Дед умер тихо, как и жил. Мне достался в наследство старый, вросший в землю дом на окраине вымирающей деревни и связка потемневших от времени ключей. Я приехал туда через неделю после похорон, чтобы разобрать его вещи и решить, что делать с этим родовым гнездом, в котором пахло пылью, сушёными травами и одиночеством.
Дед был часовщиком. Не в том смысле, что чинил будильники в городской мастерской. Он был мастером старой школы, для которого время было не просто цифрами на циферблате, а живой, дышащей субстанцией. Весь его дом был храмом времени. Десятки часов — настенные, настольные, карманные — наполняли комнаты тихим, многоголосым тиканьем. Они были его семьёй, его собеседниками.
Но сердцем этого механического мира были большие напольные часы в главной комнате. Из тёмного, почти чёрного дерева, с резными узорами, похожими на сплетение корней. Они не тикали. Они молчали. И это было первым, что показалось мне странным. Дед никогда бы не позволил часам в своём доме остановиться. Я подошёл ближе. Массивный маятник замер, а на циферблате... не было стрелок. Ни часовой, ни минутной. Только двенадцать тусклых, стёртых римских цифр, глядящих в пустоту.
Я решил остаться на пару дней. Ночь в деревне наступала быстро, окутывая дом плотной, чернильной темнотой. Тиканье десятков маленьких часов сливалось в убаюкивающий шёпот. Я лёг на старую пружинную кровать и почти сразу провалился в сон.
А потом я услышал его.
Это был не звук. Это было... содрогание. Глухой, низкий, утробный ТУМ. Он шёл не от стен, не с чердака. Он рождался где-то в самом сердце дома и проходил сквозь пол, кровать, сквозь мои кости, заставляя внутренности вибрировать. Я сел на кровати. Тишина. Десятки часов мерно отсчитывали свои секунды. Я решил, что мне приснилось. Но через несколько минут, когда я уже снова начал засыпать, дом опять содрогнулся. ТУМ.
И снова тишина.
Я не спал до рассвета, вслушиваясь в темноту. Удары повторялись через неравные, но длинные промежутки. Пять минут, десять, три. Не было никакой системы. Это было похоже на гигантское, аритмичное сердце, которое билось где-то под домом. И каждый его удар заставлял маленькие часы на стенах на секунду сбиваться с ритма.
На следующий день я начал замечать другие странности. Время в доме потекло неправильно. Я поставил чайник, отвернулся к окну буквально на минуту, а когда обернулся, вода уже полностью выкипела, и чайник раскалился докрасна. Я посмотрел на свой мобильный — прошло сорок минут. Вечером я сел читать книгу. Мне казалось, я перевернул всего пару страниц, но, взглянув на часы, понял, что на дворе глубокая ночь. Время то сжималось, то растягивалось, как старая резинка. Мой собственный телефон, который я считал эталоном, начал врать, показывая то одно время, то другое.
Самым жутким было не это. А то, что я начал видеть. Не призраков, нет. Искажения. Я смотрел на угол комнаты, и он на долю секунды становился острым, как игла, а потом снова обычным. Тень от стула на полу изгибалась под неестественным углом, словно её отбрасывал невидимый, движущийся источник света. Воздух иногда становился плотным, вязким, как вода, и каждый шаг давался с трудом.
Я нашёл дедовскую мастерскую в пристройке. Она была заперта на тяжёлый амбарный замок. Внутри, в отличие от жилых комнат, царил хаос. Сотни шестерёнок, пружин, циферблатов. Но это были не обычные детали. Циферблаты были размечены странными, спиралевидными символами. Шестерни имели нечётное количество зубьев, что делало их абсолютно бесполезными в любом механизме. Это была мастерская безумца.
На верстаке я нашёл его дневник. Толстая тетрадь в кожаном переплёте. И то, что я прочёл там, заставило мои волосы встать дыбом.
Дед не был просто часовщиком. Он называл себя «настройщиком» или «хранителем».
«Время — не река, — писал он корявым, бисерным почерком. — Это тонкий слой льда на поверхности бездонного, хаотичного океана. И в некоторых местах этот лёд особенно тонок. Наш дом стоит на одном из таких разломов».
Мой предок, построивший этот дом двести лет назад, нашёл это место. И он создал «Якорь». Те самые напольные часы. Они не измеряли время. Они его создавали. Их механизм был не из шестерёнок. Он был из чего-то другого. Дед называл это «резонансным сердцем». Оно не тикало. Оно билось. И каждый его удар, тот самый глухой «ТУМ», который я слышал, — это был удар молота, вбивающего сваю в ткань реальности. Он создавал ритм, порядок, причинно-следственную связь в этом проклятом месте. Он удерживал наш мир.
А за тонкой коркой льда, по ту сторону, был «Первозданный Шум». Хаос. Состояние вселенной, где не было ни «до», ни «после». Где всё происходило одновременно и нигде. Где не было форм, только бесконечное, бурлящее становление. Оно не было злым. Зло — это человеческое понятие. Оно было просто... другим. И оно давило на наш мир, пытаясь прорваться, как вода сквозь трещину в плотине.
Дед всю жизнь поддерживал Якорь. Он настраивал его, чинил, отдавая ему часть своей собственной жизненной силы. Его смерть ослабила Якорь. А стрелки... Стрелки он снял сам, в последний день своей жизни. Это была отчаянная мера. В дневнике было написано: «Снятие стрелок — это перевод Якоря в спящий режим. Сердце бьётся, но слабо. Это замедлит их, но не остановит. Если Якорь молчит больше суток — всё кончено. Шум прорвётся».
Я посмотрел на часы на руке. Я был здесь почти два дня. И я понял, что не слышал ударов с самого утра.
В доме воцарилась абсолютная, мёртвая тишина. Даже маленькие часы на стенах замолчали все до единого.
И тогда начался ад.
Я посмотрел на свои руки, и увидел, как кожа на них покрывается старческими морщинами, а потом снова разглаживается, становясь детской. Я увидел, как из моих пальцев растут и втягиваются обратно ногти. Я повернул голову и увидел себя, стоящего у окна. И ещё одного себя, спящего на кровати. И ещё одного, который в ужасе смотрел на меня из дверного проёма. Прошлое, настоящее и будущее начали существовать одновременно в одной точке.
Стены дома пошли рябью, как вода. Обои на них осыпались, превращаясь в пыль, а потом снова становились новыми. Я видел, как на моих глазах дом ветшает, превращается в труху, а потом снова отстраивается. За окном была не деревня. Там был кипящий, бурлящий хаос из света, цвета и теней, которые не отбрасывали никакие предметы. Я слышал голоса — плач младенца, которым я был, скрипучий голос деда, который что-то мне говорил, и свой собственный предсмертный хрип.
Шум прорвался.
Меня охватил не страх. Это было нечто худшее. Чувство полного распада личности, растворения. Моё «я» рассыпалось на миллионы осколков, и каждый был частью этого безумного калейдоскопа.
И тут, сквозь этот хаос, в моей памяти всплыла последняя запись из дневника деда: «Если сердце остановилось, его можно запустить. Нужны новые стрелки. Не для времени. Для направления. Они должны быть сделаны из серебра и кости. И смазаны кровью хранителя. Они укажут Якорю, за какую нить реальности держаться».
Серебро и кость. Я вспомнил, что видел в мастерской. Старые серебряные ложки и пожелтевшие костяшки от счётов. Кровь. Моя кровь.
Я не знаю, как я двигался в этом обезумевшем пространстве. Я полз, плыл, проваливался сквозь текстуры. Мир вокруг меня менялся каждую секунду. Вот я в мастерской, хватаю инструменты, вот я уже в комнате, у подножия молчащего Якоря. Я видел, как мои руки делают что-то, но не чувствовал их. Я видел, как осколок стекла режет мою ладонь, и тёмная кровь капает на странный механизм, который я собирал по памяти, по наитию.
Я сделал две грубые, уродливые стрелки. Одна из серебра, другая из кости. Я смазал их своей кровью и, встав на стул, приладил их к центру циферблата. Они безвольно повисли. Ничего не происходило.
«Нужно задать направление!» — прокричал чей-то голос в моей голове. Голос деда.
Я схватил стрелки и с силой крутанул их. Раз, другой. Я не знал, что я делаю. Я просто вкладывал в это движение всю свою волю, всё своё желание жить, быть, существовать в линейном, понятном мире.
И в тот момент, когда я отпустил их, раздался оглушительный, сотрясающий основы мироздания ТУМ.
Мир моргнул. И собрался заново.
Я стоял посреди комнаты. Стены были на месте. За окном была тихая, спокойная ночь. Десятки часов на стенах снова мерно тикали. Я посмотрел на напольные часы. Мои уродливые стрелки из кости и серебра медленно, очень медленно двигались по циферблату. Они шли в обратную сторону.
Я подошёл к зеркалу. Из него на меня смотрел измученный, постаревший лет на десять парень с седой прядью в волосах. На моей ладони алел свежий, глубокий порез.
Я остался в этом доме. Я не мог уехать. Я стал новым хранителем. Я понял, почему дед был таким молчаливым и одиноким. Я тоже перестал говорить. Не с кем. Да и незачем. Моими собеседниками стали часы и медленные, тяжёлые удары сердца этого дома, которые отдавались в каждой моей кости.
Иногда я подхожу к напольным часам и смотрю на стрелки, идущие вспять. Они отсчитывают не время. Они отсчитывают мою жизнь, которую я отдаю Якорю, чтобы он держал тонкий лёд реальности над бездной первозданного Шума.
Иногда, вглядываясь в полированное дерево часов, я вижу не своё отражение. Я вижу седого, уставшего старика, который одобрительно мне кивает. А иногда я вижу там кипящий, бесформенный хаос, который смотрит на меня в ответ. И ждёт.
Он всегда ждёт.
Так же вы можете подписаться на мой Рутуб канал: https://rutube.ru/u/dmitryray/
Или поддержать меня на Бусти: https://boosty.to/dmitry_ray
#страшныеистории #космическийужас #мистика #деревенскаямистика