Насилие — это результат мечтаний.
Я — что-то типа Бэтмена города Кызыла. Только у меня нет ни маски, ни специального костюма, ни машины, ни миллиарда долларов, ни тех, ради кого мне нужно скрывать своё лицо. Я работаю на заказ, но никогда не убиваю людей. Беру деньги, и цена зависит от клиента: если заказчик богатый или чиновник — беру не менее ста тысяч рублей, но я никогда не гнушаюсь брать деньги и с обычных людей.
Отличие богатых от бедных состоит в том, что богатые хотят устранить конкурентов, а бедные просто хотят отомстить кому-нибудь за какую-нибудь злобу. А объединяет их то, что я отношусь к ним абсолютно одинаково, не берусь за дело сразу, потому что, прежде чем исполнить заказ, мне нужно изучить объект заказа, что занимает от трёх до семи дней, за которые я стараюсь лучше понять жертву, изучить её привычки и найти момент для удара. Если же считаю, что объект не так уж плох, то отказываюсь от заказа или повышаю цену, не объясняя причин. А порой я узнаю, что объект — та ещё сволочь.
Однажды, изучая объект, я увидел, как он, чиновник в сельском районе, избивает и насилует свою жену. Я не стал медлить: днём отключил жену хлороформом, связал её и запер, чтобы она ничего не увидела и не услышала, а вечером, когда муж вернулся, избил его и сломал ему пальцы и кисти рук молотком, чтобы он даже подтереться не мог, не говоря уже о насилии. Я не взял плату, даже не сообщил, что заказ выполнен, а просто сделал, что было по совести, и продолжил жить дальше.
Вообще, я люблю использовать молоток — в этом есть что-то философское и отсылка к «Олдбою» Пак Чхан Ука. Молоток — великий инструмент строителей, воздвигший бессчётное количество домов, зданий, а я использую его, чтобы избивать объекты. Используя молоток, я тоже строю будущее, в котором общество сможет жить лучше, не боясь насилия и убийств, но пока у меня не получается, потому что в новостях и соцсетях обо мне чаще пишут как о некоем разбойнике, а может, даже преступной группе. Ну и ладно — я давно привык к этому. Бывают случаи, что на встречах с заказчиками они начинают поучать меня — я вот так бессовестно избиваю незнакомых людей, — хотя сами обращаются ко мне с заказом и потом ещё и платят деньги. Я бы не брал эти заказы, честное слово, но на жизнь чем-то надо зарабатывать: надо есть, пить, постоянно покупать новую симку, телефон, чтобы не выследили, менять гардероб и сжигать старую одежду, если заметили на улицах. Понимаете, деньги всё равно мне нужны, но я никогда не принимаюсь за заказ, если считаю, что объект — достойное существо.
У меня есть хобби: бродить по ночам по Кызылу и ловить всяких мелких бандюков или хулиганов, хорошенько учить их уму-разуму через то, что они привыкли воспринимать — насилие. Как правило, в такое время я включаю наушники и слушаю Малера — Восьмую симфонию. Малера я впервые услышал, когда только начал увлекаться своим делом. Тогда я жил в Екатеринбурге и учился у одного из местных бандитов рукопашному бою, стрельбе, стратегии пыток; он отправил меня разобраться с какой-то «крысой», которая сдала их ментам, дал адрес с квартирой, и вот когда я ворвался к нему, когда разбил ему лицо (Бэмс! Шмак! Бах!), сломал ногу, то наконец — в тишине и под звуки стонов своего первого объекта — услышал кульминацию.
— Что это за музыка? — спросил я у лежащего, но он не ответил. Тогда я наступил ему на сломанную ногу. — ЧТО ЭТО ЗА МУЗЫКА?!
— Это Малер, недоучка! Восьмая симфония! А-а-а, отпусти, псих!
Я забрал этот диск и слушал Восьмую симфонию целую ночь. Слушал и слушал, и долгие годы она мне не надоедала. Я задавался вопросом, почему она мне нравится, и понял, что без неё меня начинают мучить вопросы о том, кто я и зачем я всё это делаю, но с этой музыкой, с этой симфонией я успокаиваю себя.
Насчёт того, что я не убиваю людей… На самом деле, я убил одного человека — но по чистой случайности, да и объект сам был виноват: мог бы отделаться только травмами, а в итоге теперь лежит в земле. Под словами «я не убиваю» я имею в виду, что не беру заказы на убийства, но убийство становится следствием случайности или вспыльчивости объекта.
Сам я живу в небольшой квартирке возле Башни. Мне нравится этот район — особенно после того, как я зачистил его от всех алкашей и пацанов, которые включали громкую музыку ночью, когда все пытаются уснуть. Я люблю сидеть по ночам на скамейке и просто наслаждаться тишиной, которая напоминает мне, что хоть я и побил множество людей, так или иначе сделал чью-то жизнь лучше, чей-то сон — спокойнее, а чью-то прогулку — приятнее.
Скоро Новый год, а это значит, что мне вот-вот придёт письмо от матери с приглашением встретить праздник вместе. Ненавижу Новый год, и тем более — праздновать его, и тем более — праздновать с семьёй, но почему-то в этом году я чувствую себя иначе. Наверное, это из-за одного объекта, которого я избил под Новый год сколько-то лет назад. Его заказала любовница, которая забеременела от него, не получала алиментов, когда он был женат, о чём узнала бывшая жена и развелась с ним. Я изучал его несколько дней, и мне показалось, что он был обычным сорокалетним мужиком, но мне не было его жаль: он изменил жене, обрюхатил другую, не платил алименты — так что я с лёгкостью на душе сломал ему челюсть и также отбил яйца, чтобы больше ни одна женщина от него не забеременела.
Когда он лёг на землю, я заметил рядом коробку с игрушкой — подарок сыну на Новый год. Сыну не от любовницы. Это был дорогой подарок: миниатюрная железная дорога с локомотивом, которая умеет издавать звук и выпускать дым, при этом вся модель была украшена горами, лесами и ещё тысячей мелких деталей. Я видел однажды такую, когда гулял по торговому центру Екатеринбурга, и не мог наглядеться на этот маленький поезд, который так отрадно, стойко и целеустремлённо движется по своему пути. Я не мог купить именно эту модель, которая по размерам была равна четырём квадратным метрам, но запомнил её, и это детское желание, которое мне казалось утраченным далеко в детстве, запомнил и хранил крепко.
И вот я стою над этим отцом, который хотел подарить своему сыну поезд, и ощущаю какое-то щемящее чувство внутри, чувство отрады за мальца, который получит этот поезд. А на отца — плевать…
Когда я подошёл к дому своих родителей (не буду говорить, в каком районе и селе они жили — в целях их безопасности), то мать меня не узнала. Причём встретила меня одна: отец стал глуховат к своим годам, не услышал, что его зовут. Он сидел в кресле и смотрел телевизор, именно смотрел, а не слушал, и когда я подошёл к нему, он тоже меня не узнал, но, узнав, встал из кресла и пожал мне руку.
— Как мы рады тебя видеть, сынок! Как ты вырос, какой большой и сильный! Качаешься? — спросила мать.
Я ответил, что хожу в зал.
Не буду ходить вокруг да около — неприятно вспоминать это место. Просто скажу: дни мы провели спокойно, по крайней мере сами не вспоминали прошлое, а прошлое всё мелькало перед глазами — в виде нефункционирующей руки отца, которую я раздробил ещё в детстве молотком, чтобы он перестал избивать мать (Бэмс! Шмак! Бах!).
— Ну что, девушка у тебя есть? — спросила мать.
Я чуть не подавился. Сама идея девушек в романтическом плане меня никогда не интересовала. Никогда не приходила в голову.
— А чем на жизнь зарабатываешь? — спросил отец.
Я застыл. Ответил, что работаю охранником.
— Ух ты, много получаешь?
— Достаточно.
— А по одежде не видно. Прикупи что-нибудь получше, а то ходишь, как гопник. Или в Кызыле все так ходят? И ты решил, что если все так ходят, то и тебе стоит? Весь в старой одежде, похож на бомжа. Хотя, наверное, даже бомжи в Кызыле лучше одеваются, да? Ну я бы не удивился. Ты никогда не отличался умом — вот и стал охранником. Вот у тебя жены и нет, потому что любая женщина постыдится ходить с таким, как ты.
— Заткнись, пожалуйста! — закричала мать. — Сын к нам приехал, а ты продолжаешь вести себя, как осёл!
Находиться в этом доме, где мать вечно занимается чем-то непонятным на кухне, а отец часами смотрит на движущиеся картинки, было невыносимо, поэтому в тот же день я вышел на улицу — осмотреться, вдруг что-нибудь новенькое или всякие хулиганы местные ходят.
И вот, идя по улице, я встретил своего старого — единственного — школьного друга и одноклассника, который теперь стал председателем администрации. Он пригласил меня в свой кабинет.
— Какой ты большой стал! Качаешься?
— Можно и так сказать.
— Чудо, что я тебя узнал. От прежнего мальчишки ничего не осталось. Мы с тобой сколько не виделись? Сколько прошло с того инцидента?
— Какой инцидент?
— Тот самый. Ты забыл? Ну и ладно, ничего интересного не произошло. Чем вообще занимаешься в Кызыле? Наверное, охранником сделался — с такими руками? Не хочешь ко мне? Буду платить прилично, а то тут с каждым разом становится всё опаснее. Да и не все меня любят: обвиняют, что я своровал деньги, которые должны были уйти на постройку бассейна. Но они неправы. Не я один забрал эти деньги… Шучу! Вот такие у политиков шутки. Кстати, ты не слышал о некоем человеке? Он стал уже мифом. Некоторые называют его Бэтменом, только не таким благородным. Слышал о нём?
— Нет, ничего подобного.
— Говорят, он принимает заказы на людей. Не убивает, только избивает. Делает чисто, тихо. Но самое подлое — что на него не выйти. Жаль. Я бы ему заплатил так, как никто не платил бы.
— И сколько бы ты ему заплатил?
— Сколько? Думаешь, я бы предложил ему деньги? О нет, в мире есть то, чего за деньги не купить. Нельзя купить прощение, искупление, совесть… Понимаешь? Я думаю, этот человек калечит потому, что ему нужно прощение. Возможно, сам он этого не осознаёт, но именно этого он и добивается… У меня есть для тебя заказ.
— Ты думаешь, это я — тот человек?
— Не отвертишься. Я точно знаю. У меня есть заказ. И я заплачу тебе тем, чего ты так желаешь.
— Деньги у меня есть.
— Я ведь то, что тебе нужно: искупление. Неужели ты и правда не помнишь тот инцидент? Не помнишь, как побил меня?
— Нет.
— История простая: тебе нравилась девочка в нашем классе, как и многим другим мальчикам. А от ревности ты побил только меня — единственного друга. И знаешь почему? Потому что я был слабее тех мальчиков, которым она тоже нравилась. Мне плевать, а вот тебе… Я знаю, ты ищешь искупления. Не просто так сюда пришёл, не просто так вернулся спустя столько лет. И вот в итоге из всех парней та девочка выбрала именно меня. И стала моей женой. Женой и вместе с тем трагедией. Она мне изменяет, а я её люблю. Мой заказ таков: я хочу, чтобы ты нашёл и избил её любовника. А взамен ты искупишь свою вину. Ты наконец перестанешь жить социопатом. Начнёшь жизнь заново, освободишься от этого страха перед счастьем. Ты наконец-то станешь человеком.
Я вернулся домой поздним вечером, когда улицы были уже почти пусты, в редких окнах ещё горел свет, и, идя медленно сквозь сугробы, будто нарочно откладывая возвращение, я думал о встрече с тем человеком, которого когда-то знал — и не узнал бы, если бы не голос, не движения, не неуловимый, но ясный внутренний стержень, как узнают по странной, только одному человеку присущей походке.
И, размышляя о нём, я, сам того не замечая, стал думать о девочке, которая тогда, в том далёком прошлом, мне нравилась, о том, какая она теперь, где живёт, как говорит, как смеётся, и не исказило ли время её лицо — так же, как искажается душа, если человек живёт неправдой.
Когда я подошёл к дому, который тишина окутала особенным тревожно-уютным покровом и в котором угадывались знакомые звуки: телевизор, работающий вполголоса, стул, скрипящий под тяжестью отцовского тела, и сдержанное мамино дыхание из её комнаты — всё это звучало как прежде, как будто и не было тех лет, что меня не было здесь, как будто всё замерло в ожидании моего возвращения, но не из любви — нет, а скорее по привычке, как замирает знакомый пейзаж в окне не потому, что он тебя ждёт, а потому, что он есть.
Я вошёл в свою старую комнату — всё на месте: тетради на полке, книги, фотографии. А самое главное — комиксы.
Я не особо любил Человека-паука или Супермена, мне больше нравился именно Бэтмен, хоть он и был миллиардером, в отличие от меня, и на свои миллиарды купил огромное количество технологий, но, несмотря на богатство и возможности, даже без своего костюма и машины он мог побить плохих парней своими руками, потому что был здоров как бык, мог с лёгкостью поднять сто килограмм, и если бы он захотел сделать карьеру в спорте, ему не было бы равных. Я взял один выпуск комикса и, сев на кровать — ничуть не запылённую за долгие годы, — начал читать, смотреть на картинки, на графические эффекты от ударов, особенно звуковые: «Бэмс!», «Шмак!», «Бах!». Забавно: в детстве мне хотелось стать похожим на него, и во многом мне это удалось.
Когда я вновь вспомнил его — друга, которого когда-то уважал, которому завидовал, которого, быть может, любил, — я понял, что в этой истории, в этом нелепом, почти гротескном замысле, где якобы нужно было наказать кого-то за предательство, я сам и был тем, кто предал. Кто осквернил дружбу, а не тот, кого обвиняли. И потому даже когда он уверенно, почти с каким-то внешним спокойствием — как бывает у людей, давно приговоривших кого-то в своём сердце, — сказал, что всё в прошлом, что ему это безразлично, я увидел: в нём глубоко, под толщей молчания, живёт та самая обида, прогнившая, забытая не им, но временем, как забывается боль, оставшаяся в теле после болезни, ты уже не думаешь о ней, но она там, она дышит, и, когда ты прикоснёшься, запах её вырвется наружу, и ты поймёшь, что ничего не прошло, что человек не время и не Бог, он не лечит, он лишь прячет.
Чего я не могу вспомнить — неважно, как ни стараюсь, как ни обхожу стороной, как ни ловлю себя на обрывках, — так это того, как я избил своего друга с глухой яростью, разрушил нашу дружбу, ту самую, которой я дорожил по-настоящему, всеми остатками своего школьного, детского, да и вообще человеческого существования. Потому что, когда я встретил его спустя годы, мне вдруг стало светлее, как будто в этой серости, в этих холодных, вязких, неумолимо скукоживающихся днях появилось что-то, похожее на утешение; не надежда, нет, но хотя бы воспоминание, показалось, что, может быть, я смогу, даже через нашу общую немногословность, всё-таки с ним заговорить, услышать, вспомнить… Да, именно — вспомнить! Но не я — он, именно он вспомнил бы всё и рассказал, а я — только слушал, только вытаскивал из глубин памяти то, что когда-то тоже было моим, хотя уже и не казалось таким.
И всё же вместо этого, вместо этой смутной надежды на что-то, пусть и не настоящее примирение, но хотя бы жест доброй воли, случилось обратное: встреча омрачилась его болью, обидой, его невысказанным или слишком резко высказанным желанием отомстить мне, вцепиться в меня, соскрести с меня старую вину его ревностью к жене, его яростью на любовника, его ощущением, что ему что-то недодали, недоотдали, что я забрал, и я в этот момент снова оказался тем, кем всегда был — кто бьёт первым, кто не жалеет удара, кто выбивает зубы, кто ломает кости, тем, кем я никогда по‑настоящему не переставал быть.
Не скажу, что нехотя или без желания я взялся за эту работу, тем более за которую заплатят не деньгами, а искуплением (будто я персонаж Достоевского) и которую мне предложил не какой-нибудь тупой обыватель этой планеты, а сам председатель села — впрочем, как и всегда, это была лишь работа, а не личная жизнь, — но я согласился в очередной раз побыть Бэтменом, восстанавливая чью-то сугубо субъективную справедливость — хоть и не города Кызыла, хоть и не ради денег, хотя меня продолжала одолевать внезапно возникшая на фоне встречи с родителями усталость от себя и, наверное, от существования моих родителей, перед которыми я, от стыда или страха, должен скрывать детали своей работы, и я надеялся, что где-то внутри очерствевшей души я скажу себе, что это всё, что это последнее задание, что после этого чёртового заказа я уеду далеко, может, в лес, может, за границу, и больше никогда не стану бить людей.
Но я ничего другого и не умею, ничему другому не учился, даже школу до конца не окончил, и мне кажется, что мне нравится бить людей, как людям нравится пить алкоголь от радостного или грустного события или курить сигареты по утрам и после еды, а может быть, это, как и алкоголизм, просто зависимость — иметь власть воздействовать на жизнь и сознание людей через насилие их тела, через боль, через страх, через угрозу смерти… Ладно, плевать, надо покончить с этим дерьмом.
На улице этого села включённые фонари — скорее исключение, чем правило благодаря пьяным мальчишкам, кидающим камни в лампы; жизнь омрачается не только отсутствием солнца и работающих фонарей, но ещё и разгуливающей шпаной, алкоголиками, драками, разбитыми лицами, сломанными руками и нередко ножевыми ударами в живот. Это по мне… Я бы остался тут, в этом тихом по звукам и громком по молчаниям селе, навёл бы тут порядок, набил рожи всем парнишкам — чтобы больше не пили, чтобы не дразнили одноклассников, чтобы занимались спортом.
А оказывается — и так было всегда — что от наших мечтаний о будущем или о самих себе мало что зависит и что мечтания, какими бы они благородными ни казались, редко приводят к тому, что называют хорошим. Но я бы не только исправлял тут жизнь через насилие — я бы и просто помогал людям: старикам бы колол дрова, детей учил драться, защищал жён, которых избивают мужья… Твою мать, в итоге всё сводится к насилию! Да, к насилию, потому что насилие — это результат мечтаний!
Когда я нашёл изменщицу своего друга… простите… Когда я нашёл изменщицу своего бывшего друга — пока она гуляла со своим любовником, лицо которого я не мог разглядеть, будто он чувствовал на себе мой взгляд и пытался от него улизнуть, — время уже подходило к утру, ноги замёрзли, в общем-то, как и всё тело, стало тихо, настолько, что меня начала пугать громкость моего дыхания, которое могли услышать на другом конце села, но я мог продолжать, мог нанести удар, мог искупить свою вину. Мне только нужно было увидеть лицо объекта. Я не знаю почему, но, казалось, это было важно.
В гробовой тишине зимнего утра, пока деревья наблюдали за мной из-под заснеженных век, затаив дыхание, я стал часто оглядываться по сторонам, пытался разглядеть за каждым углом кого-то, кто за мной следит, будто мой бывший друг ещё кого-то нанял разобраться со мной, и, пока я отводил взгляд от объекта, он вдруг исчез. Она стояла одна, спиной ко мне, смотрела вдаль. Почему-то меня охватила тревога от этого вида: одинокая женщина стоит посреди заснеженной улицы и смотрит в её конец — тёмный, пустой, как тоннель в метро, будто она убила всех в округе. Я стал медленно идти в её сторону, а затем понемногу бежать — мне захотелось ударить её в затылок. Не знаю почему. Вот просто захотелось!
ПРОСТО ХОЧУ ЕЁ УДАРИТЬ! ХОЧУ РАЗМОЗЖИТЬ ЕЙ ЛИЦО! СЛОМАТЬ ЕЙ РЁБРА! ВЫЛОМАТЬ РУКИ! Я БЕГУ НА НЕЁ! ГОТОВ НАПРЫ-
— Это же ты? — спросила она, повернувшись. У неё не было глаз, а только их подобие, через которое смотрела густая тьма.
— Что?
— Это ты… Ты! Боже мой, это ты! Как же я по тебе скучала! — Она подбежала ко мне и обняла. — Господи, как ты изменился! Качаешься? Но где ты был? Почему ты ни разу не приезжал ко мне?
— Что ты несёшь?
— Ты ведь должен был приехать за мной, должен был забрать меня, чтобы мы жили далеко отсюда, вместе. Неужели ты забыл?
— Погоди, что ты имеешь в виду? Я ничего не должен был тебе. Мы с тобой почти никогда и не общались.
— Зачем ты так говоришь? Я же люблю тебя, и ты любишь меня, разве нет? Разве ты не помнишь? Ты убил своего друга, своего единственного друга — убил ради меня. Ты не помнишь?
— Друга? Какого друга?
— У тебя больше не было других друзей. Он был только один.
— Постой... Ты о председателе?
— При чём тут председатель?
— Да постой ты, чёрт возьми! Не лезь на меня! Что тут происходит?! Ты — жена председателя этого села. Ты изменяешь ему с этим мужиком, который стоял возле тебя.
— Возле меня? Но я тут всегда была одна. О чём ты?
— Только что, перед тем как я подошёл, ты всю ночь ходила с каким-то мужиком, не знаю, кто это.
— Это не так, любимый! Я всегда была одна! Я хранила верность тебе! Ты мне не веришь?
— Какой, к чёрту, любимый?! И что ты имеешь в виду, говоря, что я убил своего друга?
— Ты убил его. Ударил молотком по голове на новогоднем утреннике, потому что его поставили танцевать со мной. Когда его тёплая кровь попала на моё лицо и когда я увидела тебя — я сразу же влюбилась! Ты тот, кто сможет защитить меня в этом ужасном месте, в этом ужасном мире!
— Это невозможно… Это какой-то бред. Я только вчера с ним разговаривал, я только вчера его видел. Он жив, чёрт тебя подери!
— Если он жив, то как его зовут, а? Вспомни его имя.
— Да чёрт, что за бред! Я знаю его имя!
— Ну так назови его!
— Это не имеет смысла. Назову я его — и что дальше?
— Да, это не имеет смысла, потому что мы вместе. Мы наконец-то вместе, мой любимый! Спустя столько лет! Ну же, милый, обними меня, поцелуй меня! ЛЮБИ МЕНЯ! Слышишь меня?! ОБНИМИ! ПОЦЕЛуЙ мЕНЯ ЧОртаВА ТЫ МРАЗЬ! ПАцилУЙ! ЦЭлУЙ!
Alles Vergängliche
Ist nur ein Gleichnis;
Das Unzulängliche
Hier wird's Ereignis;
Das Unbeschreibliche
Hier ist es gethan;
Das Ewig-Weibliche
Zieht uns hinan. [1]
— Успокойся!
Что происходит? Что со мной? Где я? Что случилось? Я не чувствую тела — только сознание, которое будто сидит в падающем вертолёте, но падает вертолёт не вниз, а вверх... если верх вообще существует, потому что, когда я падал наверх, у меня было ощущение, что верх понемногу превращается в низ, падает в отзеркаленный мир, абсолютно идентичный нашему нынешнему, но отчего-то, казалось, более тёмный, мрачный и тревожный, словно в том мире я не тот, кто я есть сейчас.
— Успокойся, ублюдок! — кричит на меня мужчина.
Я чувствую, как чьи-то руки очень крепко и даже больно сжимают меня, и это кажется крайне непонятным, потому что мало у кого хватало длины и силы рук, чтобы обхватить меня полностью — и тем более доставить мне дискомфорт, если только вдруг моё тело не уменьшилось.
Когда перед глазами всё более-менее начинает приходить в норму, а голова перестаёт кружиться, я замечаю перед собой толпу детей, и через некоторое время — взрослых, которые этих детей держат, а то, что их объединяет, — это то, что все они смотрят на меня и смотрят при этом с ужасом, будто я убил человека.
Вдруг я получил кулаком по голове.
— Успокоился?! — кричит мне в ухо мужчина, тот же самый, который не отпускает меня. Я пытаюсь выбраться, но, на удивление, у меня не хватает сил даже пошевелить рукой.
— Отпусти меня! — кричу я — и удивляюсь самому себе. Это я сказал? Зачем? Что со мной?
Я замечаю, как в помещение, которое я мог распознать как зрительный зал — то ли в Доме культуры, то ли в школе — вбегают сотрудники скорой помощи и направляются к мальчику с кровью, текущей с макушки — судя по мокрым волосам, а на руках его держит женщина и неистово плачет, пытаясь своей кофтой остановить кровотечение. И какой бы чёткой ни стала картина перед моими глазами, я всё равно не могу понять: что тут, чёрт возьми, происходит?
— Ты хоть понимаешь, что только что натворил, ублюдок? — говорит тот мужчина, который меня держал и который оказался моим отцом, но на удивление молодым. Что ещё более удивительно — его рука, которую я когда-то раздробил молотком за то, что он бил мать, была совершенно здорова и, мало того, ещё и умудрялась теперь бить меня.
Когда отец ударил меня в первый раз, я не успел увернуться, но решил замахнуться в ответ, а сил и скорости моих рук не хватило, чтобы он не успел увернуться. И вот тогда я понял, что эта слабость моего тела от того, что какого-то чёрта моё тело превратилось обратно в тело двенадцатилетнего ребёнка!
— Эй, ублюдок! Ты меня слышишь?
— Не смей меня так называть!
Бэмс! Шмак! Бах! Я падаю на пол, у меня течёт кровь из носа, болят побитые рёбра, бёдра, спина. Пытаюсь встать — и вдруг меня берут за волосы и швыряют в стену. Сознание отключается.
...Я просыпаюсь в тёмной комнате, сижу, мои руки привязаны к чему-то, что не могу разглядеть через густую темноту комнаты, в которой нет окон, как в доме моих родителей, хотя я мог догадаться, что раз уж мой отец меня вырубил, то и отнёс меня домой, и запер тут, как он это часто делал со мной в детстве — если я не застелил кровать с утра и если он был в хорошем настроении от алкоголя.
Если это и правда та маленькая комната, где он меня запирал, то недалеко и дверь... Я смогу её выломать… точнее, нет, не смогу.
Но я начинаю стучать и кричать:
— Грёбаный ублюдок, чёртов алкаш! Открой дверь! А то я тебе челюсть сломаю!
Это подействовало — с оговорками. Бэмс! Шмак! Бах! Я снова валяюсь на полу с разбитой губой, вижу, как отец идёт на кухню, садится за стол, выпивает рюмку водки и смотрит телевизор, подвешенный на потолок. А буквально за стеной, в спальной комнате, стоит мать и смотрит на меня тем знакомым взглядом, от которого я её избавил, лишив отца возможности как минимум дрочить этой рукой.
— Да что, чёрт возьми, происходит? Это сон? Если это сон, то я хочу проснуться. Эй, алкаш! Да, ты! Ударь меня ещё раз, чтобы я проснулся. Ну же!
Через месяц после того инцидента врачи психиатрической больницы диагностировали у меня шизофрению на почве чего-то там, но уж точно не жестокого обращения со стороны отца, который, помимо лёгкой для насилия над женщинами руки, имел и подвешенный язык в этом маленьком селе, где какая-нибудь падшая женщина могла отдаться за бутылку водки, на которую скинулись три мужика, собирая целую неделю стеклянные бутылки и банки.
Я пролежал в больнице два месяца и был отправлен домой для домашнего обучения с трёхразовым приёмом таблеток — для восстановления мироощущения и ежесекундного осознания того, что вся моя карьера Бэтмена оказалась лишь плодом воображения, заполненного комиксами из моей комнаты. Чёрт подери…
Тёмный узкий коридор. Стены покрыты трещинами, тени пляшут под мерцающим светом. Бэтмен окружён буйными пациентами Аркхэма — они наступают со всех сторон, их глаза безумны, зубы оскалены. Он не хочет калечить их, но они бросаются на него с ножами, трубами, голыми руками.
Бэтмен движется как тень: резкий удар в живот одного, ломающий хватку другого, перекат под летящую бритву. Он использует стены, отталкивается, чтобы увеличить силу удара, но каждый раз сдерживается: это жертвы, а не враги. Бэмс! Шмак! Бах!
Вдруг свет гаснет. На секунду — тишина. Потом — крики, звуки падающих тел. Когда свет возвращается, Бэтмен стоит один среди груды бесчувственных тел. Его плащ развевается, дыхание ровное. Он не празднует победу — он уже движется дальше, вглубь безумия Аркхэма.
Дома, вместе с мамой и бутылкой водки отца, я отучился почти два года, пока врачи и сотрудники полиции не сочли, что ребёнок годен для прохождения школьной службы, и это означало только одно: пока я в школе, я буду видеть, как отец избивает мать, в два раза меньше, чем когда учился дома. Не знаю, хорошо это или плохо. Может, ни то ни другое?
Странно так бывает в мире: есть вещи, которые ни хороши, ни плохи, они просто есть. Так, может, и насилие — это тоже ни плохо, ни хорошо? Насилие просто есть. Как и мечты. Мечты — это не плохо и не хорошо. Они просто есть. Разве нет?
После долгожданного (в другом измерении) возвращения в школу — на класс ниже того, в котором учился, — я ожидал, что все будут смотреть на меня, как на прокажённого. И знаете что? Так и было! Никто со мной не разговаривал. Но я подумал: а какая разница? Дома мать не была мне особо хорошим собеседником — впрочем, как и учителем. Кем ей хорошо удавалось быть — так это грушей. Наверное, это передалось мне по наследству.
Я был худощавым парнем, и это было что-то вроде болезни, так мне сказали в больнице, а отец говорил, что я просто слабак, и обвинял мать, что это она виновата в моей худощавости и тем более — в том инциденте.
Однажды ночью, когда отец лежал после выпитой бутылки водки, я взял молоток и хотел сделать то, что сделал другой «я». Я подошёл к кровати, на которой он лежал на спине, свесив руку на краю, положив её на деревянный стул, на котором отец просто обожал сидеть во дворе и пить с соседом, поднял молоток, но вдруг увидел взгляд отца. Он смотрел на меня спокойно, руку не убирал, лежал, ожидая моих действий, а я смотрел на него в ответ всё с тем же поднятым молотком.
— Ну же, сделай это, — сказал отец.
Но я не мог. Мне было страшно.
— Я так и думал. Ты просто слабак. Худой, слабый сопляк, — сказал он и повернулся на другой бок.
По возвращении в школу я, конечно, ожидал увидеть своего друга, который, как оказалось, уезжал куда-то с семьёй на отдых, мне сказали, что он лежал в коме от моего удара почти два месяца, а затем ещё полгода реабилитировался, совмещая это с домашним обучением — как и я. Но, в отличие от меня, в школу он вернулся на год раньше, и при этом его не отправили на класс ниже, а ввиду горя семьи вернули к одноклассникам.
Когда я узнал, что он вернулся, очень хотел с ним встретиться. Хотя понимаю теперь, что это было глупо. После уроков я нагнал его и одноклассников.
— Привет, — сказал я.
Он промолчал.
— Слушай, моя мама дома пирог сделала. Не хочешь ко мне пойти? — Это была ложь. Мать никогда не делала пироги, потому что отец запрещал, считая, что пироги только для слабаков и что мужчины должны есть только мясо.
— Нет. Я ухожу.
— А можно с вами?
— Нет.
— Может, тогда завтра?
— Нет.
— А послезавтра?
— Хватит! Я не хочу с тобой гулять. Я не хочу быть твоим другом.
— Никогда?
— Да! НИКОГДА! НИКОГДА!
Он толкнул меня, и дети вокруг замерли. Я заметил, как учитель с сигаретой подглядывал за нами из-за угла и ждал дальнейших событий. Одноклассники смотрели на меня, будто знали, что произойдёт дальше, а дальше — ритуал избиения, унижения, и никто не будет против, потому что все давно мечтали, чтобы мальчик, который избил самого доброго и умного мальчика, самого благородного, который находил хорошее даже в таком дерьме, как я, наконец сам оказался избит.
Я посмотрел на группу детей позади него и увидел ту самую девочку, из-за которой всё у меня началось, и она тоже смотрела на меня с отвращением, она была готова вырвать мне яйца — хотя даже никогда их не видела, и им ещё не объясняли это на уроках биологии.
Но ничего не произошло. Он и его друзья просто повернулись и ушли.
Не буду врать: когда я вернулся домой, я просто заплакал, сидя на кровати. Плакал так сильно, что даже руки не могли сдержать слёз. Плакал по многим причинам: что меня бил отец, что отец бил мать, что я избил друга и что так нелепо получилось, что насилие родилось из обычных мечтаний. И что же тогда делать? Не мечтать?
Но это ведь невозможно. А раз уж это невозможно — то нужно избавиться от того, что вызывает насилие.
Заброшенная аллея в гетто Готэма. Лужи дождевой воды, разбитые фонари, граффити с символами банд. Бэтмен — уже не молодой, но всё ещё невероятно опасный — стоит перед Лидером Мутантов, огромным, мускулистым монстром с клыками и безумными глазами. Его банда окружила их скандируя, с жаждой крови.
Лидер Мутантов смеётся, называет Бэтмена «стариком». Бэтмен молчит.
Первый удар — за Лидером: он бросается, как зверь, кулак летит в голову. Бэтмен уклоняется, но не полностью — удар скользит по плечу, отбрасывая его назад. Он чувствует возраст, но боль — это топливо.
Он контратакует: резкий удар в колено, локтем в солнечное сплетение. Лидер Мутантов даже не кряхтит — просто бьёт снова. Бэмс! Шмак! Бах! Бэтмен падает в грязь, кровь на губах.
Банда ревёт.
Но Бэтмен не сдаётся. Он использует окружение — отталкивается от стены, бьёт ногой в челюсть. Лидер Мутантов шатается. Бэтмен хватает обломок трубы — и ломает её о голову врага.
Тот падает.
Тишина.
Банда в ужасе отступает.
Бэтмен, тяжело дыша, поднимается. Он не убил его. Но он победил.
Я хочу быть как Бэтмен! Я хочу тоже быть непобеждённым! Я хочу бороться со злом! Да, несмотря ни на что, я буду бороться! Я истреблю всё зло в своей жизни!
...Маленький мальчик бросил комикс на пол и побежал в маленькую комнату. Найдя там молоток, он вернулся, снова прочитал последнюю страницу комикса, чтобы набраться уверенности, — будто выпить стакан водки — подошёл к своему столу, поставил на него свою проклятую руку, поднял другую руку с молотком, которой не коснулось насилие, и снова посмотрел на проклятую.
Alles Vergängliche
Ist nur ein Gleichnis;
Das Unzulängliche
Hier wird's Ereignis;
Das Unbeschreibliche
Hier ist es gethan;
Das Ewig-Weibliche
Zieht uns hinan.
Да, это правильно! Он знает, что делает! Ведь он — Бэтмен!
Примечания редактора
[1] Заключительная строфа из второй части «Фауста» И. Гёте в переводе Бориса Пастернака:
Всё быстротечное —
Символ, сравненье.
Цель бесконечная
Здесь — в достиженье.
Здесь — заповеданность
Истины всей.
Вечная женственность
Тянет нас к ней.
Редактор: Наталья Атряхайлова
Корректор: Александра Каменёк
Другая художественная литература: chtivo.spb.ru