Личность князя Сергей Георгиевича Романовского, 8-го герцога Лейхтенбергского (1890–1974), члена Российского императорского дома, редко является предметом исторического исследования. Между тем это единственный Романов, принявший участие в Белом движении, а также свидетель многих значимых событий времен русской революции, гражданской войны и эмиграции. Сохранившееся аудиоинтервью бывшего светлейшего князя, которое он дал корреспонденту Радио «Свобода» в 1966 г. и транскрибация которого осуществлена в настоящей статье, не используется в историографии. Между тем, эти воспоминания содержат уточнения и неизвестные факты биографии С. Г. Романовского. Из них мы узнаем, например, о разработке противолодочной мины по проекту светлейшего князя. Или о его знакомстве еще до революции со спасителем Романовых в Крыму, матросом Задорожным. При этом Сергей Георгиевич указывает новую версию отчества этого легендарного матроса[1] и новую гипотезу времени и обстоятельств его гибели. Что касается незначительных ошибок, то можно предположить, что почти через 50 лет после описываемых эпизодов автор интервью не слишком точен в деталях. Однако, характеристики и описания некоторых событий, не только личных, но и больших исторических, в его изложении, представляют безусловный интерес.
Единственным полноценным биографическим очерком о С. Г. Романовском является исследование А. С. Кручинина. Приведем лишь самые основные факты личной истории князя, необходимые для понимания контекста публикуемого интервью. Потомок Николая I, а также пасынка Наполеона I Евгения Богарнэ, Сергей Георгиевич родился в семье 6-го герцога Лейхтенбергского, Георгия Максимилиановича, и великой княгини Анастасии Николаевны. Хоть у супругов и родилось двое детей – Сергей в 1890 г. и Елена в 1892 г., брак счастливым не был. Георгий Максимилианович большую часть времени проводил вдалеке от семьи. В 1906 г. последовал развод, а в 1907 г. Анастасия Николаевна сочеталась вторым браком с великим князем Николаем Николаевичем. Так родные сестры, черногорские княжны по рождению, Анастасия и Милица, оказались замужем за двумя родными братьями (Милица Николаевна была женой великого князя Петра Николаевича). Николай Николаевич стал хорошим отчимом для уже подросших детей Георгия Лейхтенбергского, своих детей у великого князя не было.
Сергей Георгиевич избрал редкую для Романовых морскую стезю. В 1911 г. окончил Морской корпус, в 1913 г. стал вольнослушателем Николаевской Морской академии. Однако Первая мировая война не позволила ему завершить образование. С 1914 по 1917 г. князь служил в Черноморском флоте. Подав после Февральской революции в отставку, Сергей Георгиевич отправился с семьей в Крым, где провел два года в составе «крымской группы» Романовых. В марте 1919 г. он вступил в ряды Белой армии. Сначала его служба вновь была связана с флотом, а в 1920 г. герцог Лейхтенбергский действовал в качестве руководителя корпусного тыла под началом генерала Я. А. Слащева[2]. Не без участия С. Г. Романовского был сформирован специальный отряд капитана Н. И. Орлова, поднявшего вскоре мятеж в слащевских рядах, что повредило репутации князя.
Тем не менее, барон П. Н. Врангель, принявший в марте 1920 г. командование Вооруженными силами Юга России (ВСЮР), произвел князя Романовского в капитаны 2-го ранга. Но уже в июне 1920 г. Сергей Георгиевич отбыл из Крыма в Италию с письмом от Врангеля к великому князю Николаю Николаевичу.
Более никогда не вернувшись на родину, С. Г. Романовский оставшуюся жизнь провел в Риме. Родная сестра его матери Елена была королевой Италии, так что бывший светлейший князь пользовался поддержкой итальянской правящей семьи. В эмиграции князь участвовал в жизни националистических объединений, таких как Русский общевоинский союз (РОВС), Русский национальный союз участников войны, Российское национальное объединение в Брюсселе и др.; участвовал в издании книг и периодических изданий, был близок к журналу «Часовой» и выступал в нем как автор. Он являлся также главой Русского собрания в Риме, которое управляло Гоголевской библиотекой и осуществляло финансовую помощь эмигрантам.
В годы Второй мировой войны князь Романовский взял под опеку беженцев, оказавшихся в Италии, которых союзники выдавали в Советскую Россию на расправу. Многим несчастным он помогал с получением итальянского гражданства, придумывал легенды, согласно которым они являлись довоенными эмигрантами и не подлежали насильственной репатриации по Ялтинскому договору.
В последние годы на русских и европейских аукционах стали появляться личные документы князя С. Г. Романовского. Судя по аукционным лотам, по крайней мере, в годы Первой мировой войны 8-й герцог Лейхтенбергский вел дневник, кроме того его перу принадлежали такие сочинения как «Размышления о будущем России» и «Идея международного монархического объединения», поэтические произведения[3]. Но в известных архивных фондах документы князя практически не отложились. Выявление и более тщательное изучение мемуарного и документального наследия 8-го герцога Лейхтенбергского представляется перспективным для специалистов по истории последних лет Императорского дома Романовых и другим смежным темам.
Наиболее интересным сюжетом в публикуемом интервью является подробно изложенная история о секретном поручении адмирала А. В. Колчака. Сведения об этой миссии С. Г. Романовского встречаются в литературе, но чаще всего подвергаются сомнению.
В книге историка-эмигранта С. П. Мельгунова «На путях к дворцовому перевороту» приводится цитата из письма А. П. Лукина[4] автору: «Когда в 1917 г. дошли до Севастополя первые зарницы революции, герцог С. Г. Лейхтенбергский (пасынок в. кн. Н. Н.) был экстренно командирован в Батум на специальном миноносце для свидания с Ник. Никол. Эта миссия была секретная и настолько срочная, что командиру миноносца дано было предписание «сжечь котлы, но полным ходом доставить герцога к отходу батумского поезда». Тогда ходили слухи, что в контакте с Балтийским флотом и некоторыми войсковыми частями Черноморский флот должен был перейти в Батум и там, и по всему побережью произвести демонстрации в пользу Ник. Ник. и доставить его через Одессу на румынский фронт и объявить императором, а герц. Лейхтенбергского – наследником. Такие слухи циркулировали во флоте в эпоху, когда Петроград был отрезан и еще было неизвестно, чем все это кончится».
Этот эпизод, как не заслуживающий доверия, не упоминается в классических биографиях А. В. Колчака даже в качестве гипотезы. Хотя о нем писали еще, как минимум, два мемуариста. В 60-х гг. Н. Д. Тальберг[5] вспоминал: «В тридцатых годах князь Сергей Георгиевич Романовский, герцог Лейхтенбергский, пасынок великого князя Николая Николаевича, рассказывал мне, что доблестный адмирал Колчак в самом начале смуты отправил его в Тифлис к великому князю с предложением, опираясь на командуемые им Кавказские войска и на Черноморский флот, создать контрреволюционное движение».
Тальберг же приводит и свидетельство Н. З. Кадесникова[6], в журнале «Русское слово» (февраль 1967 г., № 2/98). Кадесников так передал рассказ Романовского: «Волею судеб Белое Дело, иначе говоря – борьба с красной революцией, – для меня лично началась в ночь с 2 на 3 марта 1917 г., когда, вызвав меня на линейный корабль «Георгий Победоносец» (около 2.30 пополудни), адм. Колчак преподал мне ряд директив в связи с происшедшим несколько часов тому назад отречением Государя Императора.
Вот основная сущность того, что было мне сказано тогда адм. Колчаком, с которым еще задолго до мартовских событий 17-го года мы говорили о возможностях революционного движения, о его предполагаемых формах и методах с ним решительно бороться:
– Я никогда не признаю отречения Государя – оно незаконно и вынужденно. Сегодня же, по готовности миноносца, Вы отправитесь в Батум и Тифлис к Вел. Князю Николаю Николаевичу, который только что вновь назначен Государем Верховным Главнокомандующим, однако... в условиях отсутствующей Верховной Власти, т.к. Государь отрекся от Престола.
Вы так и скажите Вел. Князю, что я этого отречения не признал и никогда не признаю, что я считаю это отречение незаконным и вынужденным!.. Что в этих условиях я предлагаю Вел. Князю военную диктатуру, потому что сегодня только авторитет его имени, опирающийся на реальную силу, может еще остановить революцию, с которой мы обязаны всемерно бороться до полного ее поражения».
Что же ответил послу адмирала Колчака Великий Князь Николай Николаевич?
«–Я солдат и подчиняюсь существующей власти, – был ответ Вел. Князя...»
В аудиоинтервью светлейший князь рассказывает эту историю от первого лица. Необходимо отметить, что в поездке С. Г. Романовского в Тифлис в эти дни сомневаться точно не приходится. Его приезд зафиксировал в своих воспоминаниях кузен Сергея Георгиевича, Роман Петрович. В множестве источников говорится и о том факте, что через несколько дней 8-й герцог Лейхтенбергский отправился вместе с великим князем Николаем Николаевичем в могилевскую Ставку, где одновременно с ним подписал присягу Временному правительству.
Стоит признать, что событие, видимо, имело место быть, так как источники в совокупности не противоречат, а дополняют друг друга, и полностью игнорировать их не представляется возможным. Не исключено, что С. Г. Романовский, будучи политическим поклонником своего отчима, неточно передал суть поручения Колчака и прибавил пафоса словам адмирала. Но так как к откровенным фантазиям князь склонен не был, новое свидетельство об этом историческом эпизоде позволяет еще раз критически его осмыслить.
Интервью приведено целиком, исключены повторы, купюры сделаны лишь в речи интервьюера. Пропущенные в устном тексте и восстановленные по смыслу отдельные слова воспроизводятся в квадратных скобках.
Воспоминания о революции 1917 года Сергея Георгиевича Романовского
– Сергей Георгиевич, …я хочу попросить Вас сказать несколько слов о себе. ˂…˃
– Я родился в старом Петергофе, в 1890 году, в июле месяце. Учился я дома до 12-летнего возраста, потом поступил во 2-й кадетский корпус, а уже в восьмом году я был в Морском корпусе, который я окончил благополучно в 1911 году знаменщиком[7]. Проплавал на аварийном дебаркадере месяц, потом заболел и уехал в Черное море, где плавал на «Меркурии».
– «Меркурии»?
– Да, крейсер «Память Меркурия». В ноябре я вернулся в Петербург и был произведен шестого декабря в мичмана. Поступил во 2-й флотский экипаж и сразу же на третий класс. Это продлилось только до весны. Весной я опять уехал в Севастополь, в Черное море, где я плавал уже тоже на «Меркурии», первый и второй год, так что двенадцатый и тринадцатый. Наконец, в тринадцатый год я поступил в академию[8]. И прошел до войны только полтора курса. Весной четырнадцатого года я вернулся опять в Севастополь. Командующий флотом, адмирал Эбергард[9], которого мы очень любили и чрезвычайно уважали, пригласил меня к себе в штаб, просто назначил. Я тогда проплавал в штабе до 1916 года, участвуя во всех морских операциях Черноморского флота. Причем так было организовано наше плавание, что мы ежедневно были в море, ежедневно. Возвращались в Севастополь на 5-6 часов, грузились и опять в море. ˂нрзб 1 сл.˃ участвовать во всех боях с «Гебеном»[10]. И моя служба в штабе длилась до конца февраля месяца шестнадцатого года, когда я получил назначение начальником 1-го отряда быстроходных катеров Черного моря. С этим отрядом в марте месяце я был отправлен в Батум, а потом в Ризе, это на Анатолийском побережье уже, где стоял наш маленький отряд. А тем временем Кавказская армия шла назад, к Трапезунду. Здесь я остался, может быть, неделю, не больше, и упросил меня отпустить на правый фланг армии нашей, [в] корпус генерала Ляхова, который очень часто обстреливался подводными лодками, турецкими и германскими. Меня отпустили. И я больше в Ризе не вернулся. Я, может быть, ошибся. Но вместо того, чтобы, когда меня вызвали в Ризе, вернуться в Ризе, вместо того, чтобы повернуть вправо, я ошибся и повернул влево, и на следующий день вошел в Трапезунд. Ко мне отнеслись очень милостиво, поняли мое желание и идею, почему я решил так поступить без разрешения командующего. Государь император оказал мне милость и возвел меня в старшие лейтенанты[11]. Тут были в Трапезунде, может быть, месяца три, ни одной подводной лодки больше не появлялось[12]. Приблизительно в конце июля мы вернулись в Батум, где, к сожалению, я заболел сильнейшим брюшным тифом. Все эти 40 дней моего тифа в Батуме очень большое значение имели для меня в том смысле, что меня ежедневно навещал генерал-губернатор местный, генерал Романько-Романовский[13], который, доверив мне, рассказывал все то, что происходило в России.
˂…˃
И он мне рассказывал эту всю жизнь страны, кавказскую и всей России. Он был в связи со всеми, с Министерством внутренних дел. У него были огромные связи. И тут раскрылось перед моими глазами, то, что я предчувствовал, оказалось верным. Россия [была] накануне. Когда я вернулся в Тифлис, к моему отчиму, наместнику, великому князю Николаю Николаевичу[14], я старался, как мог, выяснить, как его точка зрения и как ему быть полезным в случае чего.
– Когда это было точно?
– Это был сентябрь шестнадцатого года. Двенадцатого сентября.
– Это Вы тогда вернулись из Тифлиса?
– Из Батума в Тифлис. Там я ˂нрзб 2 сл.˃ оставался три недели и потом вернулся в Севастополь. Но уже адмирала Эбергарда не застал. Там командовал адмирал Колчак[15], который мне предложил поступить в штаб. Я просил дать мне оглядеться, и, если можно, меня отправить опять на суда, на палубу, а не отправлять в штаб. Предполагалось, что меня назначат старшим офицером на один из кораблей. Фактически, адмирал Колчак оказал мне внимание и просил быть всегда при нем, в пределах возможностей, всегда при нем. Что, конечно, я с радостью исполнил, и во многих случаях, кажется, я ему кое в чем помог, потому что психология черноморцев весьма различна от психологии балтийцев.
– Это Вы говорите сейчас о моряках?
– О моряках, да. Настроение же на флоте было всегда высокопатриотическое. Все рвались в бой с необычайной решительностью. Офицерство было прекрасно подготовлено, корабли замечательно стреляли. Достаточно сказать, в бою 5 ноября наши старики, «Евстафий», на котором я имел честь плавать под флагом адмирала Эбергарда, он первым выстрелом попал в «Гебена». В истории такого номера нету, мне так кажется. Наконец, в шестнадцатом году я просил разрешение адмирала Колчака поехать в Петроград, где строилась моя мина, противолодочная бомба, моего чертежа, моего расчета. Приехал в Петербург после года отлучки, когда я в пятнадцатом году по тому же вопросу был там же в Петербурге. Я уже нашел Петербург весьма изменившимся к худшему. Царствовали сплетни, козни, интриги, невероятные интриги. Тут же с Государственной думой состоялся ˂нрзб 1 сл.˃, никто ее не осаживал, власти не чувствовалось. Молодежь офицерская, с которой я очень часто встречался, и не случайно говорили на эти темы, она была абсолютно деморализована и не хотела поддаваться этому ужасу. В январе месяце я вернулся в Севастополь.
– В январе семнадцатого года?
– Уже семнадцатого года. И еще раз доложил адмиралу Колчаку мои впечатления, потому что, по-моему, в тот момент у нас было только два больших имени военных – имя великого князя Николая Николаевича, которое имело огромный авторитет, и огромный авторитет имело [имя] Колчака. И вот эти два имени, я думал, мечтал, и я, и наша вся молодежь, что, не дай Бог, случится несчастье, вот они спасут Россию. Так продолжалось до февраля семнадцатого года, когда мне лично и в Севастополе стало невмоготу. Я чувствовал, что все разваливается в Петербурге, разваливается в Москве и даже во флоте. Тем более после странных визитов господина Гучкова и совершенно неясного появления в Севастополе генерала Алексеева[16], который, очевидно, говорил с адмиралом Колчаком о различных возможностях перемен истории.
– Это было еще до Февральской революции?
– Да, это было еще в ноябре шестнадцатого. Но так как я был очень близок к адмиралу, Колчак мне доверял, он на мой вопрос, намек, мне ответил – да, что Вы правы.
– Значит, в то время уже шла подготовка к революции?
– Полностью, да, сто процентов шла подготовка к революции. В конце февраля я, действительно, не преувеличивая, могу Вам сказать, прямо заболел. Я чувствовал надвигающуюся страшную опасность, не знал, куда обратиться, и, как ни странно, ночью на второе марта я решил просить адмирала Колчака отпустить меня в Ставку к Государю, на что я имел известное право как его флигель-адъютант. И в два часа ночи вдруг вскочил и оделся. В этот момент звонок, и ко мне влетает флаг-офицер адмирала Колчака и говорит:
– Тебя адмирал требует.
– Что случилось?
– Государь отрекся.
Вот как я узнал эту ужасную весть, к которой, может быть, обстановка до известной степени подготовила меня, но я, к сожалению, ничего не мог делать, чтобы помешать этому событию.
– Скажите, пожалуйста, …до отречения Государя было известно об этих беспорядках в Петербурге?
– Да, конечно, было известно. Ко мне приезжали из Петербурга, молодежь, предупреждать, [что] надо что-то делать, все летит, все может полететь кверх ногами. И вот в эту ночь, со второго на третье, когда я пошел к адмиралу Колчаку, вот тут адмирал мне дал чрезвычайно ответственную миссию. Он мне сказал: «Я Вас отправляю к великому князю Николаю Николаевичу, наместнику, только что вновь назначенному Государем Верховным главнокомандующим[17]. Передайте ему, что я предлагаю ему военную диктатуру и полностью его поддерживаю». В этот же день утром на «Строгом», на миноносце «Строгом», я вышел в море, ˂нрзб 3 сл.˃, попал в страшный шторм, который заставил меня зайти в Феодосию. По моей просьбе адмирал прислал мне более крупный корабль, «Пылкий», миноносец, на котором я добрался благополучно до Батума. Там я заказал на свои средства экстренный поезд и полетел в Тифлис, куда я прибыл утром, около трех утра, и уже на вокзале застал первые признаки анархии. Жандармов не было, солдаты ˂нрзб 3 сл.˃ курят, плюются, беспорядок и руготня. Во дворце, когда я приехал, явился к великому князю. Я отправился сразу во дворец, было часов около восьми с чем-то, попросил адъютанта дежурного доложить великому князю, что я прибыл, от имени адмирала Колчака. Именно официально ему явился и доложил. На что великий князь мне ответил: «Я солдат и политикой не занимаюсь». Заявление великого князя меня поразило как гром. Я сразу почувствовал, что все кончено, никакой поддержки нигде не будет. Весь фронт уже повернулся, все главнокомандующие приняли, умоляли Государя. Неудачная телеграмма Николая Николаевича, великого князя, просившего Государя коленопреклоненно отречься в пользу наследника-цесаревича, уже подорвала и его авторитет, так что мы оказались между небом и землей[18]. Момент назревающей колоссальнейшей бури. Из Тифлиса через три дня мы отправились все на Ставку, где прожили, может быть, четыре дня, не помню, кажется, четыре дня, где полностью подтвердилась капитуляция перед революцией[19]. Вот, что было, что предшествовало началу великих событий.
– Ну а после этого Вы вернулись обратно в Севастополь?
– В Севастополь я вернулся, уже подав в отставку. Придя в Севастополь, я явился к адмиралу Колчаку, который с большим упреком меня спросил: «А великий князь?» Я молчал. Не будем говорить о деталях этого посещения, моего последнего, фактически, [посещения] штаба. Я уехал на Южный берег Крыма, где вся моя семья собралась. Это было приблизительно в двадцатых числах марта. А 26-го апреля мы были все арестованы севастопольским Центрофлотом[20]. И мы, [и] семьи великого князя Николая Николаевича, Петра Николаевича, Александра Михайловича, Государыня Императрица Мария Федоровна, все были в своих виллах арестованы.
– То есть все, значит, члены царской семьи?
– Вся Императорская фамилия, да.
– И вы были арестованы… ˂…˃
– Да, утром, как же. В шесть часов утра ко мне пришли. Какой-то офицер флота ко мне пришел с матросами.
– И по чьему приказу? Вам представили приказ на арест?
– Никакого. Революция, все кончено.
– Это значит, арест производился от имени Временного правительства?
– Нет. Центрофлота.
– Значит, это был какой-то выбранный комитет?
– Какой-то комитет, да, матросов, солдатов и прочих рабочих, вот такая штука. Но, слава Богу, это обошлось хорошо, никого нас не взяли. Тут, между прочим, появились, естественно, знакомые мне матросы, которые очень смущенно присутствовали в этот момент. Как бы то ни было, но мы в этом состоянии полуареста прожили до ноября месяца, когда произошло полное изменение всей нашей жизни. Нас всех собрали в большую виллу, вернее сказать, дворец великого князя Петра Николаевича Дюльбер, в который нас всех туда поселили[21]. И царицу Марию Федоровну, и семью Николая Николаевича, и семью Александра Михайловича, меня, грешного, и нас всех, кроме моей сестры, которая была вне дома[22]. Это дальше продолжалось приблизительно до Пасхи следующего года.
– Значит, это уже было по распоряжению большевиков?
– Да, а это уже было [распоряжение] большевиков. Но нашим начальником отряда, который был до этого, охраны Дюльбера, был Задорожный некий.
– Задорожный?
– Задорожный, Филипп Анатольевич. Замечательный человек. Бывший унтер-офицер крейсера «Память Меркурия», с которым я плавал две кампании, даже три. И когда он явился, мы с ним встретились в саду, он по старому, по уставному, мне объявился и сказал: «Делайте, что хотите, только держите меня в курсе. Я буду вас всемерно поддерживать». И фактически, он нас спас от неминуемой расправы. Дважды из Ялты ездили к нам эти славные герои, ˂нрзб 1 сл.˃, что-то забрать, и два раза – либо автобусы ломались, либо мост повалился. Действительно, можно сказать, уцелели божьим чудом, никакого сомнения. В марте месяце девятнадцатого года, до Пасхи… Год продлился уже после этого, как немцы пришли, которые шесть месяцев нас оберегали…
– В общем, немцы вас освободили?
– Они нас освободили непосредственно от большевиков, так сказать. И мы отплатили отряду в том смысле, чтобы никого их не трогали, они все убежали. А Задорожный получил то, что можно, в вознаграждение… Вспоминаю, очень трогательно с ним прощались. Значит, был устроен обед в его честь. Вся семья собралась, и императрица Мария Федоровна, и великие князья, вот мы, ребята молодые, и Задорожный. И вот, когда идти к столу, императрица Мария Федоровна обращается к Задорожному и говорит: «Филипп Анатольевич, пожалуйста», – и дает ему руку. И в первой паре они шли. Это было так умилительно. Императрица это делала с таким благостным, таким чудным настроением, что мы все остались прямо поражены. Он, Задорожный, громадный человек, детина огромной силы, он растрогался. Императрица его посадила справа и все время с ним беседовала. Против него сидел Николай Николаевич и моя мама, которая с ним тоже разговаривала очень мило и очень искренно, потому что мы его все очень полюбили. И потом он уже распростился, попрощался и исчез. И, как говорят, он был убит советчиками осенью, где-то в ноябре. Это так продолжалась немецкая [оккупация] до ноября, до октября. Потом маленький период тут, может быть, недель шесть, когда я сам на свой риск и страх, и на свои деньги, организовал маленький отряд для защиты Дюльбера, в котором мы жили. Было человек 14-15 офицеров, которые пошли со мной на это. Когда 6-го ноября, в день рождения великого князя Николая Николаевича, вдруг появляются первые белые офицеры. Они ему явились, князь их принял, и они ему сообщили, что генерал Деникин приказал организовать отряд охраны лиц императорской фамилии на Южном берегу Крыма. И вскоре их собралось сначала 20, потом 30, потом получился отряд больше, чем 80 человек. И вот тут от них я узнал всю жизнь и организацию этой белой борьбы на Кавказе[23]. Конечно, при моем, довольно непримиримом, отношении к революции, ко всей этой публике, я не мог не заразиться желанием, возможно, скорее отправиться самому на фронт. Что, слава Богу, мне удалось совершить уже в марте же девятнадцатого года. Я поступил во флот, в Черноморский флот опять, как и раньше, меня сразу взяли в штаб. Моя семья, и государыня императрица Мария Федоровна, все ушли за границу на английском корабле «Мальборо». Я остался на кораблях в Черном море, в штабе флота, а потом и на кораблях как строевой офицер в продолжении 15 месяцев[24]. Это продолжалось практически до июня двадцатого года, весь период обороны Крыма. Причем я этот период прожил под непосредственным начальством генерала Слащева, тогда очень знаменитого. Я его хорошо знал, хорошо его оценил. Талантливый, неуравновешенный, патриот, карьерист, может быть, даже авантюрист, но у него была искра божья военная, несомненно. Так продолжалось до июня месяца, когда я получил от штаба командующего, от генерала армии, приказание отвезти письмо Николаю Николаевичу, великому князю, в Рим[25], который уже здесь жил с мамой, в столице, под рукой у сестры моей матери, королевы Елены Итальянской. Я приехал сюда в июне месяце, и с тех пор я стал беженцем.
– Так что Вы приехали в Рим и уже не возвращались?
– Уже не возвращался.
– Потому что там был конец?
– Там уже был конец. Вот как прошли эти события. В период Добровольческой армии, конечно, я абсолютно ничем не мог помочь политически. Потому что я абсолютно к политике не был подготовлен, не мог соглашаться со многим, что делалось, очень многим, что делалось, при том, что был военный. Когда можно было и когда казалось необходимым, я всегда, конечно, принимал стопроцентное участие, абсолютно чем угодно. Нам нужна была победа, которой я не видел.
– Теперь я хочу Вас попросить рассказать более подробно о тех настроениях среди петербургского общества … зимой шестнадцатого года. ˂…˃
– Вся молодежь, конечно, кипела и бесилась из-за бессилия и отсутствия власти. Мы, молодежь той эпохи, ожидали крепкой твердой власти, потому что ясно, что на нас напала страшная черная туча, с которой тогда можно было бороться и даже очень легко. Нас пугало полное бездействие власти, полное непонимание многих начальников о происходящем. Что же касается так называемого общества, то это были абсолютнейший психоз и интриги, сплетни, интриги и еще раз интриги. Убили Распутина, ах, как это хорошо. А потом что? А вот еще будет, посмотрим. Значит, полный хаос и мыслей, и чувства. Никакой твердой линии не было. Патриотизма мы в этом не усматривали. Знали и осознавали, что положение государя императора убийством Распутина только ухудшается. Но помочь этому делу мы не могли, хотя бы в силу того, что мы все были в очень маленьких чинах и не имели авторитета ни перед обществом, ни перед армией. И поэтому наши взоры, и мои лично, [и] огромного количества, подавляющего большинства молодежи, были обращены к великому князю Николаю Николаевичу, который в те годы пользовался, как я уже говорил, огромным авторитетом. И этот авторитет надеялись мы приложить к делу спасения России и престола. И в этом отношении они знали, что я могу быть им полезным как связник между группами офицеров петербургского гарнизона, во всяком случае, и севастопольского, с великим князем Николаем Николаевичем.
– Так что эта вот идея, обратиться к великому князю Николаю Николаевичу, она возникла фактически в Петербурге, или она всегда была?
– Она всегда была. Как только какое-нибудь неудачное событие, Николай Николаевич поможет. Он возьмет в свои руки.
– Скажите, почему был так популярен Николай Николаевич среди армии, Вы могли бы сказать?
– Я думаю, что это идет все со времен его генерал-инспекторства кавалерией, когда он объезжал всю Россию, ввел очень горячую систему, сказал бы, воспитания конницы. Создал конницу потрясающую, это есть что сказать. Он и Палицын[26]. И был известен всем и вся. Кроме того, его вид, его наружность, его голос, они, несомненно, способствовали тому, что он на них влиял положительно. Мол, я здесь и я с вами, вот такая создавалась психологическая конъюнктура. Политически, я не думаю, что великий князь был бы подготовлен, в военном отношении – да. Он не был тактиком, но у него было чутье стратега, полководца, несомненно. Несомненно, князь был абсолютно верен Государю, абсолютно верен. Что было очень тяжело в эти моменты, в особенности, уже когда мы подходили к марту месяцу, – это первые выступления против Государя, которые, мы так считали, приняли так в Севастополе. Это прогулка Гвардейского экипажа под командованием великого князя Кирилла Владимировича, украшавшего свою грудь красным бантом[27]. И вот первый поклон назревающей революции. Кем? Великим князем. Для нас всех это было ужасно.
– Теперь, когда Вы покинули Петербург, в январе семнадцатого года, была ли у Вас уже уверенность или предчувствие, что готовится, назревает революция…
– Несомненно. Было совершенно ясно.
– Ну и на чем основывались Ваши убеждения тогда?
– Вот какое-то неуловимое настроение непрочности и недоверия к власти, которой не существовало. А мы, привыкшие к дисциплине и к власти, мы этой власти искали. Так что тут создалось психологически чрезвычайно трудное положение. Достаточно было, например, чтобы в самом Петербурге оказался хоть бы один генерал, который взял бы свою часть и повел бы, разогнал все эти толпы, абсолютно разнузданные команды, и привел город в порядок, то все было бы кончено, ничего бы этого не было. А тут все уже было. Почему это произошло? Только с годами, я думаю, я начал соображать, в чем дело. Как-никак период ˂нрзб 1 сл.˃ распутинской сыграл огромную роль. Это присутствие его, к сожалению, очень высоко, почти у престола, повлияло очень сильно. Это мое убеждение, и я тебе говорил тогда, не сегодня, но и тогда.
– Теперь, …после Февральской революции какие изменения произошли у вас в Черноморском флоте?
– Не могу сказать. То есть я ушел из Черноморского флота, знаю, что несколько командиров переменили свои места. Уже тогда флотом командовал Немитц, адмирал Немитц, Александр Васильевич,[28] талантливый профессор академии, которого я знал по Петербургу, левый, социалист, страшно честолюбивый, талантливый.
– Это что, он заменил адмирала Колчака?
– Да. Очень храбрый, нервный такой, но, к сожалению, работал он не в ту сторону в ту эпоху. А это, конечно, уже повлияло на всю структуру флота
– И теперь… Замечали ли Вы какую-либо революционную работу или революционные настроения среди матросов Черноморского флота?
– Нет, я тебе скажу так, я могу прямо похвастаться, что у меня были чудные отношения с командой. Команда мне очень-очень доверяла. И в отношении служебном, и в отношении личных мнений, настроений. Прямо как бы на исповедь ходила ко мне. Кроме того, они чувствовали, что я их никогда не обижу. Никогда ни одного человека я из них не обидел. Я был с ними зверски строг, они знают это, да. Строг-то, строг, но меня уже не выдаст. И вот когда как раз эти были тяжелые события двенадцатого года, когда предполагалось восстание у нас в Черноморском флоте, в июле двенадцатого года…
– Это после «Потемкина»?
– Много позже. «Потемкин» в пятом году, а это двенадцатый год.
– А что за восстание предполагалось?
– На всем Черноморском флоте[29]. Очевидно, на некие австрийские это было сделано и немецкие [деньги]. Чтобы вывести одним ударом весь флот из строя. На всех броненосцах и крейсерах. И мы узнали об этом накануне, двадцать пятого, может быть, в час дня узнали, и ночью провели общий арест. На всех кораблях были сделаны аресты, по спискам. У нас было арестовано 84 человека.
– Только на вашем корабле?
– Да, 426 человек [было всего].
– Что это за люди были? Кем они были организованы?
– Вот этими маленькими учителишками, этими интеллигентиками маленькими…
– То есть это тогда была уже организация подпольная, социалистов-революционеров или какой партии?
– Никакой партии. Просто бунты. Бунт. Так называется, с моей точки зрения. И даже об этом и говорить нечего было, потому что они никто ничего не понимали в этом. На меня лично это событие произвело огромное впечатление. Я помню мою докладную записку, как рапорт, о том, что я видел, что я знаю об этом. Каюсь, я не знал, что это революция. Идет измена, я этого не знал.
– Но это было только среди Черноморского флота, это событие в двенадцатом году?
– Да, в этом году это было только там. И интересно, я позволю себе отметить, это приятные для себя воспоминания, что когда приехал следователь из Севастополя, генерал Ронжин[30], милейший человек, я ему даже подал мое свидетельство, как показание. И докладную записку, в которой я говорю, что политическим воспитанием нашей команды занимаются не русские люди, а какая-то революционная группа, очевидно, международная. Но беда-то в том, что сегодня не говорить о политике нельзя. Надо, чтобы команду воспитывали в определенном политическом направлении – патриотическом, соответствующем заветам российской истории, традиции, монархии, православию и т.д. Моя докладная записка, как я сейчас помню, 12 страниц. Генерал Ронжин эту записку принял и отослал в Петербург. И через месяц я получил телеграмму от морского министра выразить мне одобрение, скажем, и обещание осенью провести целую школу политического воспитания нашей команды. К сожалению, это не удалось. По целому ряду причин. Это был бы первый шаг, скажу, вне пределов вахты.
– Так что после того, как были арестованы главари подготовки этого бунта…
– Да, десять человек расстреляли.
– …успокоилось все?
– Бесследно. Пока опять не началось уже во время войны. Начали уже ждать. В особенности, я думаю, что с марта месяца пятнадцатого года все это усилилось.
– С марта пятнадцатого года началась опять пропаганда?
– Типа того. Потому что команда замечательно себя держала… Даже какие-то маленькие инициативные группки вот такие…
– Теперь вот …посылка Вас с миссией к великому князю Николаю Николаевичу от адмирала Колчака. ˂…˃
– Трудно объяснить. Я как раз об этом напишу, если удастся, если в следующем году доживем, хочу написать отдельную такую статью. Поездка в Батум, из Батума, Севастополь, Тифлис, и эту встречу с великим князем Николаем Николаевичем. И там я укажу, что, с одной стороны, это необъяснимо, труднообъяснимо. С другой стороны, несомненно, великий князь уже, вероятно, к этому времени потерял вот эту закваску, которую он имел еще в пятом году. Когда государь император ему телеграфировал в Тульскую губернию: «Приезжай». Он был в Туле, в Першино, в его имении, псовая охота. Он взял всех своих этих егерей, всех гостей, вооружил ружьями, винтовками, верхом – и в Тулу. Захватил поезд в Москву, это оказался экстренный поезд. И через десять часов был в Петербурге[31]. Вот что Государь от него ждал. Уже в семнадцатом году этого не было. Мне так кажется, он этого психологически не ухватил.
– То есть уже психологически как-то он был сломлен?
– Да, он был сломлен. Я до такой степени этого не ожидал.
– А теперь, после того, как Вы подали в отставку… ˂…˃ Потеряли ли Вы всякий контакт с офицерством и с адмиралом Колчаком?
– Нет, под различными предлогами, осмотра, контроля дюльберского отряда, приезжали ко мне друзья и так далее. А до этого еще, до советского переворота, когда мы еще жили в нашей даче на Южном берегу Крыма[32], приезжали депутаты просить меня стать командующим дивизией.
– А что за делегация была, от кого?
– От минной дивизии. Тайком, конечно, потихонечку, конфиденциально приехали. «Мы помним Вас, знаем, весь флот Вас помнит, очень хорошо к Вам относится, никогда Вас не забудем. Вот, предлагаем Вам командование минной дивизией. Только это между нами, не говорите…». Я сказал: «Нет, братцы, я не могу, потому что я привык, чтобы меня слушались, а сейчас настали времена, когда не слушаются, а это я не могу. Кроме того, мне не по чину».
– ˂…˃ Может быть, Вы бы сказали, как повлиял этот знаменитый приказ номер один на дисциплину, на положение флота?
– Одно слово – разлагающе. Сразу все как-то сдало, все что-то как-то растопырилось, и поехала карета.
– Но все ж таки флот продолжал быть боеспособным?
– Да, много-много меньше, чем раньше. Наверное, такая картина, что вся эта трагедия флота в Новороссийске… Один корабль, один броненосец, они забрали, другой остался. Один хотел драться, другой не хотел драться. Так что, конечно, это уже было последствие революции, все это. Офицер стоял замечательный, конечно. Крепко стоял на своей позиции, исполнял свои служебные обязанности и долг перед Россией, бесспорно.
– Теперь, с адмиралом Колчаком Вы продолжали поддерживать связь до его отставки или до его ухода из флота?
– До моего отъезда из Севастополя. И была прервана после этого
– И с тех пор Вы больше его не видели?
– Никогда не видел, и даже не переписывались. Ему было нельзя переписываться, и мне нельзя было переписываться. Во всяком случае, человек замечательный.
Центр устной истории Колумбийского университета, коллекция «Проект Радио «Свобода», устное историческое интервью с Сергеем Георгиевичем Романовским, 8-м герцогом Лейхтенбергским, 1966.
[1] В исследованиях, посвященных Филиппу Задорожному, используется отчество Львович. Нами установлено, что по документам он – Леонтьевич.
[2] Слащев Яков Александрович (1885–1929) – генерал-лейтенант (с 1920 г.), активный участник Белого движения на юге России. Руководитель обороны Крыма в 1920 г.
[3] Информация из лота 423 аукциона «Восточно-Европейское искусство» аукционного дома Hermitage Fine Art.
[4] Лукин Александр Петрович (1883–1946) – капитан 2-го ранга, командир группы миноносцев на Черноморском флоте.
[5] Тальберг Николай Дмитриевич (1886–1967) – русский духовный писатель, историк. С 1950 г. жил и работал в Свято-Троицком монастыре в Джорданвилле (США).
[6] Кадесников Николай Зотикович (1895–1971) – морской офицер, автор учебных пособий и книг по истории.
[7] Выпускники Морского корпуса получали унтер-офицерское звание гардемарина. Иногда гардемарины назывались знаменщиками.
[8] Имеется в виду Николаевская морская академия. Перед Первой мировой войной вольнослушателями в ней были два представителя Императорской фамилии – князь С. Г. Романовский и великий князь Кирилл Владимирович.
[9] Эбергард Андрей Августович (1856–1919) – с 1911 по 1916 г. командующий Черноморским флотом.
[10] Германский линейный крейсер «Гебен» и крейсер «Бреслау», воевавшие в Черном море под турецким флагом, были основой морских сил Тройственного союза в Черном море. С. Г. Романовский находился на борту флагмана, линкора «Евстафий», во время боя у мыса Сарыч 5 ноября 1914 г. И «Гебен», и «Евстафий», вступившие в прямое противоборство, получили повреждения и потери в живой силе. На «Евстафии» в тот день погибло 33 человека. «Гебен», пользуясь преимуществом в скорости, в итоге вышел из боя.
[11] В Трапезундской операции русских войск (январь–апрель 1916 г.) участвовал Приморский отряд Кавказской армии под руководством генерала В. П. Ляхова и Батумский отряд кораблей Черноморского флота, осуществлявший артиллерийскую поддержку и высадку морского десанта. Из Ризе, где располагалась оперативная база, отряд Романовского ушел на запад, в Оф, где осуществлял защиту берегового отряда генерала Ляхова от подводных лодок и вел разведку. Несмотря на полученный приказ вернуться в Ризе, С. Г. Романовский повел свой отряд в Трапезунд, поддержав наземную операцию. Турецкие войска отступили, Трапезунд был взят без боя. С. Г. Романовский не был наказан за проявление инициативы. Более того, Николай II произвел его за эту кампанию в старшие лейтенанты [10].
[12] У Трапезунда С. Г. Романовский поставил фиктивное минное заграждение, что защитило этот район от вражеского флота на следующие три месяца [10].
[13] Романовский-Романько Борис Степанович (1870–1941) – генерал-майор, губернатор Батума (1909–1917).
[14] В августе 1915 г. Николай II сменил великого князя Николая Николаевича на посту Верховного главнокомандующего и назначил последнего своим наместником на Кавказе и главнокомандующим Кавказской армией.
[15] А. В. Колчак был произведен в вице-адмиралы и назначен командующим Черноморским флотом вместо адмирала Эбергарда 28 июня 1916 г.
[16] Генерал А. В. Алексеев, начальник штаба Верховного главнокомандующего, с 11 ноября 1916 г. по 17 февраля 1917 г. находился в Крыму на лечении. Гипотеза о том, что генерал вел в это время тайные политические переговоры, а также слухи о приезде в Севастополь председателя Центрального военно-промышленного комитета и одного из главных участников Февральской революции А. И. Гучкова ничем не подтверждены [1].
[17] Своим последним приказом перед отречением Николай II вновь назначил Верховным главнокомандующим великого князя Николая Николаевича.
[18] Перед самым отречением Николая II генерал А. В. Алексеев связался с командующими фронтами и просил высказать свое мнение об отречении. Телеграммы с поддержкой отречения Государя в Ставку прислали великий князь Николай Николаевич и генералы А. Е. Эверт, А. А. Брусилов, В. В. Сахаров. Эти сообщения существенно повлияли на решение Николая II.
[19] Когда великий князь Николай Николаевич прибыл в Ставку в Могилев, он узнал, что Временное правительство настойчиво рекомендует ему не принимать назначение, ссылаясь на общественные настроения. Великий князь сложил свои полномочия в пользу генерала А. В. Алексеева, подал в отставку и попросил разрешение у новых властей уехать в Крым [12, с. 396-397].
[20] Арест был произведен представителями Севастопольского совета.
[21] Первыми в Дюльбер были переселены представители Императорского дома, проживавшие в Чаире, то есть семья великого князя Николая Николаевича. Переезд тех, кто проживал в Ай-Тодоре (императрицы Марии Федоровны и семьи великого князя Александра Михайловича и великой княгини Ксении Александровны), произошел в начале марта 1918 г.
[22] Под арест, в силу морганатических браков, не попали также великая княгиня Ольга Александровна (в замужестве Куликовская), княжна императорской крови Надежда Петровна (в замужестве Орлова) и княжна императорской крови Ирина Александровна (в замужестве Юсупова).
[23] Один из организаторов отряда, С. А. Апухтин, вспоминал: ««Этот добрейший и милейший человек всячески старался сблизиться с нами. Он постоянно во всякое время приходил к нам на дачу Малама и приглашал к себе. Часто вечером мы, званные и не званные, долго сидели у него в уютной комнате дворца. Иногда он угощал нас стаканом вина, но чаще и без всякого угощения мы засиживались у него, слушая интересные рассказы из его жизни. Скоро князь перешел с нами на «ты», но мы продолжали титуловать его «Ваше Высочество». Это ему не нравилось и он просил называть его просто Сергей Георгиевич» [8, с. 339].
[24] Есть сведения о том, что С. Г. Романовский с винтовкой в руках принимал участие в боевых действиях при взятии города Николаева и при форсировании Буга [5, с. 159].
[25] С апреля 1920 г. главнокомандующим ВСЮР стал П. Н. Врангель. В воспоминаниях он описывал причины отсылки герцога Лейхтенбергского в Рим: «…я получил сообщение, что в Севастополе среди офицеров флота обнаружен «монархический заговор» и что значительное число офицеров арестовано. ˂…˃ Оказалось, что накануне два каких-то мичмана явились в расположение лейб-казачьего полка и пытались уговорить казаков по возвращении моем в Севастополь арестовать меня, начальника штаба и некоторых других лиц, не сочувствующих, будто бы, возвращению на русский престол Царя. Вместо меня, будто бы, во главе армии станет великий князь Николай Николаевич, а временно, до его приезда, пасынок его герцог Сергей Георгиевич Лейхтенбергский» [2, с. 100]. Врангель тут же отослал Лейхтенбергского в Рим, попросив великого князя в письме «в интересах молодого человека, оставить его при себе». Это свидетельство Врангеля часто приводят в подтверждение, что заговор якобы существовал. Но очень редко упоминают, что дальше Врангель пишет: «Как я и ожидал, вся эта история оказалась глупым фарсом, однако за кулисами действовали большевистские агенты». После разбирательств молодые офицеры, составившие некий «орден» и которых, по мнению Врангеля, использовали для дискредитации власти, были освобождены из-под ареста и отправлены на фронт.
[26] Палицын Федор Федорович (1851–1923) – начальник штаба генерал-инспектора кавалерии при великом князе Николае Николаевиче(1895–1905).
[27] Имеется в виду появление Гвардейского экипажа (охранявшего в те дни императорский дворец в Царском Селе) во главе со своим командиром великим князем Кириллом Владимировичем, в Государственной Думе 1 марта 1917 года (за день до отречения Николая II) и публичная поддержка революционных действий.
[28] Немитц Александр Васильевич (1879–1967) – командующий Черноморский флотом с июля по декабрь 1917 г. Получил чин контр-адмирала при Временном правительстве. В дальнейшем сражался в рядах Красной армии. Преподавал до Первой мировой войны в Николаевской морской академии.
[29] В 1912 г. на Черноморском флоте была предотвращена попытка вооруженного восстания. На судах действовали секретные агенты, поэтому заговорщиков выявили и задержали еще до выступления. В результате более сотни человек были сосланы на каторгу, а главных зачинщиков расстреляли.
[30] Ронжин Сергей Александрович (1869–1929) – в описываемое время в чине полковника возглавлял Главное управление Генерального штаба. В дальнейшем генерал-лейтенант.
[31] Именно таким образом великий князь добирался до Петербурга в октябре 1905 г., получив телеграмму царя, так как железные дороги были охвачены забастовкой. По прибытии в Петербург, ввиду беспорядков, он был назначен главнокомандующим войсками гвардии и Санкт-Петербургского военного округа.
[32] Имеется в виду Чаир, имение великой княгини Анастасии Николаевны, где проживала до зимы 1917 г. семья великого князя Николая Николаевича.
Оригинал статьи: Карушкина Н. В. Князь Сергей Георгиевич Романовский: аудиоинтервью о русской революции (1966 г.) // Царствование Императора Всероссийского Александра I Благословенного и эпоха Первой Отечественной войны. К 200-летию посещения Перми Императором Александром I: материалы международной научно-практической конференции (г. Пермь, 10–11 июня 2024 г.) / под ред. А. В. Громовой, С. В. Неганова. – Пермь, 2025. С. 604-629.
Слушать голос С. Г. Романовского - тут.