Часть 1. Взрыв
Белый воротник. Рыжевато-коричневое пятно. Не помада. Алексей заметил его только сейчас, за обеденным столом, глядя, как Катя молча перебирает салат. Пятно было присыпано пудрой, но пробивалось наружу ржавым подтеком. Как вино. Он вчера не заметил. Вернулся из «командировки» за полночь, скинул рубашку в корзину для белья — в темноте. А Катя уже спала. Или делала вид.
Свет над столом был теплым, уютным, и от этого ему стало еще противнее. Он ждал. Ждал, что она поднимет глаза, увидит, уронит вилку. Устроит сцену. Даст ему хоть какой-то повод. Повод для оправдания, для злости, для ухода. Но она молчала. Только вилка мягко стучала о фарфор.
— Салат отличный, — сказал он. Голос прозвучал фальшиво, как треснувший колокольчик.
Катя кивнула, не глядя.
— Спасибо.
Пауза. Он слышал, как тикают часы в гостиной. Как гудит холодильник. Как его собственное сердце колотится где-то в горле. Эта тишина сводила с ума. Она была гуще, громче любого крика.
— Тебе не показалось, что в последнее время мы... как-то странно? — он не выдержал. Не мог больше.
Она наконец подняла на него глаза. Серые, спокойные. Усталые.
— Странно? — переспросила она. — Нет, Алексей. Все как обычно.
— Как обычно? — он фыркнул. — Мы неделями не разговариваем! Мы...
— Мы говорим, — мягко прервала она. — Про салат. Про работу. Про то, что пора вынести мусор. О чем еще нам говорить?
Он видел, что она знает. Чувствовал это каждой клеткой. Это знание висело между ними, как тяжелый, отравленный газ. Но она не подавала вида. И это было хуже любой истерики.
— Катя, хватит, — его голос снова сорвался на крик. — Хватит этого молчания! Говори уже! Кричи! Ударь меня, в конце концов!
Она отодвинула тарелку. Медленно. Точно. Сложила салфетку рядом.
— Говорить о чем? О том, что ты изменил? Я знаю.
Он замер. Он готовился к обвинению, к скандалу, к слезам. Но не к этой спокойной, почти медицинской констатации факта. Не к этому взгляду, в котором была не злость, а какая-то бесконечная, вселенская усталость.
— Как... знаешь? — выдавил он.
— Я стираю твои рубашки, Алексей, — она сказала это так просто, будто объясняла, почему трава зеленая. — Я знаю все твои запахи. А от тебя пахнет чужими духами. И чужим телом. Уже три месяца.
Три месяца. Он сидел как оплеванный. Его грандиозный, такой важный роман. Его тайна. Его второе дыхание. Она знала. Все три месяца. Молчала. Стирала эти рубашки. Готовила этот салат. Смотрела на него этими своими спокойными глазами.
И тут в нем что-то сорвалось. Не злость даже. Паника. Животный, детский ужас от того, что его насквозь видят. Что его ложь такая же смешная и жалкая, как это рыжее пятно на воротнике.
Он вскочил, стукнув коленом о стол. Тарелки звякнули.
— Да! Изменил! И знаешь почему?! — он закричал, чтобы заглушить этот ужас, чтобы разбудить в ней наконец что-то человеческое, чтобы заставить ее чувствовать. — Потому что она лучше тебя! В постели! В жизни! Во всем! Она живая! Она смеется! Она не смотрит на меня этим мертвым взглядом, как ты!
Он ждал ответного крика. Слез. Посуды, летящей в стену. Что угодно.
Но Катя просто смотрела на него. И в ее глазах не было ни ненависти, ни боли. Там было... облегчение. И жалость. Да, самое страшное — жалость.
— Ну вот и хорошо, что нашел живую, — тихо сказала она. — Иди к ней.
Он стоял, тяжело дыша, сжимая кулаки. Весь его гнев, все его театральные жесты повисли в воздухе и медленно опали на пол, как конфетти после плохого праздника. Он проиграл. И даже не ей. Самому себе.
Он развернулся и вышел из кухни. Не победоносно. Не с гордо поднятой головой. Он просто ушел. Натянул в прихожей первую попавшуюся куртку, сунул ноги в кроссовки.
— Я... я вернусь за вещами, — бросил он в пустоту коридора.
Ответом была только тишина.
Он хлопнул дверью. Выдохнул. На улице был прохладный вечер. Он сел в машину, захлопнул дверь. И впервые за весь вечер наступила настоящая тишина. Без тиканья часов, без гула холодильника. Глухая, давящая тишина, в которой отдавалось только эхо его собственного крика: «...лучше тебя в постели!..»
Он включил зажигание. Рев мотора показался до смешного громким. Почти неприличным.
Он уехал. Победитель. Свободный человек.
Почему же тогда он сжался в комок за рулем и все не мог согреть свои внезапно ледяные пальцы?
Часть 2. Песок
Первая ночь у Светы. Постель была огромной, мятой и пахла чужим — сладковатым парфюмом, табаком и чем-то еще, химическим, приторным. Алексей лежал на спине и смотрел в потолок. По телу растекалась приятная мышечная усталость, но внутри была пустота. Точно такая же, как и в этой чужой комнате.
— Ну как? — Света повернулась к нему, обвивая ногой его голень. Ее рыжие волосы были растрепаны и липли к его потному плечу. — Я же говорила, что у меня грудь лучше.
Он хрипло рассмеялся, потому что надо было смеяться.
— Лучше, — выдавил он. — Однозначно лучше.
Она довольно хмыкнула и потянулась за сигаретой на тумбочке. Зажигалка щелкнула, осветив на секунду ее острые скулы, ярко-красные губы. Она курила, не выдыхая дым сразу, а задерживая его в легких, как это делают опытные курильщики. Катя ненавидела запах табака.
— Слушай, а ты не мог бы носки не под кровать кидать? — сказала Света, тыча сигаретой в сторону пола. — Я на них, блин, чуть не поскользнулась, когда в туалет вставала.
— Извини, — автоматически сказал Алексей. — Привычка.
— Отвыкай, — она звонко щелкнула его по лбу. — Здесь мои правила.
Она встала, натянула его белую рубашку — его, Алексея, дорогую, сшитую на заказ рубашку — и пошла на кухню, нараспашку. Он слышал, как она гремит сковородой. Через десять минут вернулась с двумя тарелками. На каждой — яичница-глазунья. Пережаренная, с рваными, обугленными краями.
— На, жри, герой, — она поставила тарелку ему на грудь. Жир стекал по тарелке, оставляя на фарфоре маслянистые разводы.
Катя ненавидела яичницу. Говорила, что от нее пахнет изо рта до вечера. Они всегда завтракали овсянкой. С ягодами. Или творогом.
— Спасибо, — сказал он и взял вилку.
Ел молча. Она говорила. О подруге, которая «ведущая на МТВ, вообще-то», о том, как ее «достал этот козел-начальник», о скидке на шубу. Он кивал, мычал что-то в ответ. Его рубашка на ней болталась, подворачиваясь в самых неожиданных местах. Было нелепо и немного пошло.
Прошла неделя. Его вещи заняли половину шкафа и прихожей. Его дорогие костюмы висели рядом с ее блестящими платьями. Его зубная щетка стояла в стакане, рядом с ее. Казалось бы — полное слияние. Но чем больше он физически находился здесь, тем призрачнее себя чувствовал.
Однажды вечером он сидел на краю той самой огромной кровати и смотрел, как Света красит ногти. Ядовито-розовый лак. Она наносила его старательно, выводя каждый ноготь. Концентрация на ее лице была почти детская.
Он посмотрел на ее склоненную голову, на тонкую шею, и его вдруг дико захлестнула волна не то чтобы тоски, а странного, щемящего одиночества. Прямо здесь, в полуметре от другого человека.
— Свет, а ты никогда не боишься? — сорвалось у него.
Она подняла на него глаза, подула на ноготь.
— Чего бояться? Подъездов, что ли? У нас домофон, ты же знаешь.
— Нет... Не того. Вот... всего. Что все зря. Что жизнь не туда. Что...
Он замолчал, сам не зная, как объяснить этот смутный, давящий страх, который иногда накатывал на него по ночам и от которого он бежал к ней, к ее кричащей жизненности.
Света фыркнула, заканчивая с мизинцем.
— Ой, Лекс, не грузи. Не надо мне этой философии на ночь. Давай лучше завтра поедем, ты мне те сережки купишь, которые я тебе показывала? А? — Она подмигнула ему. — Они на мне так пафосно смотрятся!
Он смотрел на нее. На ее красивое, пустое лицо. И вдруг с пугающей ясностью понял. Он заплатил за «лучшую постель» возможностью быть услышанным. Он променял тихий, общий мир на право кричать о своих проблемах в бездонный колодец.
Его телефон завибрировал в кармане. СМС от Кати. Короткая, деловая:
«Заедешь в субботу за своими книгами? Я буду с 12 до 3».
Он представил ее. В своей — уже ее — квартире. Спокойную. Разбирающую его книги. Складывающую их в коробки. Без истерик. Без слез. Просто делающую то, что должно быть сделано.
— Кто это? — лениво поинтересовалась Света, убрав бутылочку с лаком в сумочку.
— Никто, — глухо ответил он. — Жена.
Она скривила губы.
— А, эта... Ну и пусть подождет. Скажешь, что занят.
Он вышел на балкон. Курить он не стал, просто стоял, опершись о холодные перила, и смотрел на ночной город. Огни машин, окна. Миллионы жизней. В одном окне напротив кто-то праздновал — были видны силуэты, слышался приглушенный смех.
Он поймал себя на том, что ищет глазами свое окно. Тот самый подъезд, тот самый этаж. Но его там больше не было. Он был здесь. В чужой квартире, с чужой женщиной, которая красила ногти ядовитым лаком и просила сережки.
Он вернулся в комнату. Света уже спала, раскинувшись по всей кровати. Он осторожно прилег на край, боясь потревожить ее сон. Пахло лаком, сигаретами и жареной яичницей.
Он закрыл глаза и попытался представить, что он счастлив. Что он свободен. Что он получил все, чего хотел.
Но в ушах стояла лишь тишина. Та самая, которую он когда-то ненавидел. Теперь он понял — это был не звук пустоты. Это был звук дома. И он его променял.
Часть 3. Тишина
Света выставила его три недели назад. Сказала: «С тобой скучно, Лекс. Ты все время какой-то кислый. Как будто тебе кто-то должен, а не ты тут у меня живешь». Собрала его вещи — стремительно, эффективно, без лишних эмоций. Как когда-то Катя.
Он остался один. Победитель. Свободный мужчина. Снял маленькую однушку в старом доме на окраине города. Одиночество пахло пылью, остывшим кофе и сладковатым, приторным ароматом чужих духов, который въелся в шторы, в ковер, в обивку дивана. Оно звучало мертвым гулом телевизора, который бубнил сутками, чтобы хоть чем-то заполнить пустоту. Его никто не смотрел.
Алексей пытался вернуть то первое чувство эйфории. Ходил в бары, знакомился. Но диалоги упирались в одни и те же стены: «Чем занимаешься?», «Где отдыхаешь?», «Пойдем ко мне?». И он ловил себя на том, что смотрит на собеседниц и мысленно дорисовывает им ядовито-розовый лак на ногтях. Или ищет в их глазах хоть каплю той немой, всепонимающей усталости, которую он когда-то ненавидел.
Он позвонил Кате. Не с целью вернуть. Так... Услышать голос.
— Алло? — ее голос был ровным, чистым. На заднем фоне — тихая музыка. Классика. И ленивое поскуливание собаки. Их собаки.
— Это я, — сказал он, и его голос прозвучал сипло, чужим.
Короткая пауза.
— Алексей. Что-то случилось?
— Нет... Просто... Как ты?
— Все хорошо. Ты за книгами заедешь? Я сложила их в прихожей.
— Да, конечно... Катя, я...
Он хотел сказать «прости». Вывалить на нее всю свою тоску, все свое раскаяние. Услышать хоть каплю жалости.
— Мне надо бежать, Алексей, — мягко, но неумолимо прервала она. — У меня ужин на плите. До свидания.
Щелчок. И снова — эта оглушительная тишина. Он сидел на чужом полу, в пустой квартире, и смотрел на телефон. Она бежала. У нее был ужин на плите. Жизнь шла без него. И в этом не было ни злобы, ни мести. Был простой, железный факт: он стал посторонним.
Именно тогда его осенило. Он вскочил, нашел в шкафу ту самую белую рубашку. Ту, с рыжим пятном. Он не постирал ее. Зачем-то привез сюда. Как трофей? Как свидетельство своей победы?
Он прижал ее к лицу. Пахло чужими духами. Сладковатым, приторным ароматом Светы. И больше — ничем. Ничего от него не осталось. Ничего от Кати. Ничего от его криков, его страсти, его глупой, наигранной мужественности. Только безликий, чужой запах, который въелся в ткань, как это пятно.
Он вышел на улицу. Без цели. Ноги сами понесли его по знакомым, вытоптанным за десять лет маршрутам. Парк, где они гуляли с собакой. Кофейня, где он покупал ей кофе по субботам. Дорога к дому. Их дому.
Он стоял напротив, спрятавшись в тени старой липы. В их окне горел свет. Теплый, желтый. Новые шторы. Не те, что выбирали они вместе. Другие. Светлее.
И тогда он все понял. Окончательно и бесповоротно.
Он не просто потерял жену. Он потерял мир. Целый, обжитой, наполненный смыслами мир. Где знали, как он пьет кофе. Где помнили, как он плакал на похоронах своего отца. Где его носки под кроватью были не нарушением правил, а милой, привычной деталью. Он был не просто мужчиной в этом мире. Он был его частью. А теперь он был никем. Призраком, бродящим по чужим улицам с чужой рубашкой в руках.
Он не помнил, как подошел к подъезду. Как набрал код. Как поднялся на этаж. Он стоял перед дверью и не мог пошевелиться. Рука сама потянулась к звонку.
Дверь открылась быстро. Катя. В спортивных штанах, со следом от муки на щеке. Пахло чем-то домашним, вкусным. Пирогом.
Она смотрела на него не удивленно, не зло. Смотрела, как смотрят на давнего, но нежеланного знакомого.
— Алексей? — в ее голосе прозвучала легкая настороженность. — Ты что-то хотел?
Он открыл рот. Губы дрожали. Он хотел сказать: «Прости». Сказать: «Я был слеп и глуп». Сказать: «Верни меня». Упасть на колени.
Но он видел ее глаза. Спокойные. Живые. Идущие вперед.
— Я... — выдавил он. — За книгами. Ты сказала, в субботу. Но я... проходил мимо.
Она кивнула.
— Они в коробке. Подожди, я принесу.
Она отвернулась, скрылась в глубине квартиры. Он успел мельком увидеть коридор. Их собачья миска на своем месте. Но коврик другой. И зеркало висело иначе.
Она вернулась, протянула ему не тяжелую коробку, а одну книгу. Томик Бродского, потрепанный, зачитанный.
— Возьми это. Остальное, если захочешь, в субботу. Мне неудобно сейчас, у меня гости.
И тут он услышал из гостиной сдержанный мужской смех. Негромкий, уверенный.
Все. Финал.
Он молча взял книгу. Кивнул, развернулся и пошел к лифту.
Она не захлопнула дверь сразу. Постояв секунду и глядя ему в спину, она мягко щелкнула замком, отрезав его от того мира навсегда.
Спускаясь на улицу, он медленно, машинально перелистывал страницы книги. Между страниц он нашел засушенный цветок — ромашку, которую сорвал для Кати лет пять назад на даче. Она тогда смеялась…
Остановившись у мусорного бака, он поднял крышку, занес над ней книгу. Но рука дрогнула. Он не смог.
Прижав потрепанный томик к груди, он пошел прочь. В свою пустующую квартиру, где пахло чужим и гремел никому не нужный телевизор.
Осознание было внезапным. Он понял, что фраза «расплачиваться одиночеством» — неверна. Одиночество — это не плата. Это констатация факта. Приговор, который он сам себе вынес тем майским вечером, крича на кухне о «лучшей постели». Он обменял целый мир на право произнести эти слова. И этот обмен был самым неудачным в его жизни.
И тишина, которая следовала за этим, — не успокоение, а вечное эхо той самой, непоправимой ошибки.
Алексей заплатил за свою гордыню самую высокую цену — потерял все, что было ему дорого. История Кати кажется мне особенно трагичной. Что, по-вашему, помогло ей так хладнокровно отпустить прошлое? Смогли бы вы поступить так же? И, самое главное, верите ли вы, что у героя есть шанс на искупление? Делитесь своими мыслями в комментариях.
Хотите читать мои новые рассказы раньше всех?
Подписывайтесь на Telegram-канал, где анонсы появляются в первую очередь.
Спасибо за ваши 👍🏻 и поддержку!