— Ты меня выгонишь? — усмехнулся он.
Я молча достала чемодан.
Он стоял на пороге моей крохотной квартиры в старом доме на проспекте Ленина в Ярославле, и эта усмешка, кривая, усталая, знакомая до боли в подреберье, была последним, что я ожидала увидеть этим промозглым ноябрьским вечером. Алексей. Спустя тридцать лет. Не седой, но с глубокими бороздами на лбу и у глаз, будто жизнь вспахала его лицо вдоль и поперек. В той же самой кожаной куртке, которая, казалось, стала его второй кожей — потертая, потрескавшаяся, но упрямо целая.
Он не спросил, можно ли войти. Просто стоял, переминаясь с ноги на ногу, и смотрел на меня так, будто мы расстались вчера у кинотеатра «Родина». А потом эта фраза, брошенная с легкой, почти мальчишеской бравадой, которая так не вязалась с его изможденным видом.
— Ты меня выгонишь?
Во рту пересохло. Я хотела сказать что-то едкое. Что-то вроде: «Тебя не было тридцать лет, с чего ты взял, что имеешь право даже задавать этот вопрос?» или «А ты разве не ушел сам?». Но слова застряли в горле. Я просто молча развернулась, прошла вглубь коридора, к встроенному шкафу, который помнил еще мою бабушку. Поднялась на цыпочки, с трудом стаскивая с антресолей тяжелый, пыльный предмет.
Это был он. Его старый фибровый чемодан с оббитыми металлическими углами. Тот самый, с которым он уезжал «на один сезон, на Север, заработать на кооператив». Я принесла его в коридор и поставила на пол у его ног. Глухой стук отозвался где-то внутри меня.
Алексей перестал усмехаться. Он смотрел на этот чемодан, потом на меня, и в его серых глазах, которые я когда-то так любила, промелькнуло что-то похожее на страх.
— Лена... — выдохнул он.
— Проходи, — сказала я, и собственный голос показался мне чужим. — Чайник сейчас поставлю. Раз уж приехал.
Кухня у меня маленькая, шестиметровая, но уютная. Подоконник заставлен горшками с фиалками, на столе — вязаная салфетка. Обычная жизнь пятидесятипятилетней женщины, главного библиотекаря областной научной библиотеки. Упорядоченная, тихая, предсказуемая. И в эту тишину он ввалился, как шаровая молния.
Он сел на табуретку, которая жалобно скрипнула под его весом, и огляделся. Его взгляд зацепился за магнит на холодильнике — фотография моего сына, Кирилла, с женой и маленькой дочкой, моей внучкой Анечкой.
— Это твой? — голос у него был хриплый.
— Мой, — кивнула я, наливая воду в чайник. Руки мелко дрожали. — Кирилл. Ему двадцать девять.
Он молча считал в уме. Я видела, как напряглись желваки на его щеках. Да, Алексей. Ему двадцать девять. А уезжал ты, когда мне было двадцать пять. Простая арифметика.
— Похож, — коротко сказал он.
— На отца, — отрезала я. И тут же пожалела об этой резкости. Мой покойный муж, Игорь, был хорошим человеком и прекрасным отцом для Кирилла. Он не заслуживал того, чтобы его впутывали в эту давнюю, заросшую бурьяном историю.
Чайник закипел. Я достала свою любимую чашку с васильками и вторую, простую, белую, которой пользовалась редко. Поставила на стол вазочку с печеньем «Мария» и банку вишневого варенья. Все эти будничные, автоматические действия помогали не сорваться, не закричать, не разреветься.
Мы пили чай в оглушительной тишине, которую нарушало только тиканье старых настенных часов-ходиков. Он пил жадно, обжигаясь, будто не пил ничего горячего целую вечность.
— Я... я вдовец, — вдруг сказал он, глядя в свою пустую чашку. — Пятнадцать лет как.
Я молчала. Что я могла на это ответить? «Соболезную»? Это было бы ложью. Я ничего не чувствовала, кроме глухого недоумения. Он построил где-то там другую жизнь, с другой женщиной. Любил ее, похоронил, горевал. А я все эти годы была здесь.
— А ты? — поднял он на меня глаза.
— Была замужем. Игоря не стало пять лет назад. Инфаркт.
— Прости.
— Не извиняйся, — я пожала плечами. — Ты тут ни при чем.
Он поставил чашку. Его пальцы, длинные, с обломанными ногтями, нервно теребили край скатерти.
— Лен, я знаю, что это... дико. Мое появление. Я не прошу ничего. Просто... мне некуда было больше идти. Я приехал в город вчера. Ночевал на вокзале. Ходил вокруг твоего дома весь день. Боялся.
— Чего боялся? — спросила я без всякого выражения.
— Что ты даже дверь не откроешь. Или откроет твой муж, и... — он замолчал. — В общем, всего боялся. Я ведь даже не знал, что ты... одна.
— Теперь знаешь. Что дальше?
Этот вопрос повис в воздухе. Он смотрел на меня, и я видела в его глазах не только усталость, но и отчаянную, последнюю надежду. Надежду, которую я не была уверена, что хочу оправдывать. Вся моя жизнь была выстроена на руинах того, что он оставил. Я научилась быть одна. Научилась быть сильной. Я вырастила сына, похоронила мужа, радовалась внучке, нашла утешение в своих книгах, в шорохе страниц и запахе типографской краски. Мой мир был хрупким, но он был моим. А он пришел, чтобы что? Разрушить его снова?
— Дальше... — он потер лицо ладонями. — Я не знаю. Я приехал сюда умирать, Лен.
Меня как током ударило.
— В каком смысле?
— В прямом. Врачи сказали — полгода, может, год. Если повезет. Онкология. Там, на Северах, я ее и заработал. Операцию делать поздно. Вот и решил... вернуться. Туда, где все началось. Увидеть тебя. Если получится.
Я смотрела на него, и вся моя выстроенная за тридцать лет броня дала трещину. Это был не наглец, вернувшийся за своим. Это был сломленный, больной, одинокий человек. Тот самый Лешка, который когда-то писал мне стихи на салфетках в кафе «Волга» и обещал назвать в мою честь звезду.
— Ты ел что-нибудь? — спросила я.
Он удивленно моргнул.
— Что?
— Ел, говорю?
— Вчера... пирожок на вокзале.
Я встала, открыла холодильник. Достала кастрюлю с вчерашним борщом.
— Останешься на диване в большой комнате, — сказала я, не глядя на него. — Завтра разберемся.
Следующие несколько дней были похожи на странный, затянувшийся сон. Он спал на диване, укрывшись старым пледом. Почти все время молчал. Я ходила на работу, возвращалась, готовила ужин. Мы ели вместе, почти не разговаривая. Я ловила его взгляды, когда думала, что он не смотрит. Он разглядывал мои книги, мои фиалки, старые фотографии на стене. Изучал мою жизнь, в которой для него не было места.
А потом позвонил Кирилл.
— Мам, привет! Как ты? Мы с Машей хотим в субботу Анечку тебе завезти, у нас билеты в театр.
— Хорошо, сынок, привозите.
— У тебя голос какой-то странный. Все в порядке?
Я замялась. Я знала, что должна сказать. Но как? «Знаешь, сынок, у нас гостит мужчина, который бросил меня беременной тридцать лет назад, а теперь вернулся умирать». Звучало как завязка дешевого сериала.
— Да, все хорошо. Просто устала немного.
Но Кирилл был проницательным.
— Мам, не ври мне. У тебя кто-то есть? Я слышу на заднем плане... кашель.
Алексей, сидевший в кресле с книгой, действительно закашлялся.
— Кирилл...
— Так, я сейчас приеду.
Он приехал через двадцать минут. Влетел в квартиру, как вихрь. Увидел Алексея, и лицо его окаменело. Он был так похож в этот момент на своего отца — такой же серьезный, надежный, правильный.
— Мама, что здесь происходит? Кто это?
— Это... Алексей, — тихо сказала я.
Кирилл перевел взгляд с него на меня. В его глазах читались шок, непонимание и обида. Обида за меня, за отца, за всю нашу жизнь.
— Тот самый? — голос его был ледяным.
Я кивнула.
— Я хочу, чтобы он ушел. Прямо сейчас.
— Кирилл, он не уйдет, — сказала я так твердо, как только могла.
— Почему?! Мам, ты в своем уме? После всего, что он сделал? Он бросил тебя! Ты забыла?!
— Я ничего не забыла, — я подошла к сыну и взяла его за руку. Рука была напряженной, как камень. — Но он болен. Ему некуда идти.
— И что? Это его проблемы! Пусть идет в хоспис, в приют, куда угодно! Почему он здесь, в твоем доме? В доме, где ты жила с отцом!
— Потому что я так решила, — мой голос не дрогнул. Это было мое первое за много лет по-настоящему суверенное решение, не согласованное ни с кем. — Это моя жизнь. И мой дом. Пожалуйста, сынок, постарайся понять.
Он вырвал руку. Посмотрел на меня с нескрываемым разочарованием.
— Я не понимаю. И отец бы не понял.
Он развернулся и ушел, хлопнув дверью так, что зазвенели стекла в серванте. Я осталась стоять посреди комнаты. Алексей смотрел на меня из своего кресла.
— Я уйду, — сказал он глухо. — Твой сын прав. Я не должен был...
— Сиди, — оборвала я его. — Никуда ты не пойдешь. Борщ стынет.
В тот вечер что-то изменилось. После ухода Кирилла между нами рухнула еще одна стена. Мы сели ужинать, и он впервые начал рассказывать. Не о болезни, а о жизни. О вахтах на Ямале, о бараках, где зимой иней лежал на стенах. О женщине, на которой он женился там, в Новом Уренгое. Она была поваром в их столовой. Простая, громкая, одинокая. Он женился не по любви, а по тоске. Она умерла от воспаления легких, потому что «скорая» не успела доехать по заметенной метелью дороге. Детей у них не было.
Он рассказывал, а я слушала. И во мне не было ревности. Была только какая-то бездонная, вселенская грусть о двух загубленных жизнях — его и моей. Он гнался за длинным рублем и призрачным счастьем, а нашел только одиночество и болезнь. Я строила тихую гавань, но так и не смогла до конца избавиться от призраков прошлого.
— Почему ты не писал? — спросила я, когда он замолчал. — Хотя бы одно письмо.
Он долго смотрел на свои руки.
— Сначала было стыдно. Я обещал вернуться через год, а прошло два, три... Деньги, которые заработал, вложил в какую-то аферу, все потерял. Было стыдно возвращаться нищим. Потом... я встретил ее. И стало стыдно вдвойне. А потом... потом я просто привык. Похоронил ту, прошлую жизнь. Тебя похоронил, себя того... Решил, что так будет честнее. Не бередить. Дурак был.
— Дурак, — согласилась я.
На следующий день я взяла на работе отгул. Сказала Алексею, что мы идем гулять. Он удивился, но послушно оделся. Мы пошли к Волге. Стоял серый, безветренный день. Река, уже подернутая первым ледком у берегов, казалась свинцовой. Мы молча шли по набережной, мимо ротонды, мимо Успенского собора.
— Помнишь, мы здесь целовались? — вдруг сказал он, кивнув на одну из скамеек.
— Я все помню, Леша.
Он остановился и повернулся ко мне.
— Лен... Я не прошу меня прощать. Это невозможно. Я прошу... позволить мне просто быть рядом. Сколько осталось. Я могу быть полезным. Полку прибить, кран починить... Я все умею.
— Мне не нужно чинить краны, — сказала я. — Мне нужен был ты. Тридцать лет назад.
Он опустил голову. Я видела, как дрожит его подбородок. И тогда я сделала то, чего сама от себя не ожидала. Я взяла его руку. Кожа была сухой и холодной.
— Пойдем, замерзнешь.
Мы зашли в маленькое кафе, где пахло кофе и сдобой. Сели у окна. Я заказала два капучино и два яблочных штруделя.
— Как тогда, — улыбнулся он.
— Тогда были пирожные «картошка», — поправила я. — И мы пили молочные коктейли.
— Ты все помнишь, — повторил он, как заклинание.
— Память — мое профессиональное заболевание. И мое проклятие.
Мы сидели, смотрели на прохожих, на серую Волгу, и говорили. Говорили обо всем. О книгах, которые я прочла. О городах, в которых он побывал. О Кирилле. Я рассказывала, как он рос, как впервые пошел в школу, как защищал диплом. Алексей слушал, не перебивая, и в глазах его стояли слезы.
— Я все пропустил, — прошептал он. — Самое главное пропустил.
— Ты сделал свой выбор, — сказала я беззлобно. — А я сделала свой.
Когда мы вернулись домой, на пороге нас ждала неожиданность. Стоял Кирилл. В руках у него был большой пакет с продуктами. Он не смотрел на Алексея. Он смотрел на меня.
— Вот, — протянул он мне пакет. — Тут молоко, творог, курица... Маша суп сварила, тебе передала.
— Спасибо, сынок.
Повисла неловкая пауза.
— Я... я поговорил с Машей, — с трудом начал Кирилл. — Она сказала, что я эгоист. И что ты имеешь право на... на свои решения. Я, наверное, не должен был так. Прости, мам.
Он все еще не мог заставить себя посмотреть на Алексея, но это уже был огромный шаг.
— Все хорошо, — я погладила его по плечу. — Зайдешь?
— В другой раз. Мне за Анечкой в садик надо. Ты... вы... если что-то нужно будет, ты звони.
Он ушел. Я закрыла дверь и прислонилась к ней спиной. Алексей стоял посреди коридора и смотрел на меня.
— У тебя замечательный сын, — сказал он.
— Я знаю.
В тот вечер я разобрала его старый чемодан. Он сидел рядом на диване и смотрел. Я аккуратно доставала вещи, словно артефакты из гробницы. Потрепанный томик Есенина с его пометками на полях. Шерстяной свитер, который я ему вязала, с кривоватой резинкой на манжетах. Фотография — мы вдвоем, молодые, счастливые, щурюсь от солнца. На обороте его размашистым почерком: «Ленке. Навеки».
Я складывала все это на журнальный столик. Каждая вещь была укором. И каждая вещь была мостом.
— Я носил эту фотографию с собой все годы, — тихо сказал он. — В нагрудном кармане. Она истлела почти. Я ее заламинировал потом.
Он полез в карман своей куртки и достал бумажник. Оттуда извлек маленькую, защищенную пластиком карточку. Это была та самая фотография, только выцветшая, с заломами.
— Зачем? — прошептала я.
— Чтобы помнить, каким я был идиотом. Чтобы не забывать, что я потерял.
Я взяла эту карточку. Посмотрела на наши молодые лица. А потом посмотрела на него, сидящего рядом. Усталого, больного, но живого. Настоящего.
— Нельзя войти в одну реку дважды, Леша.
— Я знаю, — кивнул он. — Я и не пытаюсь. Та река давно ушла в море. Но может... может, можно попробовать поплыть по новой? Сколько уж получится.
Я ничего не ответила. Просто сложила все вещи обратно в чемодан. Кроме фотографии. Ее я положила на комод. Рядом с фотографией Кирилла и Анечки. Потом взяла пустой чемодан и снова задвинула его на антресоли.
Ночью я долго не могла уснуть. Слушала его ровное дыхание из соседней комнаты. Впервые за много лет я не чувствовала себя одинокой в своей квартире. Страх ушел. Обида утихла, превратившись в тупую, ноющую боль, с которой можно жить. На ее месте появилось что-то другое. Странное, хрупкое, безымянное. Не любовь, нет. Любовь осталась там, на старой фотографии. Это было что-то большее. Или меньшее. Просто... правильное.
Утром я проснулась раньше обычного. На улице шел первый снег. Крупные, пушистые хлопья медленно кружились в свете фонаря и ложились на землю, укрывая ее чистым белым покрывалом. Я подошла к окну. Мир за одну ночь преобразился. Стал чище, светлее.
Алексей тоже не спал. Он стоял у меня за спиной. Я почувствовала его присутствие, прежде чем он заговорил.
— Красиво, — прошептал он.
— Да.
Мы стояли и молча смотрели на снегопад.
— Лен, — сказал он. — Спасибо тебе.
— За что?
— За все. За то, что не выгнала. За борщ. За то, что разрешила остаться. За то, что... ты есть.
Я повернулась к нему. В утреннем свете его лицо казалось не таким изможденным. В глазах не было прежней тоски.
— Пойдем завтракать, — сказала я. — Я сварю овсянку. Ты любишь с вишневым вареньем, я помню.
Он улыбнулся. На этот раз не криво и бравадски, а по-настоящему. Теплой, благодарной улыбкой.
— Люблю, — сказал он. — Очень люблю.
Я знала, что впереди будет трудно. Будут врачи, больницы, боль. Будут тяжелые разговоры с сыном. Будет страх и неизвестность. Я знала, что наше «вместе» имеет срок годности, написанный не на упаковке с печеньем, а в заключении безжалостного врача. Но в то утро, глядя на первый снег и на человека, вернувшегося ко мне через тридцать лет, я впервые за долгое время чувствовала не конец, а начало. Пусть короткое. Пусть последнее. Но начало.
Я пошла на кухню ставить кашу. А он остался у окна, глядя на то, как снег заметает его старые следы, которые он вчера оставлял вокруг моего дома. И я поняла, что чемодан на антресолях ему больше не понадобится. Ни тот, старый. Ни какой-либо другой. Он был дома.