В нашей семье о прадеде Прохоре говорили шепотом. Не со страхом, нет. С каким-то глухим, тяжелым уважением, какое испытывают к стихии — к грозе или к половодью. Он был легендой, почти мифом. Человек нечеловеческой силы, который один, своими руками, выкорчевал десятину леса под пашню, гнул подковы и, как говорила бабка, «знался с лесом лучше, чем с людьми». Умер он тяжело, в тридцать девятом, перед самой финской. Не от болезни — задавило деревом на лесоповале. Его схоронили на старом погосте за деревней, и с тех пор его могила стала для нашей семьи чем-то вроде святыни.
Идея перезахоронить его родилась у отца. Старое кладбище совсем заросло и почти слилось с лесом, а новое, городское, было ухоженным, с красивой оградой. Отец считал, что это наш долг — перенести останки основателя рода в достойное место. «Негоже Прохору Игнатьевичу в бурьяне лежать», — говорил он. Я, честно говоря, был против. Было в этой затее что-то неправильное, кощунственное. Тревожить прах спустя почти сто лет… Но отца было не переубедить. Он потратил полгода на сбор бумаг, разрешений, на беготню по инстанциям. И вот, в один холодный, серый октябрьский день мы стояли у просевшего холмика с покосившимся деревянным крестом.
Кроме нас с отцом, был еще мой дядя Коля и двое нанятых мужиков с лопатами. Воздух пах прелой листвой и кладбищенской тоской. Мужики работали молча, слаженно. Лопаты глухо стучали о землю, выбрасывая наверх то рыжий песок, то жирную, черную глину. Я смотрел на все это и чувствовал, как внутри нарастает холодная, липкая тревога.
— Есть! — хрипло крикнул один из копателей.
Лопата ударилась о что-то твердое. Они начали работать аккуратнее, расчищая землю. И вот из ямы показалась темная, почти черная от времени крышка гроба. Он был сделан из цельной дубовой колоды, как делали раньше в наших краях — грубо, но на века.
Спустив в могилу толстые веревки, мы впятером, кряхтя от натуги, начали поднимать его наверх. Гроб был невероятно тяжелым. «Словно землей налитый», — пробормотал дядя Коля. Когда мы наконец выволокли его и поставили на край ямы, все замерли, переводя дух.
Отец подошел первым. Он снял шапку, перекрестился и, взяв монтировку, аккуратно поддел крышку. Старые, кованые гвозди вышли из сгнившего дерева с тихим, жалобным скрипом.
Крышка подалась. Отец откинул ее в сторону.
Мы заглянули внутрь.
Гроб был пуст.
Абсолютно. На дне лежала лишь горстка трухи и истлевшие остатки обивки. Ни костей, ни черепа, ни даже пуговиц от одежды. Ничего. Будто здесь никогда никто и не лежал.
Мы стояли в гробовой тишине, оглушенные. Первым дар речи обрел дядя Коля.
— Ограбили, — выдохнул он. — Мародеры проклятые. Еще в войну, наверное.
Но отец, не слушая его, смотрел на откинутую крышку. Его лицо было белым как полотно. Он медленно протянул руку и указал на что-то.
Мы подошли ближе. На внутренней стороне тяжелой дубовой крышки, там, где должно было быть лицо покойника, было что-то нацарапано. Неровные, глубокие борозды, будто вырезанные ногтем или острым камнем. Они складывались в одно-единственное слово.
УШЕЛ
То, что началось потом, трудно описать словами. Это не был классический полтергейст с летающими предметами и воем в трубах. Это было нечто гораздо более тонкое и оттого — более страшное. Оно не пугало. Оно выживало нас. Из нашего собственного дома.
Началось все с мелочей. С запаха. В доме появился стойкий, ничем не выводимый запах сырой земли. Неприятный, тяжелый, как из свежевырытой могилы. Он шел отовсюду — из вентиляции, из-под пола, из закрытых шкафов. Мы проветривали, жгли ароматические свечи, вызывали сантехников — все бесполезно. Запах оставался.
Потом начали пропадать вещи. Не ключи или кошельки. Пропадали вещи, связанные с нашей семьей, с нашей историей. Старый дедовский портсигар. Бабушкина брошь. Моя первая детская фотография, стоявшая в рамке на комоде. Они не просто терялись. Они исчезали. Бесследно.
Ночью в доме раздавались звуки. Не стоны и не вой. Это был звук тяжелой, размеренной работы. Глухие удары, будто кто-то в подвале рубит топором. Скрежет, словно по стенам водят чем-то металлическим. Иногда — тихое, монотонное бормотание, похожее на молитву на незнакомом, гортанном языке. Стоило мне встать и пойти проверить — все тут же стихало.
Отец изменился. Из деятельного, уверенного в себе мужчины он превратился в испуганного, осунувшегося старика. Он перестал спать. Ночами он бродил по дому с иконой в руках, что-то шептал, крестил темные углы. Он винил во всем себя. «Я его потревожил, — повторял он мне. — Я его разбудил. Он недоволен».
Я пытался найти рациональное объяснение. Усадка дома, старые трубы, крысы. Но я и сам в это не верил. Особенно после того, как начал его видеть.
Это не был призрак. Это был просто силуэт. Высокий, широкоплечий, темный. Он появлялся на периферии зрения. Я видел его отражение в окне за своей спиной. Я замечал его стоящим в конце коридора, когда выходил из комнаты. Стоило мне посмотреть прямо — он исчезал. Но я успевал заметить детали. Старомодная рубаха-косоворотка. Тяжелые, стоптанные сапоги. И глаза. Я не видел их, но я чувствовал их взгляд. Тяжелый, изучающий, хозяйский. Взгляд человека, который находится у себя дома и с недоумением смотрит на чужаков, занявших его место.
Апогеем стал случай с моей дочкой, Катюшей. Ей тогда было пять лет. Я укладывал ее спать, читал ей сказку. И вдруг она перестала меня слушать и посмотрела куда-то мне за спину, в темный угол комнаты.
— Папа, — сказала она абсолютно спокойно. — А почему этот дядя такой грязный? У него вся одежда в земле.
Я обернулся. В углу никого не было. Но я впервые в жизни почувствовал настоящий, животный ужас. Он больше не прятался. Он показывался моему ребенку.
В ту ночь я не спал. Я сидел на кухне, пытаясь собрать мысли в кучу. Я понял, что мы имеем дело не с призраком, не с неупокоенной душой. Мы имеем дело с Хозяином. Прадед Прохор не умер. Он «ушел». Куда? Зачем? Ответы нужно было искать в его прошлом.
На следующий день я поехал в нашу старую деревню. Дом наш давно продали, но там еще жила троюродная сестра моей бабки, столетняя старуха, которая, казалось, помнила еще царя. Я нашел ее в крошечной, вросшей в землю избушке. Она долго не узнавала меня, а потом, когда я объяснил, кто я и зачем приехал, ее выцветшие глаза наполнились страхом.
— Прохора откопали? — прошептала она. — Дураки. Ох, дураки…
И она рассказала. Рассказала то, о чем в нашей семье давно забыли. Прадед Прохор не был простым мужиком. Он был «знающим». Лечил людей травами, заговаривал скотину, мог найти пропавшую вещь. Но главной его силой была связь с землей. С этой самой землей, на которой стояла наша деревня, наш дом. Он не владел ей. Он был ее частью.
— Он не умер тогда, — шептала старуха. — Он знал, что дерево на него упадет. Он сам под него лег. Он говорил, что время его пришло «в корень уходить». Чтобы род свой и землю свою беречь. Он не помер. Он стал… как бы это сказать… домовым для всего рода. Чуром. Охранителем. А вы его потревожили. Вытащили его из земли, где его сила. Вот он и пришел в дом. В главный дом рода. И он не понимает, кто вы. Для него вы — чужие, которые заняли его место. Он вас не тронет, кровь-то родная. Но он будет вас выживать. Пока вы не уйдете. Или пока не докажете, что вы — свои.
Вернувшись домой, я все рассказал отцу. Он слушал молча, кивая. В его глазах больше не было страха. Была решимость.
— Я знаю, что делать, — сказал он.
На следующий день мы снова поехали на старое кладбище. Мы привезли с собой не новый гроб, а то, что велел взять отец. Каравай свежеиспеченного черного хлеба, кринку парного молока и горсть соли в холщовом мешочке.
Мы подошли к пустой, разрытой могиле. Отец опустился на колени. Он положил хлеб на край ямы, поставил рядом молоко и высыпал на землю соль.
— Прохор Игнатьевич, — сказал он громко и четко, и голос его не дрожал. — Прадед. Хозяин. Прости нас, неразумных. Не со зла мы тебя потревожили, а по глупости своей. Мы не хотели отнять у тебя твою землю. Мы хотели тебе почести оказать.
Он замолчал, будто прислушиваясь.
— Мы — твоя кровь. Я — внук твой, Михаил. А это — правнук твой, Андрей. А в доме ждет праправнучка твоя, Катерина. Мы — твои. А это — твой дом. И твоя земля. Мы не просим тебя уйти. Мы просим тебя принять нас. И защитить. Как ты всегда защищал.
Он низко, до самой земли, поклонился пустой могиле. И я, глядя на него, сделал то же самое.
Мы простояли так еще минут десять в полной тишине. А потом в воздухе что-то изменилось. Тяжесть, которая давила на плечи, ушла. Воздух стал чище, легче.
Когда мы вернулись домой, первое, что я почувствовал — исчез запах. В доме пахло деревом, пирогами, жизнью. А не могильной сыростью.
С тех пор все прекратилось. Вещи больше не пропадали. По ночам в доме стояла тишина. Но я знаю, что он здесь. Он никуда не ушел. Просто теперь он не пытается нас выгнать. Он наблюдает.
Иногда, проходя по коридору, я все еще вижу его тень краем глаза. Но теперь в его присутствии нет угрозы. Есть только тяжелое, молчаливое ожидание. Он принял нас. Но он ждет, что мы будем достойны его защиты. Что мы будем так же крепко держаться за эту землю, как и он.
Я не знаю, что будет дальше. Но я точно знаю одно. Мы никогда не продадим этот дом. Мы — его семья. А он — наш Хранитель. Страшный, древний, непонятный. Но наш. Тот, кто не умер. А просто «ушел». В корни. В землю. В нас самих.
Так же вы можете подписаться на мой Рутуб канал: https://rutube.ru/u/dmitryray/
Или поддержать меня на Бусти: https://boosty.to/dmitry_ray
#страшные истории #мистика #родовое проклятие #деревенский хоррор