- Мама, - голос был срывающимся, сиплым, - ты, правда, закрыла бабушку? Одну? Без еды? У неё же даже телефона нет... Соседка Люда сейчас мне звонила, плачет, - Алина задыхалась, говорила на одном выдохе, будто пыталась успеть до конца мира.
- Не начинай, - ответила Марина, устало вытирая руки о кухонное полотенце. - Она в своём уме. Газ перекрыт. Я оставила суп и компот. Всё нормально.
- В своём уме? Она как-то чайник на плиту поставила и забыла! Ты сама жаловалась, что она ночью дверь нараспашку оставила. А теперь заперла её - и уехала?
- Я просто хотела тишины, - прошептала Марина. - Один выходной. Хоть один. Без дежурства, без бабушкиных стенаний, без… всего этого. Ты же не понимаешь, ты же сбежала — и всё.
Тишина повисла в телефоне. Потом в ней вырос голос Алины - уже не гневный, а острый, с металлическим надломом.
- Мам. К тебе сейчас придёт социальная опека. Люда уже позвонила. Я не знаю, что они решат. Но бабушку мы никуда не отдадим.
Марина опустилась на стул. Комнату затопил горячий августовский свет, и вдруг стало душно, как в запертой клетке. На столе - два апельсина, нож, хлеб в пакете. Всё казалось каким-то неуместным, ненужным. Как в гостях у самой себя.
- Знаешь, - сказала она, - когда я была маленькая, бабушка меня спасала от всего: от отца, от голода, от тебя, если ты злилась. Я в неё пряталась, как в шкаф. А теперь… теперь она боится моего взгляда. Смотрит и ждёт, когда я снова скажу: "Погоди, потом", - а сама уже дверь закрываю.
Она не плакала. Просто сидела, положив руки на колени, и смотрела в окно, где клубилась пыльная жара и пела кузнечья тоска.
Алина молчала.
А бабушка в это время стояла у закрытой двери и прижимала ухо к щели. За дверью была улица, и мир, и возможно, последний август её жизни. А за её спиной тикали часы, и в комнате пахло супом, который она забыла разогреть.
Марина не помнила, как отключился звонок. Телефон валялся где-то под стулом, а она всё сидела, вперившись взглядом в окно, как в портал, где могла бы быть другая жизнь. Без этого чувства - вязкого, как холодный кисель, - что ты предала того, кто когда-то держал тебя на руках, укачивал, вёл по лужам, завязывал шнурки. Кто забывал себя, чтобы помнить о тебе.
Бабушка — Анна Ивановна — сидела на краешке тахты, в тёмном халате, вязаном ещё при Брежневе, держала ладони на коленях, будто готовилась к исповеди. Лицо — почти прозрачное, как промасленная бумага, с тонкими жилками синевы под глазами. Она не знала, день сегодня или вечер. Она просто ждала. Когда дверь снова откроется. Когда услышит шаги. Когда скажут: "Мама, я вернулась".
Она боялась встать - вдруг упадёт. Боялась сесть не туда - вдруг забудет, где стоял стул. Еда? Где-то что-то было, кажется… Вчера она ещё помнила. Сегодня - нет.
- Маришка, - шептала она сама себе. - Доченька моя… Где ты?
Марина вспоминала, как в детстве мама мыла её в тазу, поливая тёплой водой из эмалированного ковшика. Рядом потрескивало радио, пахло хозяйственным мылом и печёной картошкой. Мама говорила: "Запомни, детка, старики - как дети, только тихие. Они плачут не вслух".
Она тогда смеялась. А теперь...
Теперь этот смех отдавался по щекам - сухими пощёчинами.
Дверной звонок пронзил тишину.
Марина вздрогнула, словно её ударили током. Подошла. Глянула в глазок.
- Здраствуйте, - женщина в серой рубашке и с блокнотом, нейтральная, как ватная стена. - Опека. Поступил сигнал от соседей. Мы должны проверить...
Марина отступила в сторону, открыла. Молча. Пустила.
- Где бабушка?
- В городе, у себя в квартире. Я… Я уехала к себе.
- Закрыв дверь?
Марина кивнула.
Слова прилипали к горлу. Она вдруг вспомнила, как мама срывала яблоки с деревьев, как пекла пироги, как качала коляску Алины во дворе.
А потом - как в последний год всё стало иначе. Повторы. Забывчивость. Страх. И бесконечное: "Ты кто?"
Опекунша писала что-то, поднимая глаза с сочувствием, но и с укором, как врач, ставящий диагноз, который и ты знаешь, но не хочешь услышать.
- Мы должны обсудить её состояние. И ваше. Возможно, нужна помощь. Или другое решение. Мы не обвиняем. Но бабушка — в зоне риска.
Марина смотрела на свои руки. Пальцы тряслись. Ушло солнце. Пахло сыростью.
И вдруг - телефон.
- Мама, - голос Алины, глухой, но твёрдый. - Я еду. Забираю бабушку к себе. Ты не справляешься. И это не упрёк. Это просто... правда.
Марина медленно осела на диван, потерянная, опустошённая, как дом после переезда.
- А я?.. - выдохнула.
- А ты - отдохни. Привыкни к тишине, которую ты хотела. Только помни: в ней будет эхо.
Бабушка сидела у окна, а внизу гудел подъехавший такси. Кто-то поднялся по ступеням. Ключ повернулся в замке.
- Ба, это я. Алина.
И бабушка, забыв про слабость, поднялась. Шагнула - нетвёрдо, шатко - и прошептала:
Ты пришла. Я думала, я уже не дождусь.
От лица бабушки.
Мне кажется, я уже была здесь. В этом дне. В этом свете.
Вот опять скрипит диван, опять стена - с трещинкой, похожей на веточку. Она ползёт вверх… как ласточка. Или змейка?
Я сидела. Ждала. Потом забыла, чего жду. Только чувствовала - надо.
Маришка ушла. Сказала: "Я скоро". А голос - не как раньше. Раньше у неё голос был… звонкий, как капель весной. А теперь - как ржавый ключ.
Я пыталась вспомнить - сколько прошло времени. Но часы затихли. Или я оглохла?
На кухне стоит кастрюля. Я не стала трогать. Газ - опасен. Мне же говорили. А кто - не помню.
Иногда мне кажется, что за дверью стоит кто-то. Тихий. Смотрит, как я старею. Каждый день заглядывает - не умерла ли?
Я и сама не знаю, жива ли. Потому что жить - это ведь чувствовать, слышать, знать. А я… я как тень.
Иногда я зову:
- Маришка.
Тихо, чтобы не спугнуть.
Она не отвечает.
Может, ушла. Может, сердится. Она часто сердится. Ей тяжело. Я знаю. Мне тоже когда-то было тяжело. Когда я стирала руками и стояла по колено в воде. Когда у меня тоже был ребёнок. Маленький, лохматенький. Всё плакал по ночам. Тоже Маришка.
Я её любила. Люблю. Просто… как будто сквозь лёд теперь. Как через пелену. Всё есть - и всё далеко.
Я боюсь забыть её лицо.
Когда приходит сон, я вижу себя молодой. Я бегу по тропинке, несу молоко в бидоне. Солнце в глаза. Меня зовёт кто-то: "Анютка!" - и я оборачиваюсь. Сердце - живое, горячее. Ноги бегут сами.
А потом - просыпаюсь. Холодно. Тихо. Часы не идут. Вода в стакане тёплая. Сахар весь слипся.
И снова - день.
Один и тот же день.
Сегодня была девочка. Милая. Внучка моя. Она пахнет городом и духами, и в глазах у неё что-то тревожное. Как будто она сама ещё не знает - кто она. Но пришла. Обняла. Сказала: "Я тебя заберу".
Я смотрела - и боялась спросить: А твоя мама?..
Потому что если спросить - всё станет по-настоящему.
Она одела меня, помогла обуться, не торопилась. И я подумала - а ведь у неё руки… мои. Такие же. Только молодые.
Мы вышли. За дверью пахло листвой. Август. Последний месяц лета. Последний, может, для меня.
Я не говорила ничего.
Я просто держалась за её локоть, будто за свою последнюю весну.