, — тихо сказала я. — Она пыталась через нас прожить старую войну. И использовала тебя как орудие.
Он закрыл лицо руками, его плечи затряслись. Это были не рыдания, а тихие, безнадежные всхлипывания человека, у которого из-под ног выбили почву. Рухнул весь мир, в котором он жил, все его представления о матери, о долге, о семье.
— Прости, — прошептал он наконец, не глядя на меня. — Прости, что не защитил тебя. Прости, что даже не попытался понять. Я был слеп. Я так хотел, чтобы все были happy, чтобы все любили друг друга... что не видел самого главного.
— Ты не должен был этого знать, — сказала я. И это была правда. — Но теперь ты знаешь.
Он поднял на меня заплаканные глаза.
— И что нам теперь делать?
— Выбирать, — ответила я твердо. — Мы выбираем, какой будет наша жизнь дальше. Мы можем продолжать жить в этой войне, стать ее заложниками. А можем попытаться ее прекратить. Но для этого нужны четкие границы. Жесткие. И твоя готовность их охранять. В первую очередь — от твоей матери.
— Я готов, — он сказал это тихо, но с несвойственной ему решимостью. — Я поговорю с ней. Объясню, что все это... должно прекратиться. Навсегда.
— И с Оксаной, — добавила я. — Ей нужна помощь. Не деньги от продажи чужого жилья, а реальная помощь. Я могу помочь ей составить резюме, поискать вакансии. Мы можем помочь с первым взносом за аренду нормального жилья, когда она найдет работу. Но это будет наша добрая воля, а не вымогательство.
Он кивнул, и в его глазах впервые за долгое время появилась не растерянность, а понимание и решимость.
— Я все понял. И насчет юриста... Артема. Я ему должен был крупную сумму за старую историю с бизнесом. Он участвовал в этом, надеясь, что я прощу долг.
Последний пазл встал на место.
На следующий день мы позвонили Оксане. Разговор был тяжелым, полным слез и упреков. Но когда мы объяснили ей реальное положение вещей, предложили реальный план действий, а не подачку, в ее голосе появилась не только обида, но и слабая надежда.
Через неделю Галина Ивановна прислала Максиму сухое СМС: «Больше не беспокойся о нас. Живи своей жизнью». Это была не капитуляция, а отступление на заранее подготовленные позиции. Война была окончена. Не потому, что мы помирились, а потому, что мы перестали быть ее участниками.
Я стояла у окна в своей гостиной, в своей квартире. Моя крепость устояла. Не силой гнева, а силой правды и готовности защищать то, что было мне дорого. Максим обнял меня сзади, и его объятия теперь были не бегством, а опорой.
Мы не знали, что будет дальше. Доверие, подорванное таким образом, восстанавливается медленно. Но мы смотрели на одну и ту же цель. И впервые за долгое время это был не призрачный огонек в тумане манипуляций, а ясный, четкий свет нашего общего будущего. Того, которое мы построим сами.