Я всегда думала, что у семейных историй есть общий секретный рецепт: уважение, немного привычек, ложка самоиронии. Наивная. Секрет, оказывается, в том, чтобы вовремя распознать, где любовь, а где — чей‑то контроль под видом заботы.
— Девушки, всё ли вам нравится? — официант подался вперёд, придерживая поднос. У него были тонкие пальцы пианиста и добродушные глаза, как у щенка.
— Всё отлично, — автоматически ответила Кира, а я… я накатила раздражение на ни в чём не виноватого парня.
— Можно не отвлекать нас каждые пять минут? Если понадобится — позовём, — отрезала я и тут же пожалела.
Он кивнул, улыбнулся с виноватой мягкостью. И вот уже стыд — как горячий чай разлился под рёбрами.
— Марин, ты чего? — Кира подняла бровь. — Это была прямая трансляция твоей злости. Но не на него же.
— Знаю… — я потёрла виски. — Раздражение лезет из всех щелей. Я становлюсь похожей на Тамару Петровну.
Имя свекрови в нашем доме звучало как сирена тревоги. Стоило произнести — и будто из стены выползал холодок.
— Опять приезжала? — осторожно спросила Кира.
— «Опять» — слабое слово. Она живёт на вокзальной частоте: “Я через пятнадцать минут”. И всё — метель в квартире, ветер на кухне, и я — как метлушка.
Я сделала глоток минералки, чтобы удержать голос от дрожи, но воспоминания сами потянулись, как нитки из распущенного свитера.
Это было в первую осень после свадьбы. Я возвращалась с работы: сумка тяжёлая, туфли жмут, воздух пах мокрым картоном и холодной пылью. Дверь в квартиру приоткрыта.
На кухне — женщина в идеальном бежевом костюме, с прической, у которой своя гравитация. Тамара Петровна стояла у раковины и с нажимом тёрла мою сковороду металлической губкой.
— Ну здравствуй, Марина, — сказала она, не оборачиваясь. — Научим тебя поддерживать порядок. Илье нельзя питаться с ободранной посуды.
Сковорода скрипнула, как зубы.
Я тогда промолчала. Мне казалось, что это просто… странное знакомство. Потом будет смешно. Не стало.
— Она прикапывается ко всему, — я загибала пальцы. — Шторы «дешёвые», подоконники «дышат пылью», крючки в ванной «висят не там», магнитики с нашего первого путешествия — «базарный хлам». И это — разогрев. Основное блюдо — мои «несовершенства»: «прыщи, потому что кремы бестолковые», «фигура немодельная — носи балахоны», «борщ — мартышкин труд»…
— Господи, — Кира откинулась на спинку стула. — Она правда это говорит вслух?
— Вслух, чётко, разборчиво, с улыбкой учительницы начальных классов. И на десерт — инструкции: «чай принеси», «куртку повесь», «в разговор не встревай».
— А Илья?
Вопрос был болезненный. Илья умел быть тёплым — как батарея зимой, когда к ней прислоняешь ладони. Но рядом с матерью в нём будто отключался рубильник.
— Илья любит мир. Когда мама входит — он исчезает.
Кира вздохнула. У неё была привычка постукивать ногтем по бокалу, когда она думала.
— Ты говорила с ним?
— Говорила. Он слушает, кивает и говорит: «Марин, не принимай близко к сердцу. Она такая. Скоро уедет».
— А ты? — она наклонилась ко мне. — Ты кем себя ощущаешь в этой истории?
Я хотела ответить «хозяйкой дома», но язык не повернулся. «Нарушительницей чужого порядка» — ближе к правде. И это было страшно признавать.
Официант принёс десерт, не встречаясь со мной взглядом. Я дотронулась до его локтя:
— Простите меня за резкость. Это не к вам.
Он удивился и вдруг искренне улыбнулся:
— Бывает. Приятного вечера.
Стыд отступил. Осталась усталость — вязкая, густая, как сгущёнка.
Мы с Ильёй жили в однушке на двенадцатом этаже. Дом был панельный, стены — бумажные. Иногда я слышала, как у соседей справа ребёнок проваливается в сон — его дыхание было похоже на тихий прибой.
Вечером я вошла — и застала Илью, говорящего по громкой связи. Он смеялся — таким мальчишеским смехом, каким я его и полюбила два года назад: на лекции по маркетингу он шепнул мне, что «кривая спроса — это его жизненный путь», и я рассмеялась, хотя это совсем не было смешно.
— Илюш, надо поговорить… — начала я.
— Подожди минуту. — Он приложил палец к губам, как режиссёр на площадке. — Славик, я перезвоню…
— Конечно, — прошептала я и вдруг ощутила, что во мне загорается лампочка «не сейчас». Я пошла на кухню и поставила чайник.
Тамара Петровна называла наш чайник «дешевым трещотком». Купила бы «нормальный», как у неё, «с индикатором правильного кипения». Я иногда мечтала купить чайник, который замолкает при её приближении.
Илья зашёл, обнял меня сзади.
— Прости, выдохлась?
— Немного. Илья, давай обсудим…
— Марин, завтра? Я выжат, как лимон. — Он поцеловал меня в макушку и исчез в ванной.
Вода зашумела. Я присела на табурет, похожий на перевёрнутый барабан, и вспомнила разговор год назад — ещё до свадьбы.
Тогда я впервые ночевала у Ильи. На кухне пахло ванилью — Тамара Петровна в шесть утра печёт пирог «для всех».
— Марина, — она положила ладонь мне на плечо, словно метила. — Илья у меня с детства чувствительный. С ним надо помягче. Он всегда делал всё правильно. У него особые принципы.
— Он добрый, — сказала я. — И честный.
— Главная его честность — перед собой, — чуть улыбнулась она, но глаза были как стеклянные пуговицы. — Учитесь его беречь.
Она говорила так, будто вручала мне вазу из тончайшего стекла, которую можно только протирать и ставить на верхнюю полку. Пользоваться — запрещено.
На следующее утро я ушла на работу раньше Ильи. Пробки, недопитый кофе, письма с «важно» в теме. В чате отдела HR прислали приглашение: корпоратив в субботу — ретро‑вечеринка с песнями девяностых. Я улыбнулась: может, хоть раз мы с Ильёй… Потом вздохнула. Он не любил вечеринки.
Вечером субботы мы с девчонками ехали в такси и орали «Мальчик хочет в Тамбов». Водитель подыгрывал, отбивая ритм по рулю. Я танцевала в кресле — в коротком светлом платье, которое отлично сидело, хоть и пришлось курткой прикрыть плечи. Волосы собраны в хвост, на щеках — румянец от смеха.
Я не пила — максимум бокал игристого. Давно заметила: алкоголь делает меня не весёлой, а беззащитной. А беззащитность под вывеской «развлечений» — плохая идея.
В зале подвесили пластиковые звёзды, свет отражался от них кусочками уличного неона. Мы плясали, вспоминали университет, бывших, глупости. Кто‑то из коллег снял меня на видео, как я оборачиваюсь и смеюсь, запрокинув голову. На секунду мне понравилась я сама — не так часто это случается.
Мы разошлись рано — у Лены двое детей, у Риты кошка с хроническим гастритом. Я выскочила из такси у нашего подъезда и побежала вверх по ступеням, будто меня ждали с тёплым одеялом и объятиями. Дверь была не заперта.
— Любименький, я дома! — выдохнула я, снимая сапоги на ходу. — У меня есть ещё силы на ночную прогулку — пойдём? Или хотя бы чай…
— О, явилась! — голос ударил в спину, как мокрое полотенце. — В каком виде ты возвращаешься?
Тамара Петровна стояла в коридоре. Пальто висело на моей вешалке, её духи — терпкие, как горький апельсин, — заполнили воздух.
— Вы… здесь? — я растерянно огляделась. — Илья, что…
— Со мной разговаривай! — она шагнула ближе. — Ты думаешь, приличные жёны шатаются по ночам, как девчонки? В таком… — взглянула на моё платье, — наряде? Для кого ты наряжалась? Для начальства?
— Тамара Петровна, я была на корпоративе. До одиннадцати. У нас половина отдела старше меня вдвое. Мы пели песни. Я трезвая, если что.
— Трезвая? — она хмыкнула. — Запах веселья слышу за километр. Илья, — крикнула через плечо, — ты собираешься молчать?
Илья вышел из комнаты, растирая ладони, как будто они замёрзли.
— Мам, Марина… давайте не будем. Уже поздно.
— Уже поздно, чтобы делать вид, что у тебя приличная жена, — четко произнесла она. — Илья, скажи ей, что такие выходки неприемлемы.
Я посмотрела на Илью. Очень хотела, чтобы он сказал хоть одно слово со мной, а не о мне. Но он лишь устало прикрыл глаза.
— Марин, давай завтра, — тихо.
Я прошла в ванную и закрыла дверь. Включила воду на максимум, чтобы заглушить собственное всхлипывание. Вода билa по эмали, как дождь по крыше старого автобуса.
— Марина, не накачивай счётчики! — крикнул Илья через дверь.
— Оставь меня, — сорвалось.
— Выходи, чего прятаться? — голос Тамары Петровны звучал как указ: стеклянный, режущий. — Девочку играешь?
Я сидела на коврике и вспоминала другое «прости», сказанное моим отцом. Мне тогда было семнадцать, мы поссорились, и он постучал в мою комнату: «Дочка, я не прав. Давай чай». Простое, тёплое «я не прав» — как шаль. Я мечтала когда-нибудь услышать это от Ильи. Поняла, что мечтаю зря.
Когда я вышла, Илья уже спал. А я стояла у окна и смотрела вниз на редкие машины. Казалось, что в каждом окне у людей есть кто‑то, кто скажет «я с тобой». В нашем — тишина.
Через неделю Илья вдруг стал другим: стал мыть посуду, покупать хлеб без напоминаний, позвал в маленький ресторан на углу, где подают суп из печёных томатов. Я почти поверила, что всё может быть нормально. Мне нравилось, как он уткнулся носом в мою шею в очереди в кино — и как мы вместе смеёмся над странными трейлерами.
Тамара Петровна не появлялась. Я ловила себя на том, что перестала вслушиваться в звонки, боясь услышать: «Я через пятнадцать минут». И вдруг снова — этот голос в трубке.
— Илюша, сынок, я подъехала. Открой.
Сердце стукнуло кулаком изнутри.
— Марин, мама привезла варенье, — как будто оправдываясь, сказал Илья. — И лечо. Она ненадолго.
«Ненадолго» — слово-обманщик. Оно растягивается, как жевательная резинка, к которой прилипла чья-то обувь.
Дверь распахнулась.
— Ой, как вы без меня тут бедненькие жили, — с порога вздохнула Тамара Петровна. — Где у вас полки свободные? Варенье — на верхнюю. Не трогать. Это лечебное.
Она командовала, как диспетчер на взлётной полосе. Илья молча носил пакеты.
— Простите, а вы надолго? — спросила я после третьей банки, которая чудом не упала мне на ногу.
Меня проигнорировали. И вдруг — как удар, сухой и ясный:
— Илюша, спроси у соседей раскладушку, — сказала она. — Тебе же неудобно на диване спать, пока невестка поживёт у родителей.
— Что? — я не сразу поняла слова.
— Что‑что. Я у вас пару недель побуду, — она повернулась ко мне, наконец удостоив взглядом. — А ты съезди к своей маме. Но каждый день приходишь: убраться, приготовить, постирать. Не напрягайся, я много не ем.
Внутри меня что‑то щёлкнуло, как выключатель. Но свет не погас — наоборот, загорелся белым жаром.
— Нет, — сказала я тихо.
— Что «нет»? — её голос стал вязким.
— Нет, вы не останетесь. Это наш дом. Я никуда не перееду. И тем более не буду приезжать вас обслуживать.
— Девочка, ты с кем разговариваешь таким тоном? — Она подошла ближе, пахнув лаком для волос и апельсиновой горечью. — Здесь мой сын, моя кровь. Я решаю, как будет.
Я посмотрела на Илью. Он стоял между нами, как дорожный конус: обозначает границы, но ничего не защищает.
— Илья, — сказала я, — скажи, что это бред.
Он сглотнул.
— Марин… ну пару недель. Мам, Марина нервничает, может…
— Может — ничего! — рявкнула она. — Пусть учится уважению. Илья, ну что ты стоишь? Скажи ей!
Слова сами нашлись — без черновика, без подготовки. Они были простые, как столовый нож:
— Тамара Петровна, собирайте вещи. Прямо сейчас. Если вы останетесь — я вызову полицию.
Тишина упала, как стеклянный колпак.
— Ах вот как, — протянула она. — Значит, вы, Марина, — хамка. Илья, ты слышал? Она угрожает мне!
— Я предупреждаю, — спокойно повторила я. — Это мой дом. Квартира оформлена на меня. Вы — гость. Вы нарушаете мои границы.
Илья первый отвёл взгляд. Тамара Петровна фыркнула и пошла в коридор, хватая пакеты с вареньем так, будто отрывала куски у врага.
— Пойдём, сын, — бросила она через плечо. — Мы у нас переночуем. Пусть твоя… — она запнулась, — хозяйка наиграется в самостоятельность.
Дверь хлопнула. Банка с вишнёвым вареньем, оставленная на столе, накренилась и, словно думая, стоит ли падать, затихла. Я села и долго смотрела на неё — красный круглый глаз.
В ту ночь я не спала. Ходила по квартире — от окна к двери, от двери к окну — как часовщик, проверяющий маятник. Утром поехала к матери. Её хлебница всегда полна — она верит, что дом без хлеба пускает сквозняки беды.
— Доча, — сказала мама, разливая чай. — Я знала, что так будет. Хотела не говорить, но…
— Говори, — попросила я.
— Помнишь, как ты в девять лет защищала Таню из третьего подъезда? Мальчишки её дразнили, а ты встала между ними. Слова у тебя тогда не получились — ты просто стояла. На ногах как на корнях. У тебя хорошо получается стоять на своём.
Я улыбнулась сквозь слёзы.
— А у Ильи — не получается? — спросила тихо.
Мама пожала плечами.
— У Ильи получается быть хорошим. Но «хороший» — это не всегда «сильный». Особенно когда рядом — мама, которая считает, что лучше знает.
Она не говорила плохо о Тамаре Петровне. Она вообще не говорила о людях плохо. Но в этой фразе было всё, что я боялась признать.
Илья однажды рассказывал мне, как в десять лет он принёс домой двойку по труду — кривой табурет. Отец сморщился: «И ты мужик?» Мама обняла: «Мой мальчик — умный, не плотник. Всё остальное — чужие ожидания». В тот день он выбрал: лучше разочарую отца, чем маму. С тех пор и выбирал.
Два дня мы не переписывались и не звонили. На третий Илья пришёл. Стоял в дверях, держал пакет с моими любимыми зелёными яблоками — нелепый жест мира.
— Можно войти? — спросил он, как будто не жил здесь год.
— Проходи, — я отступила в сторону.
Мы селив на кухне. Он мял в руках яблоко.
— Марин, мама… она не монстр, правда. Она просто так любит, умеет.
— Я не обсуждаю твою маму, — сказала я. — Я говорю о нас. Я не буду жить в доме, где мной управляют. И где муж молчит, когда меня унижают.
Он поднял на меня глаза мальчика из воспоминания.
— Я… испугался, что вы обе правы и обе вот сейчас уйдёте, — честно сказал он. — Я замолчал, чтобы остаться между вами.
— Но ты не остался, Илья, — я улыбнулась беззлобно. — Ты исчез.
Он закрыл глаза, медленно выдохнул.
— Я постараюсь…
— Не обещай мне «постараюсь», — перебила я. — Посмотри на меня и скажи: ты понимаешь, что границы — это не каприз? Что я имею право решать, кто живёт в моём доме?
Он кивнул. И это кивок — как мелкая монетка — звякнул об пол. Мало, но верно.
Мы прожили так ещё две недели. Он правда пытался: ставил телефон на беззвучный, когда мы ужинали, спрашивал, как прошёл мой день. Я снова смешила его, он — меня. И почти поверила, что «такой, как мама», не приедет больше без звонка.
Звонок в дверь раздался, когда я смазывала куриные грудки йогуртовым соусом. Звонок был настойчивый — как будто пальцем нажимали до белых костяшек.
— Кто? — крикнула я, не вытирая рук.
— Свои, — ответили. Я узнала голос.
— Илья! — позвала я. — Твоя мама пришла.
— Сейчас… — он вышел из комнаты, но не успел. Дверь распахнулась — видимо, он оставил на защёлке. Тамара Петровна вошла, как хозяйка, вдохнув полной грудью запах курицы.
— Фу, опять диета, — сморщилась. — Илья, посмотри на жену: она всё время себе что‑то запрещает. Женщины без сахара злые.
Я молча поставила противень в духовку.
— Собирайте сумку, — бодро сказала она. — Я останусь у вас недели на две. У нас в доме опять отключили горячую воду. А ты, Марина, на выход. Родителей проведай. Заодно каждый день будете приходить — пыли здесь по уши.
— Мама, может, в отеле… — робко начал Илья.
— В отеле?! — она всплеснула руками. — Я тебе кто? Туристка с рюкзаком? Я к сыну приехала.
Илья посмотрел на меня. Взгляд — как вопрос на математике без вариантов ответа. Я вытерла руки о полотенце и сказала ровно:
— Нет.
— Ты опять? — шипение.
— Я скажу ещё раз: нет. У вас свой дом. У нас — свой. Наш дом — не гостиница и не филиал пансионата.
— Девочка, ты забываешься, — её голос стал опасно спокойным. — Я тебя терпела ради Ильи. Но ты мягко говоря не тянешь на хозяйку. И не тянешь на жену. Тыкать мне своими законами не надо. Ты в моём доме…
— В моём, — поправила я. — Квартира оформлена на меня. Можете посмотреть в Росреестре.
— Илья! — она взревела, — Ты позволишь ей так со мной разговаривать?
— Мам… — он затупил взгляд в пол. — Давайте не сейчас.
— Когда?! — она ударила ладонью по столу. Банка с йогуртом подпрыгнула. — Я не потерплю, чтобы какая‑то девчонка выставляла меня!
— Это не «какая‑то девчонка», — сказала я тихо. — Это я. И я себя отсюда не выставлю.
Тамара Петровна прищурилась. Взгляд у неё был как лезвие — холодный и ровный.
— Позвони маме, — бросила она Илье. — Скажи, что мы идём к нам. Пусть готовит комнату.
— Мам, — Илья поднял голову, и в его голосе вдруг прозвучало что‑то новое, непривычное, — мы никуда не идём.
Она замерла.
— Что ты сказал?
— Мы никуда не идём. Мама, это наш дом.
Она молча смотрела на него, как на чужого. Потом на меня. Потом снова на него.
— Значит, ты выбираешь её? — спросила почти шёпотом.
— Я выбираю нас, — сказал он. — И наши границы.
Её лицо побелело. Она усмехнулась беззвучно, схватила сумку.
— Ладно, герои, — процедила. — Посмотрим, как вы без меня справитесь.
Дверь захлопнулась, будто в подъезде сквозняк. Запах её духов остался висеть на крючке.
Мы сидели на кухне. Духовка пыхтела. Я не знала, радоваться мне или трясти Илью за плечи: почему только сейчас? Он смотрел на свои ладони и вдруг сказал:
— Мне страшно.
— Мне тоже, — честно ответила я. — Но мне ещё и обидно. За все те разы, когда ты выбирал тишину вместо меня.
— Я… — он боялся поднять взгляд. — Я всю жизнь выбирал тишину. Мама ругалась с отцом — я ставил наушники. В школе дрались — я прятался за шкафчиками. Лучше бы меня ударили, чем втянуть в спор. Я не умею.
— Научишься, — сказала я. — Или нет. Но я не буду жить с твоим «не умею» как с оправданием. У меня есть одна жизнь. И мне в ней хочется чувствовать уважение.
Он кивнул. Мы ели курицу. Йогурт вытек на край тарелки — крохотный белый водопад. Я внезапно вспомнила, как в пятом классе приходила к бабушке после кружка, и у неё всегда был тёплый хлеб и одно и то же предложение: «Расскажи, что было». Слова гремели у меня внутри: «Расскажи, что было». Никто их давно не произносил.
Через три дня Тамара Петровна позвонила мне — впервые мне, не Илье.
— Марина, — сказала она ровно. — Я возьму свои документы и пару вещей. Ильи не будет дома?
— Не будет. Приходите в семь.
Она пришла к семи. В пальто, в безупречной укладке, с глазами, которые умели быть стальными.
— Знаешь, — сказала она на пороге, задержавшись на секунду, — я думала, что ты из тех, кто прогибается. Ошиблась.
— Я думала, что вы — из тех, кто умеет любить. Может, тоже ошиблась, — ответила я, спокойно.
Мы не кричали. Она забрала папку с документами, шарфы и коробку с фотографиями. У самой двери повернулась:
— Илья похож на меня. Ему нужна рядом тихая.
— Илье нужен рядом взрослый человек, — сказала я. — Я — взрослая.
Она усмехнулась и ушла.
Вечером Илья пришёл поздно. Я сидела на диване, свесив ноги, читала книжку про садоводство — абсурдное чтение для человека, у которого на подоконнике выживает только кактус.
— Она приходила? — спросил он.
— Да. Забрала вещи.
Он кивнул. И вдруг сел на пол у моих ног, положил голову мне на колени. Я осторожно провела пальцами по его волосам.
— Я подам на раздельное проживание на время, — сказала я внезапно для самой себя.
Он поднял голову.
— Это… конец?
— Это пауза. Мне нужно убедиться, что ты не тишину выбираешь. А меня. Что ты можешь быть с тем, кто не соглашается молча.
Он закрывал глаза. Не спорил. Не клялся. Просто кивнул.
Пауза оказалась короткой. Через неделю я услышала в подъезде знакомый стук каблуков и голос, которым Тамара Петровна могла развернуть колонну солдат. Дверь слетела с защёлки.
— Я на минуту, — бросила она. — Документы забыла.
Она прошла на кухню, увидела на холодильнике магнитик — тот самый, из нашей поездки в Кострому, где мы замерзли в мае и грелись у киоска с пирожками.
— Опять этот мусор, — сказала она и сорвала магнит.
Я подошла молча, взяла из её руки и повесила на место.
— Вон, — сказала я. — Сейчас же.
— Ты не смеешь! — взвизгнула она. — Это моё право — приходить к сыну!
— Это моё право — жить без вторжений. Я повторять не буду.
Она дрожала. Пальцы, ухоженные, с молочным лаком, сжались в кулаки.
— Илья! — крикнула она в пустую комнату. — Иди сюда!
Дверь комнаты открылась. Илья стоял бледный, но прямой.
— Мама, уйди, — сказал он. — Пожалуйста.
Она посмотрела на него, как на предателя. Потом на меня — как на причину всех бед. И ушла.
Вечером я достала бумаги. Мы говорили тихо. Мы не кричали — словно горло устало.
— Я подаю на развод, — произнесла я спокойно. — Илья, я люблю тебя, правда. Но я ещё люблю себя. Лучше рана, которая заживает, чем синяк, который каждый день растирают заново.
Он слушал. Спросил только одно:
— Я могу прийти, когда научусь?
Я улыбнулась.
— Когда научишься не тишине. Когда научишься говорить «я не прав». Когда поймёшь, что твоя жизнь — это не вечное «между».
Он кивнул.
По документам всё прошло быстро. Вышли на крыльцо, где солнце казалось по‑весеннему ярким, хотя был ноябрь.
— Береги себя, — сказал он.
— Учись, — сказала я.
Я вернулась в пустую квартиру. Открыла окна. Воздух вошёл, как новый сосед — настороженно и дружелюбно.
Я поставила на подоконник три растения: розмарин, тимьян и мяту. Мята погибла через неделю — ей было холодно. Розмарин выжил. Тимьян упорно цеплялся за жизнь. Иногда я разговаривала с ними вслух — проверяла, не стала ли странной.
Кира звонила и смеялась:
— Ну что, свободная женщина?
— Свободная, — отвечала я и ловила себя на том, что улыбаюсь.
Я приехала к отцу. Он жил в частном доме на окраине, где зимой пахнет дымом, а летом — смолой. Мы сидели на деревянной лавке.
— Пап, — сказала я. — Я развелась.
— Знаю, — он кивнул. — Твоя мать умеет говорить «аккуратно», но так, что слышно всем.
— Я всё сделала правильно?
Он пожал плечами.
— Знаешь, как в автошколе учат: если сомневаешься — не обгоняй. А в жизни — наоборот. Если сомневаешься, что тебя любят — обгоняй сомнения. Уходи из второго ряда.
Я рассмеялась и уткнулась ему в плечо. Оно пахло бензином и детством.
Иногда я пишу письма, которые не отправляю. В тот вечер я села за стол и написала Тамаре Петровне.
«Тамара Петровна, вы сильная женщина. Ваш сын — тоже, только это скрыто за его вежливостью. Вы научили его честности перед собой. Но забыли научить честности перед другими. Я не смогу быть тихой. Я не смогу быть удобной. Я выбираю быть живой. Пусть ваш дом — с индикатором правильного кипения. Мой — с индикатором правильного уважения».
Я сложила лист пополам и положила в ящик. Иногда мне кажется, что она всё равно его прочла.
Через полгода я встретила Илью в книжном. Он стоял у полки «самопомощь» и рассматривал книгу про границы. Он улыбнулся, как мальчик из того далёкого воспоминания про табурет.
— Привет, — сказал он. — Я учусь.
— Вижу, — ответила я. — Удачи.
Мы вышли на улицу. Был май. Тот самый, когда в Костроме мы грелись у киоска. Я купила пирожок с картошкой и хохотнула сама с собой: смешно, как иногда всё рифмуется.
Дома я сняла куртку, подошла к окну и прижала лоб к прохладному стеклу. Внизу детвора гоняла мяч, где‑то сосед учил собаку сидеть. Розмарин на подоконнике пах морем. Я заварила чай — в «дешёвом трещотке». И вдруг ясно поняла: жизнь — это не тишина между чужими голосами. Жизнь — это собственная мелодия. И у меня, наконец, есть место, где её слышно.
И да — официант в том ресторане всё-таки получил от меня извинение и щедрые чаевые. Я часто думаю о его добрых глазах. О том, как легко мы раним незнакомых. И как важно вовремя остановиться, вдохнуть — и сказать: «Прости. Это не к тебе».
С тех пор я умею это говорить. В первую очередь — себе.