В Москве XIX века жил человек, которого боялись больше холеры, пожаров и французских войск вместе взятых. Это был Граф Арсений Андреевич Закревский, прозванный москвичами «пашой». Этот генерал-губернатор правил древней столицей одиннадцать лет, и за это время превратил город в свою личную вотчину, где единственным законом была его воля.
«Закон — это я», — любил повторять граф, когда кто-то осмеливался ссылаться на юридические нормы. И москвичи ему верили. Ходили слухи, что у Закревского лежат подписанные государем чистые бланки, которые он может в любой момент заполнить любым карательным указом. Бланков, как выяснилось позже, не было. Но страх был вполне реальным.
Такая абсолютная, ничем не ограниченная власть породила в графе чувство полной вседозволенности. Для него не существовало инстанций выше, а собственная воля казалась единственным законом мироздания — современники в своих воспоминаниях прямо говорили, что Закревский вел себя так, будто считал себя равным богу.
Однажды купец Шухов, получив повестку явиться к «графу», не доехал до генерал-губернаторского дома — скончался от удара прямо в карете. А молодого Эйхеля сослали в Архангельскую губернию за то, что тот посыпал пол в Немецком клубе чемерицей, отчего гости принялись чихать. Такие мелочи.
Но даже у самых жестоких тиранов бывают роковые ошибки. И Закревский совершил свою в тот день, когда решил показать московскому купечеству «его место» в присутствии самого императора.
Московский Калигула в генеральских эполетах
Арсений Андреевич прибыл в Москву в 1848 году с особой миссией — «подтянуть» город в неспокойное время европейских революций. Николай I лично выбрал этого железного служаку, зная его безжалостность и преданность престолу.
Новый хозяин Москвы сразу дал понять, кто теперь здесь главный. Система управления была простой до гениальности: утром являлся к Закревскому казак верхом и вручал какому-нибудь обывателю лаконичное приглашение — «граф велел явиться». Зачем и по какому поводу не объяснялось никогда.
Вызванный являлся в генерал-губернаторский дом на Тверской и садился в приемной ждать аудиенции. Час, два, три... Иногда до самого вечера. Нервы сдавали, воображение рисовало самые мрачные картины. А потом раздавался голос дежурного:
— Граф принимает!
В кабинете Закревский встречал посетителя градом обвинений и брани, не давая вставить ни слова оправдания. Повезет — отпустит с миром. Не повезет — отправят в ссылку. Как повезло молодому Эйхелю с чемерицей.
Особенную неприязнь «паша» питал к купечеству. Торговое сословие казалось ему слишком независимым и богатым. Требовал бесконечных «добровольных» пожертвований на разные нужды, заставлял устраивать дорогостоящие банкеты. При этом составлялись особые списки с указанием обязательной для каждого купца суммы.
— Что, мало дал? — спрашивал Закревский, листая очередную ведомость пожертвований. — Запиши Морозову на тысячу больше. Пусть знает, кто в Москве хозяин.
Но самой изощренной была система доносов. Граф разрешил рабочим жаловаться на хозяев прямо в генерал-губернаторскую канцелярию. Результат превзошел ожидания: любой конфликт на фабрике заканчивался угрозой «пойти к графу». Престиж хозяйской власти рухнул мгновенно.
Купец Найденов позже вспоминал:
— Рабочие при всяких недоразумениях стали грозить хозяевам: «Пойдем жаловаться графу!» И шли. А «граф» их, конечно, выслушивал.
Так, сам того не ведая, московский деспот стал пионером пролетарского движения в России.
Обед, который стоил карьеры
Коронация Александра II в 1856 году стала звездным часом для Закревского. Наконец-то можно было показать Петербургу, как умеет Москва принимать высоких гостей! Купечество, по древней традиции, готовило парадный обед в честь прибывшей гвардии. Место выбрали подходящее — Манеж.
Утром назначенного дня лучшие представители московского торгового сословия собрались в огромном здании. На мужчинах красовались парадные мундиры с золотыми галунами, многие щеголяли медалями «За усердие» и орденами святого Станислава. Столы ломились от яств, повара из лучших ресторанов колдовали над финальными штрихами.
Атмосфера была торжественной. Ждали императора, свиту, гвардейских офицеров. Купцы-распорядители переговаривались вполголоса, поправляли мундиры, проверяли последние детали. И тут в Манеж ввалился Закревский.
Граф окинул мрачным взглядом пиршественные столы, убранство, а потом перевел глаза на группу мужчин в парадных мундирах:
— А вам что здесь нужно?!
— Ваше сиятельство, мы устроители обеда, — почтительно объяснили купцы.
Лицо Закревского исказилось от ярости:
— Все вон отсюда! Чтобы духу вашего здесь не было! — заорал он так, что задрожали стекла в окнах. — Ты останься! — ткнул пальцем в городского голову Колосова.
Купцы остолбенели. Они потратили месяцы на подготовку, вложили огромные деньги, а теперь их выгоняли с собственного праздника как провинившихся лакеев.
— Но ваше сиятельство... — начал было кто-то.
— Вон! — рявкнул «паша».
Торговые тузы, глотая обиду, покинули Манеж. Многие из них носили фамилии, известные всей России — Морозовы, Рябушинские, Солодовниковы. Но перед графом Закревским все были равны.
Униженные купцы дошли до ближайшего трактира и там, как были, в парадных мундирах с орденами, крепко напились с горя. Один из них, захмелев, горько произнес:
— Двадцать лет Москве служим, а нас как собак погнали...
Когда прибыл Александр II со свитой, он с удивлением не увидел в Манеже устроителей торжества. «Где же хозяева праздника?» — спросил император.
Закревский невозмутимо соврал:
— Ваше величество, московское купечество по свойственной ему скромности застеснялось явиться перед царские очи.
Александр поверил. Но история на этом не закончилась.
Месть через коленку, или Как костоправ сломал карьеру «паши»
Через несколько дней после манежного скандала на одном из коронационных балов случилось происшествие. Французский дипломат, лихо исполняя мазурку, оступился и упал, повредив ногу. Боль была такая, что посланник не мог подняться.
К пострадавшему немедленно вызвали лучшего костоправа столицы — Федора Ивановича Черепахина. Этот купец и фабрикант совмещал торговые дела с медицинской практикой и считался непревзойденным мастером в лечении переломов и вывихов. Более того, он носил почетное звание костоправа Императорских театров.
Черепахин прибыл быстро, осмотрел пострадавшего и принялся за работу. Французский дипломат стонал, но русский лекарь действовал уверенно и профессионально. Через полчаса посланник уже мог опираться на поврежденную ногу.
— Великолепно! — воскликнул пациент. — Месье, вы настоящий волшебник!
Александр II, наблюдавший за процедурой, был восхищен мастерством костоправа. И тут Черепахин решился на отчаянный шаг. Склонившись к императору, он тихо проговорил:
— Ваше величество, позвольте доложить о великом безобразии...
И рассказал всю правду о манежном скандале. О том, как Закревский выгнал устроителей обеда, как обманул самого государя, какому унижению подверг верноподданных купцов.
Лицо Александра мгновенно потемнело. Он не сказал ни слова, но Черепахин понял, что его услышали.
Через несколько дней император устроил парадный обед специально для представителей московского купечества. Закревского демонстративно не пригласили. Граф понял, что игра окончена.
— Костоправ меня подправил, — мрачно пошутил он, узнав о царском гневе.
Еще через несколько месяцев, 23 апреля 1859 года, в День святого Георгия, Закревский получил отставку. Москвичи злорадно отмечали символичность даты — в Георгиев день, как известно, принято выгонять скотину.
Когда тираны падают...
История графа Закревского стала классическим примером того, как самодурство ведет к падению. Одиннадцать лет он держал Москву в страхе, считал себя всемогущим, унижал и преследовал подданных. Но одна-единственная ошибка — публичное оскорбление купечества в присутствии императора — разрушила всю его карьеру.
Удивительно, но именно случай помог восторжествовать справедливости. Если бы французский дипломат не упал на балу, если бы к нему не вызвали именно Черепахина, если бы костоправ не решился на отчаянную жалобу... История могла бы пойти по-другому.
Так и закончилась история графа Арсения Закревского — не на поле брани и не в зените славы, а из-за одного неосторожного унижения и смелости простого костоправа. Его падение стало для Москвы уроком, что даже самая абсолютная власть рушится, когда теряет чувство меры.
После отставки он был настолько стремительно забыт, что сегодня даже место его захоронения остается неизвестным. Это стало финальным аккордом в истории человека, который правил столицей как своей вотчиной и, казалось, считал себя богом.