Наталье в голову лезли воспоминания даже спустя десятилетия, когда золотые обручальные кольца уже вросли в кожу, став их частью и проклятием одновременно.
Тот поход к рыжей любовнице в хрущёвке был далеко не первым. Это был уже седьмой, или восьмой, Наталья давно сбилась со счёта. Но тот запомнился особенно: наглой девицей в его рубашке, запахом дешёвого вина и жареной рыбы, и его свинячьими, заплывшими глазами, полными ненависти к ней, нарушившей его «мужской покой».
Помнила она и самый первый уход. Тогда, через год после свадьбы, ещё пахло духами «Красная Москва» и надеждой. Он ушёл после ссоры из-за разбитой чашки — он её разбил, но виновата оказалась она, «поставила не туда». Через три дня она, измождённая плачем, выследила его через друга-собутыльника. Он жил в общежитии у какой-то лаборантки из своего НИИ.
Наталья тогда не решилась на штурм со свекровью. Она дождалась его утром у проходной. Он шёл, насвистывая, в наглаженной ею же рубашке. Увидев её, помрачнел.
«Наташка, не позорься. Всё кончено, — буркнул он, пытаясь обойти.
— Витя, я жду. Я тебя люблю».
Он остановился, посмотрел на её бледное, исплаканное лицо, на руки, дрожащие от холода и нервов. В его взгляде мелькнуло нечто — не раскаяние, а скорее удовлетворённая собственная значимость. Он вздохнул театрально: «Ну ладно. Только чтобы никаких сцен. И ужин чтоб был нормальный».
Она просияла. Это была её первая победа-поражение. Она не понимала, что, забрав его тогда назад, она подписала себе приговор на долгие годы.
***
Как-то раз, после особенно унизительного возвращения (тогда у него была пассия-парикмахерша), Наталья, уже имея на руках маленького сына, попыталась взбунтоваться. Закрыла дверь на цепь, когда он, опохмелившись и раскаявшись, пришёл на порог.
«Уходи, Витя. Хватит. Надоело», — сказала она сквозь щель, чувствуя, как подкашиваются ноги.
Он не стал ни упрашивать, ни ругаться. Он просто сел на лестничную площадку и громко, на всю парадную, сказал: «Сынок, папа пришёл. Мама папу не пускает. Папа тебя любит».
Ребёнок в квартире заходился в плаче. Через пять минут Наталья, побеждённая, отпирала дверь. Он вошёл победителем, похлопал её по плечу: «Ну вот и умница». В ту ночку она плакала в подушку, а он спал богатырским сном человека, уверенного в своём праве на всё.
***
Шли годы. Сын вырос, уехал, появились внуки. Виктор по-прежнему смотрел в зеркало, но теперь любовался не густой шевелюрой (её не стало), а дорогими часами и отвисшей, но ещё мощной шеей. Его «запас» иссяк, как он сам выражался. Его похабные принципы — «поваляться, не содержа» — остались в лихих 90-х.
Они отметили золотую свадьбу. Собрались дети, внуки, преподнесли огромный букет и торт. Виктор произнёс тост о верности и пройденном пути. Все умилялись. Наталья улыбалась, а внутри было пусто и тихо, как в давно вымершем доме.
«Жить-то живут, да жить-то не живут». Эта поговорка стала их диагнозом. Они существовали рядом, как два предмета в комнате, привыкшие друг к другу, но не согревающие друг друга.
Однажды вечером, разбирая старый альбом, внучка спросила: «Бабуль, а ты за дедушкой как ухаживала? Он такой брутальный, наверное, все девушки в него были влюблены?»
Наталья взглянула на Виктора, который, посапывая, смотрел телевизор. Он не услышал. Он давно уже ничего не слышал.
Она закрыла альбом и тихо ответила: «Не в этом счастье, детка. Счастье — не в том, чтобы за кем-то бегать, а в том, чтобы быть с тем, кто никуда от тебя бегать не хочет».
Она налила себе чаю и вышла на балкон. И впервые за пятьдесят лет подумала не о том, как вернуть мужа, а о том, куда ушла она сама. Та, юная, кареглазая шатенка, которая когда-то поверила в любовь и заблудилась в ней на всю оставшуюся жизнь.
Она не жалела о сохранённой семье, о сыне, о внуках. Она жалела лишь о том, что так и не нашла в себе сил не на то, чтобы семь раз принять, а на то, чтобы один раз — отпустить. Себя.