Я кричу на Сашу за разлитый компот, и голос мой звучит так знакомо, что мурашки бегут по спине. «Ты что, руки у тебя не растут оттуда?! Сколько раз говорить — осторожнее с чашкой!» Сын замирает с тряпкой в руке, и в его глазах я вижу ту же растерянность, которая когда-то была в моих.
Мне тридцать пять, и я повторяю слова своей матери. Слово в слово.
В детстве я мечтала о том дне, когда у меня будут дети, и я буду совсем другой мамой. Доброй. Понимающей. Я буду объяснять, а не кричать. Обнимать, а не одёргивать. Я запомнила каждый мамин окрик, каждое «не тронь», «не бегай», «не шуми», «что люди подумают», и поклялась никогда не стать такой.
А стала.
Это случилось незаметно, как седые волосы или морщины возле глаз. Сначала я просто уставала. Декрет с двумя детьми, Алексей в командировках через неделю, недосып, постоянные «мам, мам, мам». Терпение истончалось, как старые колготки, и в какой-то момент порвалось окончательно.
— Сколько раз говорить — убирай за собой игрушки!
— Не хлопай дверью!
— У меня голова болит от твоих воплей!
Фразы вылетали сами собой, будто кто-то другой говорил моим ртом. А потом я ловила себя на том, что говорю точь-в-точь как мама. Тем же тоном. С тем же раздражением в голосе.
В детстве я ненавидела мамины «потому что я так сказала» и «будешь много знать — скоро состаришься». Я дала себе слово никогда не произносить эти дурацкие фразы. И что же? На прошлой неделе Лиза спросила, почему нельзя есть мороженое перед ужином, а я автоматически ответила: «Потому что я так сказала».
Дочка посмотрела на меня так, как когда-то я смотрела на свою мать — с обидой и непониманием. И я поняла, что превращаюсь в женщину, которую когда-то боялась.
Мама приезжает без предупреждения, как всегда. Стоит на пороге с тяжёлой сумкой и недовольным лицом.
— Опять бардак, — первое, что она говорит, окидывая взглядом прихожую. — И что это за запах?
Я только что закончила готовить борщ и прибирала квартиру, но мамиными глазами всё выглядит недостаточно чисто. Никогда не выглядело достаточно чисто.
— Привет, мам. Как дела? — стараюсь сохранить спокойствие.
— Дела... — она вешает пальто и сразу идёт на кухню инспектировать. — А это что такое?
Указывает на раковину с невымытой сковородкой.
— Сковородка. Я её помою, как только...
— Когда ты была маленькая, я никогда не оставляла грязную посуду. Дом должен быть в порядке.
И понеслось. Мама начинает свой привычный ритуал — ходит по квартире и находит всё, что делаю неправильно. Игрушки не там лежат. Цветы недополиты. Дети одеты не по погоде.
— А где муж? Опять в командировке? Мужики нынче все такие — сбежали от семьи под предлогом работы.
— Мам, он зарабатывает деньги. На нашу жизнь.
— Ага, зарабатывает. А ты здесь одна с детьми сидишь, как я когда-то сидела с тобой.
В этот момент Саша роняет пазл, и детали рассыпаются по полу. Я чувствую, как терпение лопается, как воздушный шарик.
— Господи, ну сколько можно! — кричу я. — Ты что, специально всё роняешь?!
Сын пугается и начинает плакать. Лиза тоже хнычет — от моего крика и Сашиных слёз. А я стою посреди разбросанных пазлов и чувствую себя ужасной матерью.
— Не кричи на детей, — мама качает головой. — Они же маленькие.
И это добивает меня окончательно.
— А ты что, не кричала?! — взрываюсь я. — Ты что, была образцовой мамой?! Ты помнишь, как орала на меня за каждую мелочь?!
— Я воспитывала тебя как умела...
— Как умела! Ты делала из меня невротичку! Я до сих пор боюсь что-то сломать или уронить! Я до сих пор извиняюсь за то, что существую!
Мама молчит. Дети плачут громче. А я продолжаю кричать, и с каждым словом понимаю, что веду себя точно как она тридцать лет назад. Тот же тон, те же интонации, то же раздражение.
— Всю жизнь критика! — не могу остановиться. — Всё не так, всё не то! Ничего не умею, ничего не понимаю! А теперь ещё и мать плохая!
Мама садится на диван и тихо говорит:
— Я боялась, что ты вырастешь такой, как я. И вот...
Эти слова останавливают меня, как пощёчина.
Она сидит, сгорбившись, и вдруг выглядит очень старой. В её голосе нет привычной жёсткости — только усталость.
— Всю жизнь боялась, — повторяет она. — Думала, если буду требовательной, ты станешь лучше меня. А получилось наоборот.
Я смотрю на неё и впервые вижу не строгую, критикующую мать, а испуганную женщину. Которая тоже когда-то была дочерью. У которой тоже была мать, наверное, ещё более жёсткая и холодная.
— Мам...
— Моя мама била меня за каждую оплошность, — говорит она, не поднимая глаз. — За разбитую чашку, за плохую оценку, за то, что смеялась слишком громко. Я поклялась никогда не поднимать на тебя руку. И не поднимала. Думала, этого достаточно.
Она смотрит на плачущих детей.
— А оказалось, что бить можно и словами. И взглядами. И молчанием.
Я сажусь рядом с ней. Саша всё ещё хнычет, Лиза прижимается ко мне, и я автоматически глажу её по голове.
— Почему мы такие? — шепчу я. — Почему не можем остановиться?
— Не знаю, — мама пожимает плечами. — Может, потому что никто не показывал, как по-другому.
Мы сидим молча. Дети постепенно успокаиваются. Саша берёт пазл и начинает собирать его снова.
— Прости, — говорю я сыну. — Мама была не права. Не нужно было кричать.
Он кивает и обнимает меня. Тёплыми детскими руками, которые всё прощают.
— А я тебя прощу? — спрашивает мама.
Я поворачиваюсь к ней. В её глазах я вижу ту же боль, что чувствую сама. Боль женщины, которая хотела быть хорошей матерью и не смогла. Которая передала дочери свои страхи и травмы, как передают по наследству драгоценности или болезни.
— Мы обе виноваты, — говорю я. — И обе пытались как лучше.
— Пытались, — соглашается она.
Мы сидим на диване, две женщины из разных поколений, связанные одной болью и одной любовью. Саша показывает маме собранный пазл, и она хвалит его мягким голосом, которого я не слышала в своём детстве.
— Ты можешь остаться на ужин? — спрашиваю я.
— Могу, — кивает мама. — Если хочешь.
— Хочу.
Мы идём на кухню. Я разогреваю борщ, мама нарезает хлеб. Движемся осторожно, как после болезни, когда ещё слаб, но уже можешь ходить.
— Можно, я буду приезжать чаще? — спрашивает она. — Но не проверять, а просто... быть с вами.
— Конечно, — говорю я и понимаю, что впервые за много лет действительно этого хочу.
За ужином мы почти не разговариваем. Но это другое молчание — не холодное и напряжённое, а просто тихое. Дети рассказывают маме про детский сад, она слушает внимательно и не критикует их манеры за столом.
После ужина я мою посуду, а мама читает Лизе сказку. Слышу её голос из детской — мягкий, добрый. Такой, каким хотела бы слышать в детстве.
Может быть, мы не сможем изменить то, что было. Но можем попробовать изменить то, что будет. Начать заново. Научиться быть мамами и дочками по-другому.
Когда дети засыпают, мы сидим на кухне и пьём чай.
— Знаешь, — говорит мама, — иногда я смотрю на тебя и вижу себя в тридцать пять. Усталую, раздражённую. И боюсь, что ты повторишь мои ошибки.
— Я их уже повторяю, — честно признаюсь. — Каждый день.
— Но ты хотя бы понимаешь это. А я поняла только сейчас, когда стала бабушкой.
Она берёт мою руку в свои.
— Давай попробуем быть лучше. Не идеальными — просто лучше, чем были.
— Давай, — соглашаюсь я.
Мама уходит поздно вечером. Обнимает меня на прощание крепко, по-настоящему. Не просто дежурно чмокает в щёку, а обнимает так, как обнимала в детстве, когда мне было страшно или больно.
— Увидимся в выходные, — говорит она.
— Увидимся.
Я закрываю за ней дверь и иду проверить детей. Саша спит, раскинувшись на всю кровать. Лиза сосёт палец и тихо сопит. Они такие маленькие, такие беззащитные. И я их мама. Та, которая должна защищать, а не ранить.
Завтра я снова буду уставать. Завтра дети снова что-то разольют или сломают. И я, возможно, снова закричу. Но теперь я знаю, что это не навсегда. Что можно остановиться, извиниться, начать сначала.
Что материнство — это не приговор повторять ошибки своих родителей. Это выбор. Каждый день, каждую минуту.
Я иду в свою комнату и долго лежу в темноте, думая о том, какой хочу быть мамой. Не идеальной — просто лучше, чем была сегодня. И завтра. И послезавтра.
Может быть, этого достаточно для начала.