Дом, в котором жил Миша с родителями, стоял в глубине двора, прячась от шумных улиц. Пятиэтажный, с блеклой серой штукатуркой, местами облупленной, с ржавыми водостоками, которые скрипели в ветреные ночи. У подъезда всё лето росли два кособоких куста сирени, и даже в августе в их листве оставался сладковатый запах, перемешанный с чем-то влажным, словно в земле под ними пряталась старая сырость.
Двор был маленьким и тесным, с облезлыми скамейками и песочницей, где всегда валялось два-три потерянных совочка. Днём его заполнял детский шум: крики, стук мячей о стену, смех, в котором иногда слышалась бравада. Вечерами — запах жареной картошки и тушёной капусты, доносившийся из открытых окон. Здесь знали друг друга по именам, и даже если не любили соседей, всё равно здоровались — так было принято.
Взрослые часто говорили детям, что можно, а чего нельзя, и делали это с уверенностью людей, которые повторяют старую истину:
— Не бегай с палкой — глаз выбьешь.
— Не трогай кошку — расцарапает, заразу занесёт.
— Не лезь на дерево — упадёшь, шею свернёшь.
И эти слова не звучали как угроза — они были чем-то вроде фона, неизбежного, как гул поездов, что проходили за домами, или лай собак во дворе.
В этот августовский день двор казался особенно тёплым и тихим. Лето уже клонилось к осени, и в воздухе витал лёгкий запах листвы, готовой пожелтеть. На втором этаже, в квартире с облупленной зелёной дверью, Миша встречал свой десятый день рождения.
Он проснулся рано, ещё до того, как в комнату заглянуло утреннее солнце. Где-то на кухне уже шуршала мама, и оттуда тянуло запахом блинов и горячего молока. В углу его комнаты, на стуле, стояли подарочные пакеты — яркие, с блестящими бантиками. Сердце стучало чуть быстрее обычного.
— Доброе утро, именинник! — мама появилась в дверях с тарелкой блинов, и волосы у неё пахли тёплым хлебом. — Сегодня у нас большой день.
К обеду квартира наполнилась голосами. Пришла бабушка — в цветастом халате, с авоськой мандаринов, которые она выкладывала на стол по одному, будто каждый проверяла. Пришла тётя Галя с большим яблочным пирогом, от которого по всей кухне потянуло корицей. Двоюродная сестра Лиза принесла коробку с каким-то самодельным сюрпризом, а соседский Антон ввалился в комнату без стука, сразу нырнув к окну, чтобы посмотреть на улицу.
В кухне стоял настоящий хаос: кастрюли с супом, жареная курица, салаты в глубоких мисках, хлеб в плетёной корзинке. Мама сновала туда-сюда, то поправляя скатерть, то вытирая каплю соусa со стола. Папа с соседом уже спорили о футболе в углу, и над их смехом звенел голос бабушки:
— Антон, не ковыряйся в носу! — и щёлк по лбу. — Миша, не хватай руками, обожжёшься.
Предостережения звучали одно за другим, и в них была странная заботливая строгость:
— Мишенька, не ешь слишком много сладкого, живот заболит.
— Осторожно с ножом, пальцы отрежешь.
— Не бегайте по квартире, головой в стену врежетесь.
В центре стола уже стоял торт — высокий, с белоснежным кремом, украшенный вишнями и шоколадной стружкой. В нём торчали десять маленьких свечей, и их огонь отражался в блестящих ложках и бокалах. Когда мама выключила свет, комната наполнилась мягким полумраком. Пламя дрожало, и казалось, что торт живёт своей жизнью.
Миша закрыл глаза. Внутри было тихо, даже голоса гостей как будто отдалились. Он загадал желание — простое, но для него очень важное. Свечи погасли с первого же дыхания, оставив в воздухе тонкий сладковатый запах воска.
Потом были подарки. Конструктор, новая тетрадь с яркой обложкой, карандаши с золотистыми надписями. А от тёти Гали — тяжёлая книга в твёрдом переплёте, на которой золотыми буквами было выбито: «Старые детские истории и приметы».
— Читай, будешь знать, как в жизни чего избегать, — сказала она, подмигнув. — Всё ведь не зря придумано.
Миша провёл пальцами по буквам, ощущая лёгкую шероховатость обложки. Книга пахла типографской краской и чем-то старым, как школьная библиотека.
Вечер медленно опускался на город. За окном двор наполнялся криками ребят, кто-то бросал мяч о стену, кто-то катался на велосипеде по асфальту, оставляя тонкие линии шин. На кухне ещё долго звенели чашки, смеялись, спорили. Где-то далеко гудел поезд, уводя кого-то прочь из этого тихого, понятного мира.
А в комнате, среди подарков, толстая книга лежала на краю стола, тихо, почти незаметно притягивая взгляд.
После того как гости разошлись, в квартире стало тихо. Мама собирала посуду на кухне, где ещё витал запах корицы и жареной курицы. Папа в соседней комнате что-то чинил в радиоприёмнике, и его бормотание перебивалось звоном отвёртки о стеклянную банку с винтиками.
Миша устроился на диване в своей комнате, окружённый подарками. Конструктор уже лежал наполовину собранный, карандаши аккуратно разложены по цветам на столе. Но взгляд снова и снова возвращался к книге, оставленной тётей Галей.
Он взял её в руки, ощутил приятную тяжесть переплёта. Листья страниц были чуть желтоватыми, а от книги пахло чем-то странным — смесью типографской краски и старых чердаков. На обложке золотыми буквами значилось: «Старые детские истории и приметы».
Миша пролистал первую главу. Там были короткие рассказы, переплетённые с предостережениями взрослых, — будто кто-то собрал всё, чем любят пугать детей, и записал в одном месте.
«Не ругайся — язык отсохнет».
«Не стой под деревом во время грозы — молния ударит».
«Не ешь с ножа — станешь злым».
Миша усмехнулся.
Ну да… вот, у нас есть хулиган Колька, он таких слов говорит, что уши вянут, и ничего с его языком не стало.
Он листал книгу без особого интереса, скорее ради забавы, но иногда наталкивался на такие строки, от которых внутри пробегал холодок. Мише было десять лет, и он верил в страшилки примерно так же, как и остальные дети: пока не случалось с ним лично, это казалось смешным. Но в какой-то момент буквы начали сливаться, глаза стали тяжелеть. Он зевнул, положил книгу рядом, потом снова взял — и так и уснул, прижав её к груди, будто боялся, что кто-то заберёт.
Сон был долгим и беспокойным. Мише снилось, что он идёт по двору, а вокруг — знакомые дома, но окна тёмные, и в каждом — чьи-то силуэты, которые тихо шепчут что-то на непонятном языке. Земля под ногами казалась мягкой, как будто он идёт по ковру из травы, и в этой траве светились жёлтые точки. Он пытался приблизиться, но каждый шаг будто отдалял его от цели.
Утро пришло незаметно. Миша проснулся от стука кастрюли на кухне и запаха яичницы. Всё было как всегда. Он оделся, позавтракал и, взяв под мышку мяч, вышел на улицу.
За своим другом Антоном он зашёл по пути — тот жил в соседнем подъезде. И вот они уже пинали мяч во дворе, смеясь и споря, чей удар сильнее. Но один особенно резкий толчок отправил мяч далеко — за пределы двора, прямо в поле за домами.
Поле было сплошь усыпано жёлтыми цветами. Местные дети называли их куриной слепотой и знали: если долго смотреть на них, можно ослепнуть. Так говорили взрослые. Никто не проверял, но слово «можно» всегда звучало как «точно случится».
Мяч закатился почти в середину поля. Мальчики переглянулись.
— Главное — не смотреть долго, — сказал Антон.
— Ага, — ответил Миша, стараясь не поднимать глаз.
Но, углубившись в цветы, они увидели кого-то ещё. Невысокая девочка лет девяти стояла на коленях и собирала цветы в букет, поднося каждый к лицу, будто выбирая лучший.
— Ты что делаешь? — удивился Антон. — Нельзя на них долго смотреть, ослепнешь.
Девочка фыркнула.
— Ой, какие глупости. Вы что, совсем маленькие? Это просто цветы.
Она снова склонилась к растениям, но в следующий миг её голос разорвал тишину поля.
— Я… я ничего не вижу! — закричала она, уронив букет. — Ничего не вижу!
Крик был такой отчаянный и громкий, что Миша с Антоном вздрогнули и рванули прочь, забыв и про мяч, и про всё на свете. Они спотыкались друг о друга, вылетели на тропинку, не оглядываясь.
Позже им сказали, что девочка действительно ослепла. Никто не говорил, что из-за цветов — врачи твердили что-то про «внезапную реакцию организма». Но Миша и Антон знали… знали так же точно, как знали, что солнце садится за дома каждый вечер.
На следующий день Миша снова встретил Антона во дворе. Август был тёплый, но в воздухе уже висел какой-то особенный запах, который всегда появлялся перед школой — запах свежей краски на скамейках, мокрой листвы после утренней росы и чуть горьковатый привкус тревоги, что каникулы заканчиваются.
Они сидели на старой скамейке у подъезда, пинали мяч и молча смотрели на дом напротив. Миша всё ещё помнил крик той девочки в поле. Это воспоминание как заноза — вроде маленькое, но не даёт покоя.
— Слушай, — тихо сказал Антон, — ты думал… про вчера?
— Ага, — ответил Миша. — Странно всё.
— Не может же быть, что из-за цветов, — продолжал Антон, будто пытаясь убедить и себя, и Мишу. — Это… ну, совпадение.
Миша кивнул, но внутри всё равно жило странное, холодное ощущение. Совпадение или нет, но девочка ослепла именно там и именно тогда.
В тот же день произошло ещё одно.
У подъезда толпились ребята, и в центре, как всегда, был Колька — местный хулиган. Высокий, худой, с вечной шапкой на голове, он любил ругаться так, что взрослые кривились, а малыши смеялись, не всегда понимая смысл слов. Колька обзывал всех подряд, и Миша вспомнил, как накануне читал в книге: «Не ругайся — язык отсохнет».
— Эй, ты, сопля! А ну вали отсюда, мелкий, я... — крикнул Колька кому-то из малышей и добавил пару особо «красивых» слов.
Он собирался было продолжить, но вдруг остановился, тронул рот и поморщился. Губы у него дрогнули, а глаза стали круглыми.
— Что-то… язык… — пробормотал он невнятно.
Его голос стал глухим, будто он жевал кашу. Колька попытался что-то сказать ещё, но слова прозвучали так, словно его язык действительно стал чужим и непослушным.
Ребята разразились смехом, думая, что это шутка. Но Миша почувствовал, как в животе что-то неприятно сжалось. Отсох, его язык отсох...
За следующие несколько дней были ещё странности. У соседской девочки, которая всегда грызла ногти, кожа вокруг пальцев стала красной и распухшей, будто она обожгла руки в кипятке. Мальчик, любивший кататься на перилах, упал и сломал руку, хотя раньше он балансировал на них, как канатоходец. Всё это можно было списать на случайность, но в голове Миши они собирались в цепочку.
И вот — день, который он потом вспоминал с комом в горле.
Во дворе стоял старый металлический столб с табличкой «Осторожно! Напряжение!». Дети всегда обходили его стороной, но не из-за электричества, а из-за странной байки: если пройти под ним, мама умрёт. Никто уже и не помнил, кто это придумал, но правило жило своей жизнью, передаваясь от старших к младшим.
Миша с Антоном сидели на лавочке и спорили, в какой кинотеатр пойдут на выходных. В это время по двору пробегал Витька — их знакомый, шумный, всегда в движении. Он несся, глядя под ноги, и не заметил, как проскочил прямо под этим столбом.
Всё произошло в один миг. На другой стороне двора, прямо напротив, на лавочке сидела его мама — пухленькая, в синем платье, с сумкой овощей у ног. Она смеялась над чем-то, что сказала соседка, и в следующий момент словно обмякла, как кукла, у которой вытянули все нитки. Голова её опустилась на плечо, руки соскользнули, пакет с помидорами упал и расплескался красными пятнами по асфальту.
— Мам! — крикнул Витька, сорвавшись на визг.
Соседка вскочила, закричала что-то, побежали люди, кто-то вызвал скорую. Витька уже стоял на коленях возле матери, тряс её за плечи, а она не двигалась.
Миша смотрел на всё это, не в силах отвести взгляд. Сердце колотилось, ладони стали мокрыми. Он вспомнил табличку на столбе… и слова из дворовой страшилки.
Крики, шум, плач. Витьку уводят, мать увозят на носилках. По асфальту всё ещё катились помятые помидоры, оставляя за собой красные разводы.
Антон шепнул, бледный как мел:
— Ты видел?
Миша молча кивнул.
Вечером он долго лежал в темноте, слушая, как в квартире скрипят половицы и как за окном стучит дождь по подоконнику. И в каждой тёмной тени ему чудилось, что за всем этим есть какая-то связь. Он ещё не понимал, что это за связь… но она уже начинала тянуться к нему всё ближе.
Сентябрь подкрался тихо, без громких гроз и ливней, но с утренней прохладой, в которой уже чувствовался запах прелой листвы. Лето ушло, растворилось в воспоминаниях о тёплых вечерах и бесконечных историях у двора, когда кто-то обязательно начинал рассказывать, что «если сделаешь то — случится беда».
Мише казалось, что с началом учёбы эти разговоры останутся где-то в августе, вместе с речкой, кострами и ночными шорохами. Но оказалось наоборот — с сентября всё стало только хуже.
В школе приметы и страшилки словно ожили.
Первое случилось уже на первой неделе. Перед уроком физкультуры ребята стояли в раздевалке, болтая и подтрунивая друг над другом. Один из старших, Димка, который любил толкаться и срывать уроки, взял и поставил портфель на подоконник — прямо на угол, где, по детской легенде, «если вещь долго лежит — хозяин заболеет».
— Вот и пусть заболеет, — вполголоса бросил Миша, сам не заметив, как сказал это.
Через два дня Димка не пришёл в школу. Слух по коридорам расползся быстро: попал в больницу с высокой температурой и непонятной сыпью.
Второй случай был ещё страннее. На большой перемене ребята играли в мяч, и тот закатился к старому дубу за школой. Этот дуб давно считали «проклятым» — говорили, что если три раза обойти его против часовой стрелки, можно «поменяться» с кем-то местами.
— Миш, сходи за мячом, — попросил Антон.
Но Миша только нахмурился:
— Нет. Ты сам иди.
Вместо него к дубу побежал Сева, парень из их класса. Он вернулся с мячом, смеясь, но уже на следующем уроке как будто стал другим — тихим, рассеянным, глядящим в пустоту, словно не узнавал учителя.
А самый страшный случай произошёл в середине сентября.
День был ясный, во дворе у калитки собрались несколько ребят, среди них — Миша и Антон. Они болтали, когда к калитке подошёл Костя из соседнего класса с мамой.
И тут откуда-то из-за угла выскочила огромная чёрная кошка. Она пронеслась между Костей и его матерью, заставив их на секунду разойтись в стороны.
В голове Миши вспыхнула старая, мерзкая байка: «Если кошка пройдёт между вами, вы уже никогда не увидитесь живыми». Он даже почувствовал, как по спине прошёл холод, но не сказал ничего.
Костя засмеялся и, махнув маме, побежал за ребятами на площадку. Мама осталась у калитки, поправляла сумку… и вдруг пошатнулась, схватилась за грудь.
— Мам?! — крикнул Костя, но в тот же миг женщина обмякла и упала на землю.
Крики разорвали тишину: дети закричали, кто-то бросился к ней, кто-то побежал за взрослыми. Всё смешалось — визг, плач, тяжёлое дыхание, чужие руки, пытающиеся привести её в чувство. Но уже было ясно — она не встанет.
Миша стоял, не двигаясь, и смотрел, как Костю оттаскивают от тела матери. Ужас, липкий и холодный, стягивал горло. И тогда он осознал — это из-за него. Эту примету он вычитал из книги, только он ее знал, он о ней подумал. И тогда он вспомнил все случаи, он всегда был рядом. И это он в них верил и они сбывались...
После смерти мамы Кости что-то внутри Миши словно надломилось. Сначала он просто молчал, не отвечал на расспросы, но через пару дней понял — всё это из-за него. Не кошка, не примета, не случайность… а его мысли. И уже вторая мама мертва, из-за него...
Он боялся думать. Словно любое слово, любое мелькнувшее в голове «а что, если…» могло стать реальностью. Стоило вспомнить какую-то глупую страшилку — и всё, жди беды.
Миша стал тише тени. Перестал играть на переменах, сидел на уроках с опущенной головой, почти не разговаривал с Антоном. Даже дома отвечал родителям односложно, избегал встречаться с ними взглядом. Ему казалось, что, если он слишком долго посмотрит на кого-то, с ним обязательно что-нибудь случится.
Наталья Сергеевна заметила перемену. Мальчик, который ещё в прошлом году бегал по коридорам, смеялся, спорил и придумывал истории, теперь выглядел так, будто носил на плечах каменную плиту. Лицо бледное, взгляд отрешённый, руки вечно спрятаны под партой.
После урока она задержала его.
— Миша, — сказала тихо, почти ласково, — ты в последнее время какой-то… другой. Что-то случилось?
Он пожал плечами, глядя в пол.
— Может, дома что-то не так? Или кто-то тебя обижает?
— Нет, — прошептал он, и голос предательски дрогнул.
Наталья Сергеевна присела рядом, чтобы заглянуть ему в глаза, но он отвёл взгляд.
— Ты ведь знаешь, что я могу помочь, — сказала она. — Но для этого нужно, чтобы ты рассказал.
Миша молчал. Он не мог сказать правду. Ведь если он признается… а вдруг она тоже умрёт? Или не поверит... Или отправит в психушку...
С того дня учительница стала наблюдать за ним особенно внимательно. Ловила его взгляды, подмечала, к кому он подходит, о чём говорит. Её настороженность росла, но вместе с ней рос и его страх.
Он чувствовал себя в ловушке: чем сильнее он боялся, тем опаснее становился.
И чем больше он пытался не думать о страшилках из книги, тем ярче они всплывали в голове.
Они приходили в самые неподходящие моменты — на уроке, в столовой, на пути в школу. Сначала это были просто картинки, будто из памяти: ржавый столб, жёлтые цветы, тёмный дуб. Потом — новые образы, которых в книге он не помнил, но которые были такими же чёткими и пугающими.
Например, он никогда не слышал про то, что если наступить на трещину в асфальте, «земля тебя заберёт». Но однажды, возвращаясь домой, он вдруг вспомнил именно такую фразу — и на следующий день в том месте коммунальщики раскопали яму, в которую упал соседский кот, едва не погибнув.
Он начал бояться не только слов, но и самих мыслей. Любое мимолётное «а что, если…» теперь казалось ему заклятием. И в один из вечеров он решился.
Книга. Надо избавиться от книги.
Он достал её из нижней полки стола, где она лежала, словно терпеливо ждала, когда он снова откроет страницы. Пальцы дрожали. Бумага была чуть тёплой на ощупь, как будто живая. Он вынес её на кухню, открыл форточку и бросил вниз, во двор. Книга упала на влажную землю у кустов сирени, почти без звука.
Ночью он проснулся от того, что кто-то шуршал в его комнате. Луна освещала полосу пола, и в этой полосе он увидел… книгу. Чистую, сухую, без грязи. Она лежала у кровати, чуть приоткрытая, и страницы шевелились, хотя в комнате не было ветра.
Миша спрятался под одеяло, прижимая колени к груди. Он не видел, как именно книга оказалась там, но знал: она не даст уйти.
На следующей странице, которую он откроет, может быть что-то, чего он ещё не знает. Что-то, что произойдёт.
И почему-то он был уверен — там будет его имя.
Весь сентябрь Наталья Сергеевна наблюдала, как Миша постепенно уходит в себя.
Он сидел на последней парте, старательно делал вид, что слушает, но глаза его всё время уплывали куда-то в сторону, туда, где никто, кроме него, ничего не видел. На переменах он не бегал с ребятами, а тихо стоял у окна или прятался в библиотеке.
Учительница несколько раз пыталась разговорить его, но он отшучивался или просто молчал. Даже родители — она видела их пару раз, когда они приходили за Мишей — выглядели встревоженными. Мать говорила тихо, как будто боялась спугнуть что-то хрупкое:
— Он у нас всегда был весёлый… А теперь, не знаю, будто тень какая-то на него легла.
Наталья Сергеевна не отпускала это на самотёк. Она всё чаще замечала в его взгляде то, что трудно описать — тяжесть, которую не должен носить ребёнок.
И однажды, когда уроки закончились и класс опустел, она позвала его к себе.
— Миша, подожди минутку. Садись.
Он замер в дверях, словно уже готов был бежать. Но всё же сел, опустив глаза на край стола.
— Ты ведь понимаешь, — начала она мягко, — что, если с тобой что-то случилось, нужно сказать? Я не буду ругать, не буду наказывать… Я хочу понять.
Он молчал. Пальцы нервно мяли ткань на коленях.
— Ты думаешь, что если расскажешь, я… я пострадаю? — осторожно спросила она.
Его плечи дёрнулись. Он поднял глаза — в них было столько страха и отчаяния, что у Натальи Сергеевны внутри что-то оборвалось.
— Миша, — тихо сказала она, — я вижу, как тебе тяжело. Я вижу, что ты носишь в себе… вину. Но, если её не разделить, она будет давить сильнее. Давай ты просто скажешь.
Он долго смотрел на неё, и в конце концов слова сами сорвались с губ. Рвано, сбивчиво, с паузами, когда казалось, что он передумает. Он рассказал всё: и про книгу, и про девочку в поле, и про Кольку, и про столб, и про кошку, и про то, как все страшилки будто оживают, если он о них подумает.
Наталья Сергеевна слушала, не перебивая. Лишь иногда кивала или тихо говорила: «Понимаю…»
Когда он закончил, в классе стало очень тихо.
— Значит, ты уверен, что это всё из-за тебя, — сказала она наконец.
Миша кивнул.
Она вздохнула и положила ладонь на его руку.
— Миш, я не верю, что твои мысли могут убивать или калечить людей. Но я верю, что тебе очень страшно. А страх… он иногда сильнее всего на свете. И, если ты думаешь, что дело в этой книге, — давай избавимся от неё так, чтобы ты знал: всё, точка, её нет.
— Я пробовал выбросить… — тихо сказал он. — Она вернулась.
— Тогда сожжём, — сказала она, глядя ему прямо в глаза. — Ты сожжёшь её сам. И скажешь себе, что вместе с этим пеплом уходят твои страхи.
В тот вечер они встретились у неё на даче. Сумерки ложились на мокрую траву, воздух пах дымом соседних печей. На заднем дворе Наталья Сергеевна развела костёр в старой железной бочке. Огонь был тёплым, живым, трещал, пощёлкивал.
Миша достал из рюкзака книгу — аккуратную, как новая, будто все эти недели она ждала этого момента. Он посмотрел на неё в последний раз, потом бросил в пламя.
Страницы вздулись, края потемнели, золотые буквы на обложке стали плавиться. Огонь жадно съедал бумагу, превращая её в серый пепел, который взлетал в ночное небо.
Наталья Сергеевна стояла рядом, положив руку ему на плечо.
— Видишь? — сказала она тихо. — Всё, её больше нет. И ты больше не один с этим.
Он кивнул, и впервые за долгое время уголки его губ дрогнули — не в улыбке, но в чём-то похожем на облегчение.
Пламя гасло, но в груди становилось теплее.
Книга сгорела быстро, без сопротивления — лишь в самом конце, когда страницы уже осыпались чёрным пеплом, раздался тихий треск, будто что-то хрупкое ломалось внутри. Миша смотрел, не отрываясь, и, казалось, вместе с пламенем в нём исчезало то, что давило на грудь, мешало дышать. Он шёпотом поблагодарил учительницу, а она просто сжала его плечо и улыбнулась, хотя в душе чувствовала: этот ребёнок слишком рано узнал, что такое вина.
Прошло несколько месяцев. Осень сменилась зимой, и жизнь текла, как будто ничего и не было. Но иногда, когда Миша оставался один, он ощущал странное тепло в ладонях. Оно появлялось внезапно, как будто кто-то дотронулся до кожи изнутри. Иногда — в моменты обиды или страха — тёплое становилось горячим, и предметы рядом словно притягивались к нему, дрожали, едва заметно сдвигаясь.
Он отгонял эти мысли, уговаривал себя, что это просто воображение. Книги ведь больше нет. Всё позади.
…Только сила никуда не ушла. Она не жила в страницах, она жила в нём. И теперь, затаившись в глубине, терпеливо ждала, когда он снова позволит ей выйти наружу. Сила затаилась. Она знала: однажды Миша снова даст ей повод. И в тот день она выйдет…
…и уже не вернётся обратно.