Ночь была слишком тихой, чтобы быть настоящей. Даже старый дом, который всегда шептал и вздыхал в темноте, теперь замер, будто прислушивался к чему-то невидимому за стенами. Анна лежала в постели, уткнувшись взглядом в потолок, и чувствовала, как в комнате сгущается что-то чужое и бесформенное. Оно не шевелило шторы, не скрипело половицами, но было здесь — рядом, в полуметре от её лица, и от этого близкого, почти ощутимого присутствия у неё по коже прошёл холод.
Она медленно села, обхватив колени, и прислушалась. За окном, в тумане, висевшем над садом, еле угадывались очертания деревьев. Они стояли недвижно, как нарисованные, ни единого движения в ветвях. Только в одном месте, у калитки, туман был плотнее — и из него исходило слабое, мерцающее свечение, словно за ним что-то дышало.
Анна знала, что не спит. Она проверила — щипнула себя за запястье, вдохнула поглубже, ощутила колкий холод ночного воздуха и привкус сырости на губах. И всё же, в этом воздухе было что-то, чего не должно быть, что-то, что жило по своим законам и только притворялось обычной ночью.
Её отец говорил, что в доме есть комната, которую нельзя открывать ночью. Днём это была обычная кладовка — с полками, старым сундуком, стопками пыльных книг и сломанным зонтом в углу. Но ночью она менялась: запах старых досок исчезал, стены будто сдвигались, а воздух внутри становился плотным, тёплым и живым. "Она ждёт", — говорил он, и в его голосе было не шутливое предупреждение, а тихая, твёрдая уверенность. На вопрос "чего?" он всегда отвечал, почти не глядя: "Тебя".
Анна тогда смеялась, считая это странной семейной легендой, пока в один вечер отец не исчез. Просто вышел на кухню за водой, тихо, босиком, и больше не вернулся. Дверь кладовки тогда оказалась приоткрыта, и из тёмной щели тянуло тем самым плотным, тёплым воздухом.
Сегодня она впервые решилась подойти к ней сама. Половицы под босыми ногами были ледяными, словно вытянули из дерева весь остаток тепла. Ручка двери — неожиданно тёплой, будто её только что держали чьи-то пальцы. Анна задержала ладонь, прислушиваясь к странному, тихому биению, исходящему из металла, и лишь потом толкнула дверь. Та, без скрипа, распахнулась, открывая то, что пряталось за ней.
Внутри не было полок, сундука, зонта — всё исчезло. Вместо них тянулся длинный коридор, уходящий в мягкий, зыбкий полумрак, словно втягивающий взгляд вглубь. По стенам мерцали старые фотографии в овальных рамках, и свет на них будто менялся, делая лица живыми. На снимках были люди — чужие и знакомые одновременно. В некоторых чертах Анна угадывала родственные линии, тонкую форму губ или поворот подбородка, но имена ускользали, как вода сквозь пальцы.
В конце коридора стояла комната. Узкая, с низким потолком, но удивительно светлая, будто в неё проникал дневной свет, хотя окон здесь не было. В центре — старый деревянный стол с тёмными разводами от времени, на котором стояли два стакана и металлическая коробка, чуть потемневшая от старости. На одном стакане виднелся след от губ, как будто из него недавно пили. Анна подошла медленно, чувствуя, как каждый шаг отзывается эхом в тишине, и открыла крышку.
Внутри лежали часы. Те самые, что были у отца, — с треснутым стеклом и стрелками, застывшими на 3:17, словно время, однажды остановившись, больше не решилось идти дальше.
— Ты пришла, — сказал голос за её спиной, тихо, но так, что каждое слово словно лёг на плечи холодом.
Анна обернулась. Отец стоял в дверях, точно такой, каким она видела его в последний раз — тот же наклон головы, та же складка на воротнике рубашки. Только глаза у него были темнее. Глубже. В них было что-то, похожее на тихую воронку, в которую можно было провалиться.
— Здесь время другое, — произнёс он, делая шаг внутрь. — Ты можешь остаться. Но тогда забудешь, что было там.
— А если я уйду? — её голос прозвучал чуть тише, чем она ожидала.
— Тогда никогда не узнаешь, что будет дальше.
Он улыбнулся, и в этой улыбке было что-то, что хотелось и боялось понять, как запах, который одновременно манит и настораживает.
Когда утром соседка зашла проведать Анну, дверь кладовки была закрыта, словно её и не открывали. Всё внутри выглядело так же, как всегда: полки, сундук, сломанный зонт, тонкий слой пыли на вещах. Лишь в воздухе чувствовался лёгкий, едва уловимый запах сырости, которого раньше не было. А на столике в гостиной лежали старые часы с треснутым стеклом, стрелки которых застыли на 3:17, и, казалось, что если прислушаться, из глубины механизма доносится еле слышный, неритмичный тик.