Утром в день свадьбы я проснулась в пять, хотя будильник поставила на семь. Лежала, смотрела в потолок, где от люстры расходились трещинки — всё собиралась заштукатурить, да руки не доходили. Потом встала, пошла на кухню. Налила воды в чайник, включила. Выключила. Снова включила. Села за стол, встала. В животе было пусто, но есть не хотелось совсем.
Свадьба начиналась в час. Я это знала, потому что Ленка, соседка, проболталась на днях у лифта — её пригласили. «Ой, Марин, а ты чего, не идёшь? — спросила она, и тут же осеклась. — Ой, прости, я не подумала». Я сказала, что всё нормально, что у меня в этот день дела. Какие дела в субботу, дура.
Решила заняться уборкой. Достала ведро, тряпки, моющие средства. Начала с окон — они и так были чистые, я их на прошлой неделе мыла, но всё равно. Тёрла стекло газетой, как меня мама учила, до скрипа. Потом полы. Передвинула диван, достала оттуда пыль, две ручки, пять копеек и резинку для волос — Танину, ещё школьную, с розовым цветочком. Подержала в руках, покрутила. Бросила в мусор.
В одиннадцать позвонила сестра. «Ты как?» — спросила осторожно. «Нормально», — ответила я. «Может, приеду?» — «Не надо, Свет, я правда нормально». Она вздохнула и отключилась. Знала же, что врать ей бесполезно, тридцать лет знаем друг друга.
В двенадцать я полезла в шкаф разбирать вещи. Вытащила коробку со старыми фотографиями — хотела выбросить, но руки не поднялись. Таня в три года с ведёрком на даче. Таня в первом классе с огромным букетом астр. Таня на выпускном — в том платье, что мы три магазина обошли, пока нашли. «Мам, ну оно идеальное!» — кричала она, кружась перед зеркалом. И правда идеальное было.
Я помню, как учила её читать. Сидели на этом самом диване, она водила пальчиком по строчкам: «Ма-ма мы-ла ра-му». Терпения у неё не хватало, через пять минут начинала ёрзать, проситься к телевизору. Но я упрямая была — нет, говорю, дочитаем страницу. И дочитывали. Потом она полюбила книжки, читала запоем. В десять лет проглотила всего Жюля Верна, хотя я думала — рано ещё.
В час я включила телевизор. Громко, чтобы было шумно. Какой-то сериал крутили, про врачей. Смотрела, не понимая, кто там кого лечит и от чего. В голове крутилось: сейчас она, наверное, уже в платье. Интересно, какое выбрала? Пышное или простое? С фатой или без? Когда маленькая была, всегда говорила, что хочет как принцесса — с длинным шлейфом и короной. Я смеялась: «Корону где возьмёшь?» — «Папа купит!» Папа... Он бы пришёл на свадьбу. Точно бы пришёл, несмотря ни на что. Но его уже восемь лет как нет.
Этот её Артём... Что я в нём такого ужасного увидела? Молодой — ну да, на три года младше Тани. Без постоянной работы — тоже да, фрилансер, программист. Но деньги вроде есть, Таня говорила, нормально зарабатывает. Семья простая — мать учительница, отец водитель. Не пьёт, не курит, к Тане хорошо относится — видела же, как смотрит на неё. Как она на него смотрит.
Но я упёрлась. «Он тебе не пара, — говорила. — Найдёшь получше». Таня сначала смеялась, отшучивалась. Потом злиться начала. «Мам, это моя жизнь!» — «Я плохого не желаю, просто думаю...» — «Ты не думаешь, ты решила за меня!» Последний разговор был за две недели до свадьбы. Она пришла, села напротив. «Мам, я всё равно выйду за него. С тобой или без тебя». Я тогда психанула: «Без меня значит! Можешь не приходить больше!» Она встала, взяла сумку. «Как скажешь, мама». И ушла.
В три часа я поняла, что сижу и реву. Тихо так, слёзы сами текут. Пошла умылась холодной водой. Посмотрела на себя в зеркало — старая дура, вот кто. Пятьдесят четыре года, морщины вокруг глаз, седина, которую крашу каждый месяц. Что я о себе возомнила? Что лучше знаю, как дочке жить?
Вечером не выдержала, полезла в соцсети. У Тани страница открытая была всегда. Первое фото выложила её подружка Ирка — Таня в белом платье, простом, элегантном, без всяких рюшек. Красивая такая, что сердце сжалось. Улыбается. Рядом Артём в костюме, тоже улыбается, держит её за руку. Второе фото — они режут торт. Третье — танцуют. Гостей много, все весёлые. Вижу — моя сестра там, предательница. И брат Артёма, и его родители. Все. Кроме меня.
Я закрыла ноутбук, пошла на кухню. Достала бутылку вина — подарили на день рождения, так и стояла. Налила бокал, выпила. Горько показалось. Вылила остальное в раковину.
Легла спать в девять. Не спалось. Вспоминала, как Таня болела в детстве гриппом. Температура под сорок, бредит. Я сидела рядом всю ночь, меняла компрессы, поила водой с ложечки. К утру температура спала, она открыла глаза, улыбнулась: «Мамочка, ты тут?» — «Тут, доченька, тут».
Прошла неделя. Я каждый день брала телефон, открывала сообщения. Набирала: «Таня, давай поговорим». Стирала. Набирала: «Прости меня». Стирала. Набирала: «Как ты?» Стирала.
Она тоже не писала.
Через месяц встретила Ленку в магазине. Она смутилась, но всё-таки сказала: «Видела твою Таню вчера. Красивые они пара с Артёмом. Счастливые такие». Я кивнула, взяла молоко и ушла. Дома выла в подушку, чтобы соседи не слышали.
На Новый год я купила ёлку. Маленькую, настольную. Нарядила. Под ёлку положила подарок для Тани — шарф, который связала сама. Вязала весь декабрь по вечерам. Мягкий такой получился, тёплый. Серо-голубой, её любимый цвет. Тридцать первого сидела одна, смотрела «Голубой огонёк». В двенадцать выпила шампанского за здоровье дочери. Подарок так и остался лежать под ёлкой.
В феврале увидела их случайно. Шла из поликлиники, а они из магазина выходят. Таня меня заметила, замерла на секунду. Я тоже остановилась. Смотрели друг на друга через дорогу. Она что-то сказала Артёму, он обернулся. Кивнул мне. Я хотела подойти, но ноги не шли. Таня отвернулась первая. Они ушли.
Дома я разбирала старые вещи и нашла её любимую игрушку — зайца. Облезлого уже совсем, одно ухо оторвано и пришито заново — я пришивала, когда Тане было лет пять. Она с ним спала до десяти лет, потом постеснялась — большая уже. Но выбрасывать не дала, сказала: «Пусть живёт в шкафу». Вот и жил. Я прижала его к себе, и он пах домом. Нашим домом, когда мы ещё были семьёй.
В марте, на восьмое, купила букет тюльпанов. Хотела отвезти Тане. Даже доехала до её дома — я знала адрес, сестра проговорилась. Стояла внизу, смотрела на окна. Которое их? Третий этаж, это я знала. Но квартиру — нет. Постояла полчаса, замёрзла. Положила букет на лавочку у подъезда и уехала.
А потом пришло осознание. Не сразу, постепенно. Я ведь не от плохого жениха её защищала. И не от ошибки. Я защищала... себя? От чего? От того, что она выросла? Что больше не нуждается в моих советах, в моём одобрении? Что сама решает, с кем жить, кого любить?
Всю жизнь я знала, что для неё лучше. Какую кашу есть, в какую школу идти, с какими девочками дружить. Она спорила иногда, но слушалась. А тут — не послушалась. И я испугалась. Испугалась, что теряю её. И в итоге потеряла. Сама. Своими руками. Своим упрямством и гордостью.
Полгода прошло с той свадьбы. Полгода тишины. Знаю от сестры — у них всё хорошо. Артём работу постоянную нашёл, в крупной компании. Квартиру снимают недалеко от центра. По выходным к его родителям ездят. Или к морю, если погода хорошая. Живут. Без меня.
Вчера разбирала кухонные шкафы и нашла её любимую кружку. Забыла забрать, когда вещи собирала. Синяя такая, с котиком. Подарил ей отец на тринадцатилетие. Из этой кружки она всегда чай пила, какао, молоко — всё из неё. Даже в институт с собой брала, в термосе чай носила.
Я помыла кружку, вытерла насухо. Села и написала сообщение: «Таня, нашла твою кружку с котиком. Если нужна — заберёшь или я привезу». Отправила. Сердце колотилось, как после бега. Смотрела на телефон и ждала. Одна галочка. Две. Синие — прочитала. Пишет... Пишет долго. Потом перестала. Снова пишет.
«Мам, спасибо. Можешь оставить себе».
Всё. Больше ничего. Но это уже что-то. Это уже не молчание.
Сегодня утром проснулась и поняла — хочу увидеть дочь. Просто увидеть. Не говорить ничего, не выяснять. Просто... чтобы знала: я рядом. Если нужна буду.
Напекла пирожков с капустой — её любимые. Как в детстве пекла, когда она из школы приходила. Сложила в коробку, ещё тёплые. Поехала к ней. Поднялась на третий этаж. Стою у двери, а на ней табличка: «Семья Ивановых». Иванов — это Артём. Семья. Они семья теперь.
Постояла минуту. Подняла руку к звонку. Опустила. Ещё раз подняла. На лестнице шаги — кто-то поднимается. Испугалась, быстро поставила коробку под дверь и пошла вниз. На втором этаже остановилась, прислушалась. Дверь наверху открылась. Таня, наверное. Или Артём. Нашли пирожки.
Вышла на улицу, села на лавочку. Тот же двор, та же лавочка, где весной тюльпаны оставляла. Сижу, смотрю на окна. Вот в одном свет зажёгся. Может, их окно? Силуэт мелькнул — женский. Таня?
Знаете, я не жду, что она простит меня сразу. Может, вообще не простит. Но я буду рядом. На расстоянии, но рядом. Буду печь её любимые пирожки и оставлять под дверью. Буду посылать короткие сообщения на праздники. Буду ждать.
Потому что она моя дочь. И я её люблю. Даже если мы не разговариваем. Даже если я сама во всём виновата. Даже если она выбрала жить без меня.
Может быть, когда-нибудь... Может быть, в один день она откроет дверь и скажет: «Мам, заходи». И я зайду. И обниму её. И скажу: «Прости меня, доченька». И она... Не знаю, что она скажет. Но дверь откроет. Я верю, что откроет.
А пока — я жду. И учусь. Учусь отпускать. Учусь признавать ошибки. Учусь любить на расстоянии. Это трудно, знаете. Труднее, чем ругаться. Труднее, чем настаивать на своём. Но я учусь.
Кружку с котиком поставила на кухне, на полку. Каждое утро наливаю в неё кофе. Пью и думаю о дочери. О том, что она сейчас, наверное, тоже пьёт кофе. Из другой кружки. В другой кухне. С другим человеком. Но всё равно — моя дочь. Моя Танечка. Всегда моя, даже если мы не разговариваем.