Солнце, беспощадное и ослепительное, жгло спину Лизы, пока она шла от «Причала». Каждый шаг по раскаленным камням площади отдавался глухим стуком в висках, сливаясь с эхом захлопнувшейся двери и его леденящих слов: «Вон!... Навредила достаточно... Займись своими камнями...» Воздух, густой и обжигающе горячий, казалось, не поступал в легкие. Она шла, не видя дороги, слепленная из стыда, обиды и острой, режущей жалости. Слезы, которые текли по щекам, мгновенно высыхали на ветру, оставляя соленые дорожки, стягивающие кожу.
Она не заметила, как свернула на знакомую тропинку к дому Марьи Ивановны. Не заметила испуганных взглядов тети Гали, выглянувшей из лавки, или озадаченного покачивания головой дяди Миши у колодца. Весь мир сузился до камеры пыток в ее сознании – лицо Даниила, искаженное ненавистью и болью, его слова-ножи, и победная ухмылка Сергея, вонзившаяся в спину.
Дверь дома распахнулась еще до того, как она к ней подошла. На пороге, заслонив собой ослепительный свет, стояла Марья Ивановна. Ее лицо, обычно мягкое и приветливое, было напряжено, глаза – огромными, полными немой тревоги. Она не спрашивала. Не произнесла ни слова. Просто открыла руки.
Этот жест, простой и безоговорочный, стал последней каплей. Лиза вжалась в бабушкины объятия, как тонущий в соломинку. Все сдерживаемое – унижение, страх, ярость, бессилие – вырвалось наружу в глухих, разрывающих горло рыданиях. Она тряслась, цепляясь за Марью Ивановну, не в силах вымолвить ни звука. Бабушка лишь крепче прижимала ее, гладя по волосам, тихо шепча утешения, смысл которых терялся в гуле собственной крови в ушах Лизы: «Тихо, тихо, родная моя... Все пройдет... Дыши... Дыши, солнышко...»
Она не помнила, как оказалась в своей комнате. Прохладная полутьма после слепящего солнца была благословением. Марья Ивановна усадила ее на кровать, принесла стакан холодной воды с мятным листом, мокрое полотенце для лица. Лиза пила воду дрожащими руками, смывая ком в горле, ощущая, как ледяная влага немного приглушает внутренний пожар.
– Он... он меня ненавидит, – выдохнула она наконец, голос хриплый, чужим. – Считает, что я все испортила. Что я... поверила Сергею. Что я предательница. – Она сжала стакан так, что костяшки побелели. – А я... я хотела помочь! Я знаю правду! Всю! Тетя Галя рассказала... все ужасы... А он... он оттолкнул! Как врага!
Марья Ивановна села рядом, взяла ее холодную руку в свои теплые, шершавые ладони.
– Знаю, родная, знаю, – тихо сказала она. – Галя ко мне забегала... после тебя. Все рассказала. Про нож. Про огонь. Про подлость. – Она тяжело вздохнула. – Страшное дело. Не дай Бог никому. – Бабушка помолчала, глядя куда-то в пространство перед собой. – И про то, что ты к Даниле ходила... и что он... ну... – Она погладила Лизу по руке. – Не принимай близко к сердцу его слова, Лизанька. Он не тебя оттолкнул.
– А кого? – горько вырвалось у Лизы. – Он прямо сказал: "Вон! Не смей ко мне лезть!"
– Себя оттолкнул, – проговорила Марья Ивановна с неожиданной твердостью. – Свою боль. Свой стыд. Свою ярость. Он сейчас... как раненый зверь в ловушке. Кусается на все, что движется, даже на руку, которая хочет помочь вытащить занозу. – Она посмотрела Лизе прямо в глаза. – Ты видела его настоящего. До всей этой истории. Спокойного. Сильного. Доброго. Помнишь? Как он тебе краски подарил? Как меню твое принял? Как у маяка разговаривал? Этот Данила – он там, внутри. Завален обломками прошлого и злостью на этого... гада. Но он есть. И он не забыл тебя.
Лизе хотелось верить. Очень. Но образ его безумных глаз, полных ненависти, стоял перед ней.
– Он сказал... что я навредила. Что из-за моей болтовни с тетей Галей Сергей станет опаснее.
– Может, и станет, – не стала лукавить Марья Ивановна. – Змея, если на нее наступить, жалит. Но молчать-то уже нельзя было! Правда – она как солнце. Скрыть ее нельзя надолго. И Галя... она измучилась молчать. А ты... ты дала ей силы сказать. И Сане. И другим. Теперь знают. Не все поверят сразу, но семя упало. – Бабушка обняла Лизу за плечи. – А то, что Данила тебя оттолкнул... это его боль говорит. Его страх. Он боится, что если впустит кого-то близко к этой ране, будет еще больнее. Что снова предадут. Он ведь не тебя не доверяет... он миру не доверяет. После того, что с ним сделал самый близкий человек.
Слова бабушки падали, как капли дождя на раскаленную землю, не сразу впитываясь, но принося желанную прохладу понимания. Гнев Лизы начал понемногу отступать, уступая место усталости и той самой, знакомой с самого начала, пронзительной жалости к нему.
– Что же теперь? – прошептала она. – Он там один... с этой тьмой... а Сергей...
– Теперь, – Марья Ивановна встала, ее лицо приняло решительное выражение, – ты отдохнешь. Умоешься. А я... я схожу к нему.
Лиза вскинула на нее испуганный взгляд.
– К Даниилу? Но он же... он в таком состоянии! Он и вас может...
– Состояние у него скверное, не спорю, – согласилась бабушка. – Но я не ты. Я ему не напоминаю о его боли так... остро. Я для него – как эта скамейка у маяка. Точка опоры старая, проверенная. – В ее глазах мелькнула грустная усмешка. – Попробую достучаться. Не обещаю, что откроет. Но попробую. А ты... – она указала на стол, где лежали краски и блокнот, – займись рисунками. Или... нарисуй его. Таким, каким ты его видела. До всего этого. Таким, каким он должен себя помнить.
Марья Ивановна вышла, оставив Лизу в тишине комнаты. Солнечные зайчики играли на стене. Шум прибоя доносился приглушенно. Слова бабушки крутились в голове: "Нарисуй его. Таким, каким ты его видела." Не того озлобленного изгоя, запершегося в темноте. А того... с пронзительным взглядом, умеющим видеть суть. Того, кто говорил о приливах и отливах жизни. Того, чьи руки создали «Причал» – тихую гавань для других.
Она подошла к столу. Открыла коробку с красками. «Ленинград». Его краски. Подарок с доверием: «У тебя они живут». Она взяла кисть. Большой лист ватмана. Налила воды в стаканчик. И начала. Не думая. Не планируя. Рука сама вела линию. Сначала – контур лица. Не мягкий, а резкий, с сильным подбородком, скулами. Потом глаза... Глаза были главным. Она вспоминала их не в ярости, а в моменты сосредоточенности – когда он варил кофе, смотрел на ее рисунки, глядел в море. Глубокие, серо-зеленые, как море перед штормом, с золотистыми искорками у зрачков. В них жила тихая сила, наблюдательность, глубина, которую она чувствовала с самого начала. И боль. Не кричащая, как сегодня, а глухая, давняя, спрятанная за слоем спокойствия. Она не рисовала улыбку. Его губы были сомкнуты, линия рта – твердая, но без озлобленности. Скорее, сосредоточенная. Упрямая.
Она писала быстро, почти лихорадочно, смешивая краски на палитре, передавая не фотографическое сходство, а суть. Тень усталости под глазами. Морщинки у висков – не от возраста, а от напряжения. Силуэт плеч – широких, несущих груз, но не согнутых. И фоном – не «Причал», не море. Только легкий намек на свет, идущий сбоку, как луч надежды в темноте.
Пока она рисовала, время потеряло смысл. Исчезли обида, страх, мысли о Сергее. Остался только он. Даниил. Настоящий. Тот, кого она знала. Кого... любила. Это осознание пришло тихо, без пафоса. Как факт. Она любила этого сильного, раненого, упрямого человека. И этот портрет был не просто рисунком. Это была мольба. Попытка достучаться до него через стену молчания. Напомнить ему, кто он есть. Кем он был для нее. Это была ее правда, выраженная не словами, которые он отверг, а красками, которые он ей доверил.
Она поставила последний мазок – блик в глазу. Отошла. Портрет смотрел на нее. Живой. Напряженный. Грустный. Сильный. Его. Не монстр из скандала. Не жертва. Человек. Со своей болью, но и со своей несгибаемой силой духа. Лиза закрыла глаза, чувствуя, как накатывает новая волна слез, но теперь – от очищения.
***
Марья Ивановна шла к «Причалу» не спеша, неся в руках глиняный кувшин с холодным морсом из лесных ягод. Ее сердце билось тревожно, но лицо сохраняло спокойствие, выработанное годами. Она видела, как тетя Галя выглянула из лавки, как Саня быстро отвернулся, увидев ее направление. Поселок замер, наблюдая.
Терраса была пуста и мертва. Занавески по-прежнему наглухо задернуты. Марья Ивановна постучала в дверь. Твердо. Три раза. Потом подождала.
Тишина.
Она постучала снова. Сильнее.
– Даниил! Это я, Марья Ивановна! Открой. Принесла морсу. Жара ведь.
За дверью послышались шаги. Медленные. Тяжелые. Замок щелкнул. Дверь приоткрылась на цепочку. В щели – все тот же изможденный, дикий взгляд. Но увидев ее, в глазах мелькнуло что-то – не ярость, а усталое недоумение.
– Не надо, Марья Ивановна, – его голос был хриплым, лишенным сил. – Я не хочу... ничего.
– Не для тебя хочу, – сказала бабушка спокойно, глядя ему прямо в глаз. – Для меня. Душно. Пусти посидеть в твоей прохладе. Чайку попить. Старая я, на жару плохо.
Он колебался. Цепочка звякнула. Дверь открылась шире. Он отступил, пропуская ее внутрь. В «Причале» царил полумрак и беспорядок. Пахло застоявшимся кофе, пылью и безнадежностью. Он не предлагал сесть, сам оперся о стойку, отвернувшись.
Марья Ивановна поставила кувшин на ближайший стол, достала из авоськи два простых стакана. Разлила морс. Розоватая жидкость искрилась в полутьме.
– Садись, Данила, – сказала она не приказом, а мягко. – Стоишь, как столб. Устанешь.
Он не двигался. Напряжение исходило от него волнами.
– Лиза... – начал он глухо, но бабушка подняла руку.
– Не про Лизу сначала. Про тебя. – Она сделала глоток морса, ставя стакан на стол со звонким стуком. – Сидишь тут. В темноте. Как крот. А на дворе – солнышко. Лето. Жизнь. Сергей твой по поселку расхаживает, улыбается. Людей обрабатывает. Ты ему поле отдал, Данила. Поле боя. Без боя.
Он резко обернулся, глаза вспыхнули.
– А что я мог сделать?! – вырвалось у него, голос сорвался. – После того... как я... Все видели! Видели, как я орал! Как чуть не...! Он специально! Он добился! Я опозорен! Он теперь святой, а я – псих!
– А кто виноват, что ты ему дал повод? – спросила Марья Ивановна прямо, без упрека, но твердо. – Кто молчал все эти годы? Кто правду свою закопал глубже, чем клад? Галя знала – молчала. Катя догадывалась – молчала. Я не знала – так ты мне не сказал! А теперь Лиза... – Она сделала паузу, давая словам впитаться. – Лиза правду узнала. От Гали. И что? Побежала Сергею рассказывать? Нет! Она к тебе побежала! С этой правдой! Чтобы ты знал – ты не один! Чтобы ты не был в его глазах жертвой! А ты? Ты ее что? Врагом назвал? Предателем? – Бабушка покачала головой, ее голос дрогнул. – Зря, Данила. Очень зря.
Он сжал кулаки на столешнице, сгорбился. Его дыхание стало прерывистым.
– Она... она полезла не в свое дело! – пробормотал он. – Из-за нее теперь он знает, что Галя... что все знают! Он станет мстить! Гадить!
– А он и так гадил! – возразила Марья Ивановна. – И мстил! С первого дня! А молчание твое ему только помогало! Теперь хоть знаем, с кем имеем дело. Зверя видно в лицо. – Она подошла к нему ближе, не касаясь. – Лиза... она не враг тебе, Данила. Она... раненая. Как ты. Только по-своему. Развод. Мать потеряла. Приплыла сюда, на обломках. Искала тихую гавань. И нашла. Здесь. У моря. У нас. И... у тебя. – Она посмотрела ему в глаза, в которых бушевала буря. – Она тебя видела. Настоящего. Не того, кто орет от боли, а того, кто строил этот «Причал». Кто краски подарил. Она в тебя поверила. И сейчас верит. Даже когда ты ее... как щенка, за дверь вышвырнул.
Он отвернулся, резко выпрямившись. Прошелся по залу, сбивая стул. Остановился у зашторенного окна, спиной к ней.
– Оставьте меня, Марья Ивановна, – сказал он глухо. – Пожалуйста. Я... я не могу сейчас.
Бабушка вздохнула. Она поняла – сегодня большего не добиться. Стена была еще слишком высока. Но трещина появилась. Она это видела в его спине, в том, как он сжал кулаки, но не выгнал ее сразу.
– Ладно, – сказала она тихо. – Морс оставлю. Пей. Силы нужны. – Она собралась уходить, но у двери остановилась. – Пора тебе уже выйти из тени. Пора взять себя в руки.
Она вышла, не оглядываясь, оставив дверь открытой. Солнечный луч ворвался в темноту «Причала», осветив пылинки, танцующие в воздухе. Даниил стоял у окна, не шевелясь. Его тень, длинная и черная, легла на беспорядочно сдвинутые стулья. В тишине слышалось только его тяжелое дыхание и далекий шум прибоя.
***
Лиза сидела перед законченным портретом, когда Марья Ивановна вернулась. Бабушка выглядела усталой, но не сломленной. Она молча подошла, посмотрела на рисунок. Долго. Потом кивнула.
– Похож. Очень. И глаза... живые. Как тогда, у маяка.
– Он... что? – тихо спросила Лиза.
– Не выгнал, – ответила Марья Ивановна. – Выслушал. Промолчал. Но слушал. Это уже что-то. – Она положила руку Лизе на плечо. – Дай ему время, родная. Отлив сильный. Но он отступит. – Бабушка посмотрела на портрет. – Отнеси ему. Завтра. Просто оставь у двери. Без слов. Пусть увидит. Себя. Твоего. Настоящего.
Вечером Лиза завернула портрет в чистую бумагу. Аккуратно. Без надписи. Она не ждала чуда. Но этот рисунок был всем, что она могла ему дать сейчас. Ее правдой. Ее верой. Ее немой мольбой вспомнить свет, который был в нем до того, как тень Сергея накрыла их всех. Она положила сверток на тумбочку у кровати. За окном горел закат, окрашивая море в багрянец и золото. Конец дня. Конец лета приближался. Но где-то в глубине, под грузом боли и обид, теплилась слабая надежда, что их теплое лето – их шанс на жизнь – еще не закончилось.
