Он и подумать не мог, что с ним такое случится. Дурной фильм ужасов какой-то.
Сейчас, когда он вспоминал, не было ли предчувствия беды с первых секунд? — он понимал, что да, да, было. Просто он не придал этому значения.
***
Все началось с обычного желания поехать куда-нибудь на север. Они с Катей жили в Москве — бездетная молодая пара. Хотелось приключений и красивых фотографий.
Коля увидел карточки, сделанные каким-то блогером в Кеми, и сразу захотел поехать в то место. Рядом находятся знаменитые Соловецкие острова. Жена подхватила идею.
У Коли был репрессирован дед. В 1937 году его, учителя русского языка и литературы, забрали прямо с урока. Ученики прибежали домой к его жене и рассказали о случившемся. Она, тоже учительница, схватила своих детей и в тот же день уехала далеко. Это ее спасло.
Она ждала мужа всю жизнь. К ней сватались мужчины, она всех отвергала. Она дожила до того момента, когда в 90-е годы пришло краткое официальное сообщение, что муж ее умер в АРХЛАГе в 1941 году от сердечного приступа, был посмертно реабилитирован.
Коле эта семейная история не давала покоя. Он не мог не думать о том, как легко сломать жизнь — один донос, и вот человек со своими мечтами, стремлениями, привязанностями стерт с лица земли, а память о нем хранят только близкие. Это даже не утрата родного человека в привычном понимании, потому что нельзя было плакать, скорбеть и вспоминать вслух. Даже знать, на этом свете он или на том, было нельзя. Бывает ли что-то страшнее?
Они с женой приехали в Карелию впервые. На них тут же обрушилась красота этих мест, и, как бывает со всеми неофитами, захватила на несколько дней, не оставляя мыслей на что-то другое, кроме множества озер, кроме Белого моря, мягкого ковра мхов, высушенного на солнце до ломкого приятного хруста под ногами покрова разноцветных лишайников, что приглашал идти дальше и дальше, и еще всюду были кровавые капли брусники, голубые с сединой ягоды черники… Они с женой забыли про намерение сплавать на Соловецкие острова и погрузились в обычные нехитрые туристские радости: ели свежую рыбу и ягоды, делали сотни фотографий закатов и моря.
Они сняли первый этаж дома в лабиринтах невысоких строений на берегу Белого моря: какие-то покосились и были похожи на скандинавские рыбацкие хижины из прошлого; иные — удивляли красотой и ухоженностью, основательностью. Через два дня им наскучил туристический антураж, весь этот искусственный, специально для туристов сделанный, кантри-стиль с обилием деревянной мебели и грубого холстинкового текстиля.
Они спросили хозяина, можно ли сходить на второй этаж? Тот сказал, что ничего интересного там нет, только пыль, а может, и крысы. Но если им так хочется…
Они, конечно, полезли туда, долго разбирали книги полувековой давности, нашли старую советскую куклу со спутанными волосами, и даже иллюстрированный альбом с надписью “СЛОН (Соловецкий лагерь особого назначения)”. Его листы когда-то были глянцевыми и пахли типографией, а теперь стали чуть рыхлыми от сырости и источали легкий дух плесени…
Хозяин дома вместе с хозяйкой, немолодые люди, появлялись несколько раз в день. Старались делать все бесшумно, гостям не мешать. Их отличало от привычного для путешественников московского сервиса полное отсутствие дружелюбия. Эти северяне не улыбались, не смотрели в глаза, здоровались только в ответ на приветствие и не поддерживали разговоры о том, где в Карелии собирать ягоды и когда начнется сезон камбалы на Белом море. Они были аккуратны, негрубы, но при этом до странного мрачны, словно хранили какую-то только им известную тайну.
Стоило выйти на улицу, чтобы прогуляться к морю, как за гостями начинали следить десятки глаз местных. Окружающие тоже никогда не улыбались. Если посмотреть наблюдателю в глаза и чуть задержать взгляд, он коротко кивнет в знак приветствия, но ни один мускул не дрогнет на его лице. Суровые северные люди, ничего тут не попишешь. Туристы, наверное, их уже утомили своим паломничеством. Кемь — ворота на Соловки. Жить здесь — словно бы никогда не покидать большой вокзал с сотнями любопытствующих людей.
В местном магазинчике продавщица внимательно следила за каждым движением пары. Не то чтобы она подозревала их в воровстве. Однажды Коля зашел за пакетом молока. И не выдержал этого молчаливого пристального взгляда. Спросил: “Что-то не так?” Продавщица не отвела взгляд. Слегка кивнула. Больше ничего не сказала.
Он тогда вышел на улицу, зябко ежась, хотя пригревало летнее солнце. Он почувствовал какой-то особый холод внутри, который и ощущением-то не назовешь, скорее — предчувствием. Предчувствием беды.
Это никак не увязывалось с симфонией красоты, что днем и ночью отыгрывала карельская природа. С теплым солнцем, ярко-зеленой травой, тысячей неизвестных ему растений, чистейшей водой и каким-то особенно объемным небом с плотной морской пеной облаков.
В течение недели, что они провели здесь с женой, его не оставляло странное чувство: в груди будто все туже сворачивался комок необъяснимой тревоги. Он понимал, что внимание местных становится все более пристальным и все менее дружелюбным.
Хозяин перестал здороваться, изредка кивал головой. На вопросы отвечал односложно. Дом при этом содержал в образцовой чистоте.
Ночью Коля проснулся, сел на кровать, понимая, что приснился кошмар. Лицо горело, футболка была мокрая от пота. Страшно ломило спину и ноги. Усталость накопилась, наверное. Они с женой много ходили пешком…
И вдруг он ощутил краем глаза, что на кровать сел человек. И человек этот — точно не жена. Незнакомый мужчина.
В темноте было не разглядеть лица, угадывались только общие очертания: болезненная худоба, выпирающий кадык с неясной штриховкой черной щетины на шее. Незнакомец закашлялся.
А потом начал говорить. Монотонно, без пауз. Его повествование было словно молитва недобрым богам, будто он хотел добиться наконец их снисхождения, которого не смог найти при жизни.
Тень мужчины бормотала заунывно: “На пересыльном пункте не хватало питьевой воды. Пить хотелось страшно. Воду привозили в бочках, ее вечно не хватало на всех. Нас было много, очень много. Я еще думал тогда: как можно вести строгий учет всех арестантов, как они не пропускают никого, и знают, за кем и когда прийти, чтоб никто не бежал из их лап, а еще удивлялся — и много же нас, страдальцев, на этой земле, больше, чем воды, которой можно вдоволь напиться. Сыпняк начался еще там, на пересыльном пункте. Первые заболевшие и первые умершие появились уже там. Сначала человек делается вялый и безразличный. Перестает страдать от голода — нас же почти не кормили там. Все просит пить. Потом и вода ему становится не нужна. Никому не было дела. Я смотрел на скалы — здесь же сплошные скалы, камни вместо земли, куда они хоронят всех мертвецов? Бросают в море, что ли, прямо с пирса, с которого отправляют на Соловки? Потом мне сказали: в лесу кладбище. Только там мягкая земля, болото рядом. Туда их всех отвозят. Там много воды, в лесу озеро, вокруг болото. После смерти они целиком лежат в воде и больше не страдают от жажды, которая страшно мучила нас, живых…”
Коля вспомнил о том, что рядом, наверное, спит жена. Спит и ни о чем не подозревает. В этом доме происходит настоящая чертовщина. Он посмотрел туда, где спала Катя. Потом перевел взгляд на тень. Тень исчезла.
На следующий день Коля никак не мог согреться. Списав свое ночное видение на повышенную впечатлительность, жене рассказывать он не стал. А все-таки не мог отделаться от чувства, что за ним следят местные, вся эта холодная безрадостная земля следит за ним.
Страшно болела голова. Ломило плечи и спину.
Когда он шёл по улице, надеясь продышаться наконец, чтоб отпустило это страшное внутреннее напряжение, посмотрел на окно дома, заметил там какое-то движение. Наблюдатель быстро скрылся, опустив штору. Но остался его настороженный представитель: чёрный кот с белым пятном на груди и белыми же длинными усами, который удивлённо смотрел на Колю не мигая. Коля подошёл на два шага ближе, надеясь спугнуть кота. Тот не пошевелился. Ещё один шаг. И тут он понял, что кот — садовая статуэтка. Которых во дворе этого дома с десяток: утки и гномы, еноты и хомячки — все они сидели меж посадок в огороде и были, наверное, призваны радовать глаз. А кот один-одинешенек устроился на подоконнике, шпионя для своего хозяина.
Коля лёг спать рано. Ему было как-то нехорошо. Тревога из груди растеклась по всему телу, сделала ноги слабыми, а тело — дрожащим. Он не мог согреться под тёплым одеялом. Задремал было, но вдруг проснулся посреди ночи от страшной жажды.
На кровати снова сидела тень тощего болезненного мужика и бубнила: “Ожидали в холодном коридоре прямо на полу, в грязи, часто в бессознательном состоянии, пока не примут в лазарет… Не могущих сваливали на сани и ничем не покрытых отправляли по месту назначения. Больные простуживались, возникали осложнения и увеличивалась смертность… По три человека на один матрац… Лекпомы часто делали уколы без должной дезинфекции… В результате у больных появлялись абсцессы…”
Коля завороженно слушал рассказ незваного гостя. Если до этого момента он ещё сомневался, не привиделось ли все это ему, то теперь сомнений не оставалось. Коля не знал, ни что такое “лекпом”, ни что такое “абсцесс”. Призрак говорил вроде бы по-русски, но при этом Коля понимал лишь общую суть. Незнакомец отчаянно закашлялся. Коля вдруг почувствовал жжение в груди и тоже начал кашлять, и все никак не мог остановиться…
Катя проснулась от кашля мужа. Посмотрела на него встревоженно. Он не спал, глядя воспаленными, нездорово блестящими глазами куда-то в угол. Потом схватился за грудь и снова зашелся в приступ сухого кашля. Кате отчего-то вспомнилось старинное слово “чох”, которым пару столетий назад обозначали вовсе не чихание, а приступообразный кашель, часто с кровью, столь характерный для чахоточных больных…
Она прикоснулась к его щеке. Горячая и сухая. Положила ладонь на лоб. Да у него жар!
Скорая помощь приехала на удивление быстро. Кате вообще нравились северяне: немногословные люди, а лица у них добрые.
Вот и сейчас здоровенный фельдшер, который был больше похож на медведя, вышедшего по случайности из ближайшего леса к людям, чем на медицинского работника со всеми полагающимися регалиями, увидев, как она трясётся от ужаса за Колю — тот бормотал что-то невнятно и не мог связать двух слов — так вот, этот медведь положил ей лапу на плечо и ободряюще похлопал. Сказал, что поедут они в инфекционный стационар, а там врачи непременно разберутся. Такое уж время года. Людей кусают клещи, мужики ездят на рыбалку и там спят в сене, вдыхают разные бактерии от мышей, а ещё чего только не приносят из карельских лесов… Такая уж плата за жизнь в этом благословенном краю, который радует к осени обилием грибов и ягод, а по Белому морю вы плавали? И пока детина-фельдшер говорил ей что-то успокаивающее, словно гид в туристическом автобусе, они доехали до больницы. Там Колю передали на руки дежурному доктору, заверили, что будут со всем разбираться и постепенно непременно разберутся, и найдут способ ему помочь.
***
Коля пришёл в себя в реанимации. В окно светило яркое солнце — в конце августа такая погода нетипична для этих мест. Первое, что он вспомнил — тревога, которая мучила его последние дни, и мышечная боль. Всё прошло. На душе было спокойно. В голове стоял лёгкий туман, в теле была слабость. Как после любой тяжёлой болезни.
Его довольно быстро перевели в общую палату. Такую же светлую — все помещения той карельской больницы вообще запомнились ему большими, стерильными и белыми, все из-за необычной для конца лета солнечной погоды.
— Коля, знаете ли вы, что такое “малая чума”?
Это спросил его врач, который пришёл на обход. Коля, конечно, не знал. Хотя звучало это очень устрашающе. Это можно вылечить? От этого умирают?
Вылечить можно — и лечение антибиотиками широкого спектра действия они начали ещё до того, как поставили верный диагноз. Потому что симптомы были довольно общие, не указывающие явно на какую-то конкретную инфекцию. Как и данные анамнеза — ну копался больной на пыльном чердаке, а хозяин дома упоминал про крыс. У Кати так и не появилось каких-либо симптомов болезни. А диагноз геморрагической лихорадки с почечным синдромом, “мышиной болезни”, что тоже нередка в это время в Карелии, был довольно быстро отметен.
Но антибиотики работали, что дало врачам понимание — искать нужно среди бактериальных, а не вирусных, болезней.
Сделали анализ на туляремию — инфекцию, которой человек человека заразить не может. Она называется антропозоонозной, то есть передающейся от животного (грызуна) к человеку. Возбудитель болезни Коля скорее всего вдохнул на том заброшенном чердаке. И получил довольно редкую форму туляремии без кожных проявлений, которая развилась в пневмонию.
Сильная интоксикация, тоже характерная для туляремии, вызвала психоз. Так Коля попал в хоррор, сюжет которого создал его собственный мозг. Да ещё и хорошая память: во время болезни Коля незаметно для себя начал воспроизводить отрывки из просмотренного на бегу альбома о Соловецком лагере специального назначения… Поэтому колины проекции и разговаривали с ним непонятными словами: чуть искаженные воспоминания репрессированных, которые были в том самом альбоме со свидетельствами эпохи…
Когда Коля совсем выздоровел, он удивился, что перед ним открылась совсем другая Карелия.
Северяне были приятными, пусть и немногословными, людьми. Хозяева дома, в котором они жили с Катей, были вообще милейшие люди. Хозяйка напекла калиток с брусникой и много рассказывала гостям про кухню поморов, которую она хорошо помнила благодаря своей матери и бабушке. К примеру, сельдь здесь не солили, а готовили как обычную морскую рыбу — запекали, коптили, тушили, — и получалось полезное и вкусное блюдо, ничем не схожее со скользкой и запашистой субстанцией из банки в рассоле, которую можно было купить в любом московском магазине.
Коля навсегда запомнил, как много значит наше восприятие того или иного места, как разум создаёт нарратив, который ты воспринимаешь как нечто объективное и не подвергаешь сомнению.
Он запомнил того ненастоящего кота, который долго казался ему живым и пристально следящим за чужаком. И потом, если случалось ему впадать в беспричинную меланхолию или страдать от непонимания окружающих, он воображал того лупоглазого и усатого зверя, как бы напоминая себе: зло порой нам только кажется. От незнания всей картины, от усталости или болезни мозг может создавать на пустом месте целые устрашающие миры. И болезнь для этого необязательна, достаточно просто сильной усталости, голода, стресса.
Коля пару месяцев после болезни быстро уставал и чувствовал одышку. Но морская рыба, брусничный морс, творог от местной коровы — все это помогло ему восстановить здоровье.
Они, конечно, успели съездить с Катей на Соловки. Коля снова вспомнил свое болезненное видение и удивился тому, каким оно было точным.
Уж не настоящий ли призрак пробрался сквозь истонченную ткань реальности этих мест, чтобы напомнить о прошлом живым?