Оксане казалось, что она уже видела этот эпизод. Или снила. Или он просто повторялся раз в полгода — под разными соусами, но с тем же вкусом. Стоял Вадим у двери кухни, как строгий медбрат — будто сейчас начнёт уговаривать принять таблетку.
— Оксана, ну ты серьёзно? — голос у него был не сердитый, а больше — уставший, как у человека, которого опять забыли поздравить с днём рождения. — У Светки свадьба через неделю. Мама на нервах. А ты, значит, — в Тулу? К своей Лене?
Она не ответила сразу. Только крепче обхватила кружку с остывшим кофе. Там, где было тепло, уже остыл не только напиток. Всё остальное — давно. Не от злобы, нет. От повторения.
— Я Лене пообещала ещё весной, — сказала спокойно, чуть тише, чем обычно. — Ты знал.
— Ну да. Но тогда же ещё никто не знал, что Светка в августе замуж полезет!
— Светка решила ещё в мае. А Лена не стала свой день рождения под неё перестраивать. И я не буду.
Он шумно выдохнул — как будто из него выпустили воздух. Сел рядом, тяжело, с телом человека, которому обещали массаж, а дали лопату.
— Оксан, ну объясни. У тебя что, принцип какой-то? Ну помоги. Нарезать. Разложить. Ну там дел-то на два часа.
Она чуть улыбнулась. Улыбка — без радости. Такая, как у врача, который в тысячный раз объясняет, что сахар — не полезен.
— А потом — «а давай рассадку переделаем», «а Оксаночка, ты у нас рукодельница — упакуй красиво», «а может, ты и тост скажешь, а то у Светки волнение»… Ну и венец — «а кто всё это уберёт завтра утром?» Знаю я эти “два часа”.
Он замолчал. Сидел, как перед экзаменом — вроде и подготовился, а всё равно тревожно.
— Ты бы слышала, как мама переживает. У неё давление. Она на тебя рассчитывает. Светка — это же семья.
Оксана кивнула. Не в знак согласия — просто отметила: да, слышу.
— А я кто, Вадим? Уборщица в доме вашей семьи? Или всё-таки тоже семья?
Он замер. На секунду стало тихо. Даже за окном кто-то выключил дрель — как будто жизнь, наконец, дала паузу.
— Не начинай... — пробурчал он, уже не глядя на неё. — Ты всё перекручиваешь.
— А ты — всё упрощаешь. У Светки стресс, у мамы давление, а у меня — табличка свободная. Можно стереть, вписать «помыть полы». Ну чего бы не помочь?
Она встала. Подошла к окну. За стеклом проплыл троллейбус — такой же, как в те давние, смешные годы, когда он ещё казался ей похожим на Куравлёва. Теперь — больше на уставшего кондуктора из девяностых, только без жилетки.
— Понимаешь, Вадим… я устала. Не от свадьбы. От этого ощущения, что моё “нет” всегда можно обойти.
Он развёл руками.
— Ну не хочешь — не помогай. Только потом не удивляйся, если с тобой перестанут разговаривать. Я ведь предупреждал.
Она обернулась. На лице — штиль. Но тот, опасный, из разряда «ещё шаг — и затопит».
— То есть мама обиделась?
— Уже. — Он чуть отвёл глаза. — И я не понимаю, почему ты так упираешься.
— Потому что я — не прислуга. Я не сдавала экзамен по ухаживанию за твоей мамой. Потому что мне сорок три, и я уже в том возрасте, когда не обязана проводить выходные в роли организатора чужого счастья.
Он встал. Отступил на шаг, как будто она задела больное.
— Ты перегибаешь… — пробормотал он.
— Нет, Вадим. Я просто больше не гнусь.
Он стоял у двери. Уже не как обвинитель, а как человек, который понял — поезд ушёл, и он не на нём.
— Ты всё усложняешь, Окса…
— А ты — всё упрощаешь. И этим всё портишь.
Дверь за ним не хлопнула. Просто закрылась. Мягко. Как будто решила — теперь тут будет тише.
Оксана осталась одна. Только холодильник в углу гудел — старым голосом старого соседа, которому всё время холодно. И дрель замолчала. Но в груди что-то продолжало стучать — будто дятел завёлся. Прямо под грудиной.
Она сняла носки. Усталая жара прилипла к коже. А в голове — метель. Лена писала: «Ты приедешь?» И это было не просто сообщение. Это было — как форточка в душной комнате.
Телефон зазвонил. Долго, с напором. Как будто звонили не из квартиры, а из штаба.
Свекровь. Не женщина — учреждение. С уставом, расписанием и вечным “ты же понимаешь”.
— Да, Татьяна Павловна, — голос ровный. Не холодный — пустой.
— Оксаночка… ты как? Может, всё-таки передумаешь? Светочка тут плачет, Лёшина невестка отказалась помогать… ну как так?
Оксана вздохнула. Глубоко. На полный объём. Чтобы хватило на весь разговор — не сорваться.
— Я понимаю, что у вас там круговорот. Но у меня были планы. Давно.
— Ты ведь всегда была наша опора. Умница, надёжная, хозяйственная. Ну кто, как не ты? Лена — подруга. А семья — важнее.
— Семья — это когда у всех есть голос, Татьяна Павловна. А не когда один — обязан, а другие — ожидают.
И замолчала. Не потому что всё сказала. А потому что, наконец, услышала себя.
Пауза была долгая. Не обидчивая — обречённая. Как перед выключением света. И потом — всё то же дыхание. Театральное. С примесью укоризны и лёгким запахом валидола.
— Ну что ж... Значит, я ошибалась в тебе. Ты не такая, как мы думали. Моя Светочка на твоём месте не бросила бы семью в такой момент...
— Ваша Света — не на моём месте, — голос дрожал, и это злило. На себя — прежде всего. — И не живёт с человеком, который вместо того, чтобы держать за руку, передаёт угрозы от мамы.
— Какие угрозы? — возмущение было таким уверенным, как будто и правда ничего не было. — Ты с ума сошла? Я тебе зла не желала никогда!
— Вы просто делаете это через Вадима. Это удобно. Манипуляция с мужской доставкой.
Гудки. Всё. Кончилась беседа. Даже неожиданно спокойно.
Оксана сидела на краю кровати, как на вокзале — чемодана не было, но в душе — сборы. Смотрела в стену, старую, потёртую. Если бы у этой стены была душа, она бы её поняла. И, возможно, обняла.
Минут через десять — Вадим. Не вошёл, а будто ворвался. Воздух за ним скомкался, как простыня после ночного кошмара.
— Ты с ума сошла?! Что ты матери наговорила?!
— Просто поговорила. Без скатерти, без шариков. Без ролевых игр. Ты чего хотел? Чтобы я запела “конечно, Татьяна Павловна, всё отменила, всё нарезала, всем угодила”?
— Она плачет. У неё сердце!
— А у меня, по-твоему, что — кость? Или ты и правда считаешь, что жена — это такой домашний сервис, круглосуточный, без выходных, без мнения и с вечной улыбкой?
Он подошёл ближе. Кулаки не сжал, но всё лицо — как кулак. В ней дрогнуло. Не страх — предчувствие.
— Ты довела маму. Ты сейчас доводишь и меня. Я тебя не узнаю.
— Ты меня никогда и не знал, Вадим. Ты знал роль. Удобную. Между тобой и мамой мостик. Уютно, да? Ходил туда-сюда. А я — надоела быть вашей переправой.
Он хмыкнул. Как будто это уже не скандал, а плохая репетиция перед разводом.
— Из-за одной поездки ты готова всех послать?
— Не из-за поездки. Из-за всего. Годов накопленных. Молчания. Уступок. Визитов без предупреждения, звонков с вопросами, в чём я была одета и почему не та посуда. Я уже и не я. Я — “жена Вадима”.
Он смотрел, как будто в первый раз. Не сразу, но понял: она не шутит. Не ломается. Не сдувается, как раньше.
— Если ты такая гордая, не жди, что мы тебя будем упрашивать. Обойдёмся.
— Вот и славно, — она встала. — А я обойдусь без вас.
Он приблизился. Очень близко. И она подумала: ну всё. Сейчас будет. Но он просто скрипнул зубами. Скулы — как на танцах. Топот внутри, тишина снаружи.
— Если уйдёшь сейчас — можешь не возвращаться.
Она засмеялась. Впервые за день. Глухо.
— Это что, Вадим, угроза? Или объявление? "Раз — и продано маме"?
Хлопнула дверь. Что-то за ней грохнуло. Может, зонт. Может — их жизнь.
Вечером она собрала сумку. Без суеты. Как в больницу — знаешь, что придётся пройти, и всё равно идёшь. Взяла телефон, набрала Лену.
— Лен, я еду. У тебя, надеюсь, есть вино? Или хотя бы что-нибудь тяжелое, чем можно бить по подушке?
— Ты чего?
— Да ничего. Просто устала быть взрослой в чужом доме, где меня держат в детском уголке.
— Приезжай. У меня плед, сыр и полное право не отвечать на звонки.
— Я уже в такси.
У подъезда — тётя Валя. Как всегда, прищурилась, как рентген-аппарат в халате.
— Ты куда это с сумкой? Муж выкинул?
— Не дождётся, — улыбнулась Оксана. — Это я себя спасаю.
Шла не торопясь. Через двор, где дети лепили свои игры, как тесто на лапше. Там, где всё было проще. И честнее. Без звонков на давлении, без ультиматумов, без этой вечной вины, как пуховик в жару.
— Ну, рассказывай, — Лена протянула бокал, в нём — терпкое, как всё, что лечит.
Сидели на даче. Старые кресла, купленные за бесценок, пахли мятой и свободой. Кошка по имени Платон вылизывала лапу — задумчиво, с философией.
— Меня не били, если ты про это, — усмехнулась Оксана. — Но в какой-то момент я поняла: жить, как удобно другим, — это всё равно что чужие туфли. Давят. А ты бежишь. Сначала ноги болят, потом — душа.
— Угу. Дресс-код: молчи, готовь, угождай. И чтобы всё в рамках, как в музее.
— А потом тебя просто нет. Есть “жена”, “сноха”, “запасной вариант для любой работы”.
— А ты — человек. С голосом. С правом быть не в настроении. Слово тебе в руки, Оксана, ты теперь партизанка.
Смеялись. И было хорошо. По-настоящему. Без “а вдруг”, “а что скажут”.
— И что теперь? — спросила Лена.
— А теперь я не вернусь. Точнее, вернусь — но не та. Не как помощница. Как человек. И скажу, как будет.
— А Вадим?
— Пусть думает. Хочет ли жить с женщиной. Или с мамой — в моей обёртке.
— Сильное заявление, — кивнула Лена. — Пиши книгу.
— Назову: “Как выбрать себя и не извиняться за это”.
Тост. Бокалы. Платон скинул пробку — знак.
Телефон. Вибрация. Вадим. Она смотрела. Ничего не чувствовала. Ни злости. Ни желания взять трубку.
Сообщение: “Я был не прав. Ты важнее. Давай поговорим.”
— Ну вот, — вздохнула Лена. — Понял, что потерял. Или мама подсказала.
Оксана не ответила. Просто смотрела. И думала: а почему не раньше? Почему не до хлопков дверей, не до “ты можешь не возвращаться”?
— Ответишь?
— Нет. Не сейчас. Он слишком долго считал, что я не уйду. Пусть теперь подумает, вернусь ли.
— Ты не боишься?
— Бояться — это жить чужой жизнью. А я теперь свою нашла.
Утром — тишина. Лена — в грядках. Кошка гоняет пчёл. Телефон молчит. Ни Вадима. Ни Татьяны Павловны. Ни этих “ты должна”.
И в этой тишине — воздух. Пространство. Настоящее. Своё.
И Оксана идёт босиком по сырой траве. Смотрит на небо. И знает точно: началось. Жизнь. Своя.
Финал.