В ту ночь дождь шёл без передышки. Мелкий, колючий, он стелился по мостовой, прилипал к лицу и стекал за воротник ледяными ручейками, заставляя ежиться и ускорять шаг. Андрей шагал по пустой улице, чувствуя, как капли мерно стучат по капюшону, и пытался понять, почему фонари вдруг перестали гореть — все, кроме одного. Тот, единственный, светился тусклым, но настойчивым жёлтым огнём в самом конце квартала, выхватывая из темноты узкий участок мостовой и часть старого забора.
Он не помнил, чтобы в этом месте стоял дом. Но в свете фонаря, сквозь занавес дождя, проступили очертания старого здания с покосившейся крышей и облупленной штукатуркой, с тёмными, как провалы, окнами, в которых не отражался свет улицы. Лишь одно — на втором этаже — мерцало светом, ровным, тёплым, будто кто-то сидел там с лампой, отгородившись от холода и шума непогоды.
Андрей подошёл ближе, чувствуя, как дождь проникает даже под воротник ледяными струйками, и на мгновение замер, прислушиваясь. Сквозь шум воды доносился тихий, размеренный стук — словно кто-то печатал на старой машинке, и каждый удар клавиши отдавался странным, глухим эхом, будто стены дома втягивали звуки внутрь. Дверь оказалась приоткрытой, узкая тёмная щель вела внутрь, откуда тянуло запахом древесного дыма, прелых досок и чем-то сладким, напоминающим запечённые яблоки, но с лёгкой горчинкой, будто фрукты начали подгорать и сок уже карамелизовался.
— Есть кто? — крикнул он, но слова быстро утонули в шорохе дождя, словно их проглотила сама ночь.
Он поднялся по узкой лестнице, ступени которой тихо поскрипывали, словно не привыкли к чужим шагам и не были рады им. На втором этаже коридор уходил в темноту, а из крайней комнаты лился мягкий жёлтый свет, неподвижный, как застывший кадр. Стук машинки стал громче и нервнее, будто писавший ускорил темп, услышав его приближение.
В комнате сидела женщина в тёмном платье, с аккуратно собранными в гладкий узел волосами, и пальцы её бегали по клавишам с отточенной точностью, будто каждая буква была давно выучена наизусть и каждый удар клавиши отмерял время. В тусклом свете лампы её лицо казалось резким, словно вырезанным из тени. Она не подняла головы, продолжая печатать, пока Андрей не шагнул внутрь, и сухое тепло комнаты резко, почти болезненно контрастировало с холодом дождя за дверью.
— Я заблудился, — начал он, но слова застряли в горле, когда он заметил, что на столе перед ней лежат страницы, исписанные его именем. Строки подробно описывали его сегодняшний путь: как он шёл под дождём, как увидел этот дом, как медленно толкнул дверь, а между строк мелькали фразы, которых он не помнил, но от которых по спине пробежал холод.
— Вы… откуда знаете? — он сделал шаг назад, ощущая, что стены комнаты словно чуть придвинулись ближе, а воздух стал плотнее.
Женщина остановила машинку, подняла глаза и тихо, почти буднично, но с оттенком странной уверенности сказала:
— Потому что я пишу твой вечер.
Андрей бросился к двери, но коридор был не тот, по которому он поднимался. Стены здесь казались чуть влажными на ощупь, и тёмные тени, прилипшие к ним, тянулись и извивались, словно реагировали на его движение. Он тянулся бесконечно, и за каждым поворотом ждал новый, такой же длинный, но всё более узкий и глухой, с воздухом, становившимся всё тяжелее. Где-то позади снова зазвучала машинка — теперь быстрее, с резким звоном клавиш, будто слова выбивали в спешке и нетерпении.
— Садись, — донёсся голос женщины, ставший чуть ближе, хотя шагов он по‑прежнему не слышал. — Без последней главы рассказ не закончен.
Наутро жители квартала говорили, что ночью дождя не было, а улицы оставались сухими, словно и не было бури. И дома с горящим фонарём на углу — тоже, уверяли они, здесь никогда не стояло. На его месте пустовала старая, заросшая площадка, где бурьян и молодые деревца тянулись сквозь ржавые останки забора, а в середине виднелась треснувшая плита фундамента, давно заброшенная и никем не тронутая.