– На кухне обсуждают чужие долги, ведь свои озвучивать неудобно, – тихо проговорила Наташа, глядя в чашку с остывающим чаем.
Галина поставила на блюдце ломтик лимона, аккуратно поправила салфетки. Всё всегда должно быть на своих местах, особенно когда приходят гости. А гости приходили часто – по пятницам Лариса заглядывала почти не спрашивая, просто «на полчасика». На полчасика, который регулярно растягивался до двух, а то и трёх часов, и разговор, неизменно, витал вокруг новостей двора – кто куда устроился, кто с кем развёлся, кто на новой машине приехал.
Сегодня, впрочем, был другой повод для пересудов – в доме, говорят, семью из третьей квартиры едва не выселили за долги по коммуналке. Галина сдержанно ахнула:
– Сколько можно жить на широкую ногу, если зарплаты курам на смех? Всё в кредитах... Не понимаю!
Лариса, стягивая с пальца серебряное колечко, подхватила:
– А ведь у них сын устроился, кажется, в охрану... Зарплата-то не ахти! Я ещё думала – проживут, а вот ж ты, до чего дошло.
Наташа краем уха слушала, разбавляя молчание тусклой улыбкой. Её собственные бумаги – серо-розовые квитанции, просроченный платёж по кредиту, напоминание из банка – прятались между страницами старого еженедельника. Она боялась представить, что случится, если мать случайно найдёт их. Уж лучше послушать про чужие долги, чем вывернуть наизнанку свои.
Врёшь себе – неудобно, страшно, стыдно... Вроде бы родные рядом, а и слова не скажешь, – мелькало в голове.
Истинная причина этих кухонных сплетен была проста: обсуждать чужое легче, чем признаться в своём, но о таких вещах в семье не говорят вслух.
Часы на стене тикали безжалостно громко – то ли потому, что кухонная тишина стала вдруг вязкой, тяжёлой, то ли оттого, что разговор опять ходил по кругу.
Лариса подлила себе чаю и зашептала:
– А у меня, девчонки, новость... Говорят, из наших на шестом этаже Людмила Алексеевна новый смартфон взяла – в рассрочку! Муж у неё, правда, пьёт... Интересно, с чего это вдруг такие траты?
Галина вздохнула, словно подчеркивая: «Ну вот, ещё одна». Её взгляд скользнул по Наташе – в ту минуту Наташа страшно боялась встретиться с ней глазами.
– Сейчас кредиты всех губят... но нам это не грозит, – строго, чуть тише произнесла Галина и тут же глотнула чаю.
"Нам не грозит..." – эти слова отплясывали в голове Наташи, отзвук обиды вспыхнул где-то под ребром, а ведь грозит — причём своей собственной дочери прямо сейчас.
Слушая их пересуды, Наташа кусала губу и понимала — ни слова о себе, ни жалобы, ни просьбы о помощи. Даже здесь, в маминых стенах, стыдно озвучить: ну да, ты не справилась, ты — из тех, кого обычно обсуждают с сочувственно-пренебрежительной жалостью. Словно стоит признаться — сразу доверие потеряешь, навсегда обесценят. С мамой обсуждать чужие долги удобно, а свои… нет, совсем не удобно.
Засмеют?.. Не поддержат? Или просто перестанут смотреть по-человечески?
— Наташка, ты что сегодня совсем притихла? — Лариса коснулась её руки.
Девушка заёрзала.
— Да так, просто задумалась…
Внутри рос глухой ком, больше всего хотелось сбежать с кухни — или, наоборот, закричать, но вместо этого Наташа встала, пошла заваривать новый чайник, привычно отводя глаза.
Галина между тем уже собирала посуду, выразительно глядя на дочь, будто говорила: «Молчи о своём, не выноси сор из избы». А Наташа смотрела на мамины руки, такие знакомые, и понимала: между ними выросла тишина — плотная, как тесто для куличей, — и её ни одной ложкой не размешать.
Чем ближе был вечер, тем тяжелее сидело на душе. Наташе казалось — если она сейчас, прямо сейчас не скажет о своём, не попросит поддержки, то и останется в этом доме навек не дочерью, а немой гостьей.
Вечер подкрался медленно, будто не хотел приходить. За окном вспыхивали редкие огоньки — чужие окна, чужие семьи, где, казалось Наташе, наверняка говорят друг другу правду.
Лариса ушла — напоследок пробубнила что-то о коммунальных долгах в пятой квартире и, завесив сумку через плечо, растворилась за дверью. Кухня вдруг стала очень большой и очень холодной.
— Помоги мне с чашками, — приглушённо попросила Галина.
Стук фарфора о фарфор, плеск воды. Наташа жевала внутри все несказанные слова. Она даже не заметила, как из маминого кармана на стол выпало уведомление с печатью банка — красное, слишком яркое, словно специально для пыток.
Мать мельком взглянула на Наташу, быстро спрятала бумажку за хлебницу. Наташа догадалась — нашла, значит… Видит, что у дочери беда, видит, но не спрашивает. Держит, как всегда, лицо.
— Мам…
Собственные слова удивили даже Наташу. Прервала молчание — словно сломала невидимую преграду.
— Мам… ну так нельзя же… Чужие долги обсуждать легко, а свои как будто стыдно. Я… — дыхание сбилось, в горле пересохло, — …мне трудно одной. Я устала врать, что всё хорошо, у меня же… долги по кредиту, и… да, я не справляюсь. Я не справляюсь, понимаешь?
Тишина протянулась между ними, звенела, только чайник зашипел по-старчески в углу.
Галина долго молчала, потом опустилась на табурет, посмотрела на дочь — по-настоящему, взглядом матери, растерянной и уставшей.
— Доча… – сдвинула хлебницу, раскрыла ту самую бумажку с уведомлением. – Я знаю. Ты думаешь, я никогда не была в долгах? Думаешь, мне всегда всё давалось по щелчку?.. Долги – это не позор, Наташ… Позор – когда мы вот так молчим друг перед другом и делаем вид, что чужое нас больше касается, чем родное.
Галина взяла Наташу за руку. Тёплые пальцы, родные, совсем не строгие.
— Я ведь тоже прятала своё… У меня и сейчас висит кредит за твой институт, а ведь всё молчала — чтоб ты не волновалась. Потому и говорила про «нам не грозит» — старалась убедить хоть кого-то, да самой себе не поверила.
Слёзы наворачивались на глаза — у обеих.
— Мам, я не знала…
— Теперь знаешь. Значит, теперь мы вдвоём.
В кухне стало тесно от нежности и, наконец, облегчения. Две женщины — взрослая дочь и взрослая мать, и обе вдруг приоткрыли самые хрупкие, самые стыдливые части души.
В ту ночь сон взял Наташу не так быстро, как ей хотелось бы, но впервые за долгое время её не мучило желание сбежать от себя. За открытой дверью слышался ровный мамины̆ храп — этот храп раздражал её раньше, но теперь был похож на колыбельную.
Утром, сидя на кухне напротив друг друга, мать с дочерью перебирали бумаги. Привычные жесты: кофе в старой чашке для «домашних посиделок», булка, чуть разломанная, чтобы легче отщипывать кусочки без ножа. Разговаривали без лишнего пафоса, по делу, но в воздухе разлит был другой — почти непереносимый – покой.
— Есть тут у меня знакомая бухгалтер, она как раз помогает консультировать по реструктуризации… — Галина неловко потёрла лоб, подыскивая слова. — Попробуем что-то решить вместе?
Наташа впервые за долгое время кивнула без тени раздражения или фальшивой уверенности.
— Давай. Я больше не хочу делать вид. Устала в одиночку...
Галина с облегчением улыбнулась. Там, где вчера была стена, вырос мостик: не из святых откровений, а из самой обыкновенной человеческой поддержки.
В тот же день вечером затеяли генеральную уборку: старые квитанции, ненужные бумаги — всё отправилось в мусор, следом за ними ушло и ощущение затаённого позора. Наташа поймала себя на мысли: может, завтра и вправду начнётся другая, более честная жизнь. Где свои трудности не стыдно озвучивать дома, потому что дом — это не место для масок.
Теперь в их доме чужие долги обсуждали только если смеялись над глупыми слухами старушек у подъезда, а о своём — уже не молчали.