— Ты знаешь, Галя, ведь ещё месяц назад я была женой… А сегодня я хозяйка холостяцкой квартиры. Смешно, да?
— Ты это… как вообще так вышло?
— А вот так: бумажку не подписала. Вот и осталась с квадратными метрами, но без мужа и без всей их семейки. Ну, почти без них — потому что они всё ещё тут ошиваются…
Елизавета сидела за столом в своей собственной кухне, но чувствовала себя в гостях. Пять человек в тесной, душной комнате, лампа на потолке качается от шагов, картошка жареная пахнет сгоревшим луком, и где-то в углу шипит радио — опять шансон. Словно кто-то нарочно включил, чтобы подчеркнуть нелепость всего происходящего.
На табурете рядом — Виктор, наматывает на вилку салат, не предложив ни помощи, ни благодарности. Напротив — Маша, будущая мать и бывшая молчунья, теперь смотрит на Елизавету, будто жалеет заранее. А Людмила Сергеевна, свекровь, словно хозяйка бала, шепчет Маше на ухо — что-то явно не в пользу Лизы.
— Ты чего такая? Как чужая-то? — губы Людмилы Сергеевны вытянулись, и только чудом не сорвалось обидное слово. — Мы ж семья. Виктору с Машей малыш на подходе, а ты тут одна с квартирой сидишь. Ну, наследство, ну и что? Не в гроб же с собой её...
Елизавета сцеживала губы. На вид ей сорок с хвостиком, но сегодня она чувствовала себя лет на двадцать старше. Всё болело: глаза от раздражения, грудь от обиды, руки от бессилия.
— Андрей, может, ты хоть рот откроешь? — резко повернулась к мужу. — Или опять твой любимый «нейтралитет»?
Он, как всегда, сидел, сжавшись. Ни слов, ни воли. Смотрел в тарелку, как будто если не смотреть на людей — они исчезнут.
— Лиз… ну, мамка просто говорит… Что, типа, у нас детей нет, а у Вити будет… Ну, вроде логично же…
— Ага, логично! Выгнать меня и посадить к свекрови на балкон — очень по-человечески!
Маша поглаживала живот, глядя с невнятной улыбкой.
— Ну вы ж всё равно вдвоём. Мы, если что, вас потом… в комнату. Поможешь с ребёнком. Ну, пока не встанем на ноги…
— Спасибо, конечно, — Елизавета поднялась, начала убирать со стола, — а я как раз мечтала доживать в проходной, где орёт младенец и тёща храпит за стенкой. Прям картина маслом.
Людмила Сергеевна не сдавалась:
— Не надо язвить. Мы ж мирно. Просто оформим. Дарственную. По закону. Ты ж понимаешь… Сейчас время тяжёлое. У тебя всё есть, у них — ничего. Мы ж семья!
— "Дарственную"… — Елизавета проговорила почти беззвучно. — А если я не подпишу?
Радио, будто сговорившись, смолкло. Все замерли.
— Тогда ты разочаруешь своего мужа, — прошептала свекровь, — и можешь остаться одна.
— Лучше одна, чем с вами, — отрезала Лиза. И со звоном опустила вилку в раковину. Звук, как выстрел.
Через два дня Людмила Сергеевна появилась снова. Без стука. С пластиковым пакетом в руках и с выражением лица, как будто пришла сообщить о повышении пенсий.
— Вот тут образец. Юрист всё подготовил. Подпишешь — и свободна. Ну, в смысле, жить будешь у меня. Места хватит. И холодильник у меня большой — с морозилкой.
— Уходите, — голос Лизы был тихим, но твёрдым. — Ничего я не подпишу. Это моя квартира. Моя мать за неё жизнь положила. Я её ухаживала до последнего дня. А вы мне тут лекции читаете. Всё. Не выйдет.
— Ах вот как? — свекровь сделала шаг вперёд. — Значит, ты против семьи? Ну, смотри, Лизочка. Мы с Витей серьёзно настроены.
— Пожалуйста, покиньте квартиру. Или я вызову полицию. И без всяких сантиментов.
А вечером, как по расписанию, пришёл Андрей. С бутылкой. Виноватый, как школьник после драки.
Сел в коридоре, на старом табурете. Плечи опущены. В руках — бутылка и какой-то бумажный пакет.
— Лиз, ну… может, как-то по-другому? Подпишем — но жить останемся вместе. Всё по-честному. Никто тебя не выгонит…
Она подошла, стояла над ним.
— Андрей. Ты меня не защищаешь. Ты в меня не веришь. Ты… ты вообще кто мне теперь?
Он вскинулся:
— Я тебе муж! Мы двенадцать лет вместе! Ты что, всё это вычёркиваешь? Из-за бумажек?!
— Эти бумажки — это моя жизнь. А ты… ты уже нет.
В ту же ночь Елизавета подала заявление на развод. Пальцы дрожали. Слова прыгали, как на старом принтере. Но всё получилось. Без истерик. Без слёз. Просто — всё. Конец одной жизни. Начало новой.
Андрей ушёл. Чемодан, пальто, тапки — и тишина. Только на пороге обернулся.
— Ты зря. Мы могли по-хорошему.
— Я и поступаю по-хорошему. Только впервые — по отношению к себе.
— Лизок, ну не хнычь… Ты не дура. Ты умница. Хоть одна у нас в стае не дала себя ободрать, как липку.
— Я и не плачу, Галь. Это чай. Горячий. Просто глаза щиплет.
Спустя неделю с подъезда стали исчезать странные объявления — «Сдаётся комната порядочной женщине». Кто-то аккуратно срывал их. А кто-то подписывал шариковой ручкой: «А то вдруг свекровь придёт и выгонит».
Елизавета жила одна. И впервые — по-настоящему спокойно. Андрей исчез без боли. Осталась только свобода — немножко горькая, но своя. И тишина в квартире. Пыль на комоде, его штопаные носки и кружевной халат — он даже это забыл. А может, и не хотел забирать.
Звонил Виктор. Один раз — пьяный.
— Ты чего такая, а? Ты ж нам как сестра была! А теперь — враг семьи? Нам жить негде, Машка рожает! А ты — держишься за стены. Эгоистка!
Лиза отключила звук. Пусть говорит. Пусть думают. Главное — чтобы дверь была закрыта.
Но однажды — она была приоткрыта.
В воскресенье она вышла за молоком — подумала, успеет за пятнадцать минут. Возвращается — замок как замок, не тронут. А в квартире… Людмила Сергеевна. Стоит посреди зала, как у себя дома, с той самой пластиковой папкой, будто бухгалтерская проверка. Маша рядом, с сумкой — живот уже виден. И Виктор, этот славный братец, снимает куртку, как будто вернулся с работы домой.
— Вы что тут делаете?! — голос у Елизаветы сразу сорвался, стал резким, чужим. — Как вы вообще вошли?!
— Ключ Андрей дал, — спокойно, даже обыденно, произнесла свекровь. — Он ведь пока не выписан. Мы по-хорошему пришли. Маша в своей квартире задохнулась бы, а тут место — море.
— Это МОЯ квартира! — Елизавета шагнула ближе. Руки дрожали, слова срывались. — Вы не имеете никакого права!
Маша посмотрела с выражением усталого сожаления:
— Ну, давайте тогда по закону. Ты ж взрослая женщина. По-хорошему не хочешь — будет через суд.
— Какой ещё суд?! — она буквально взвилась. — У меня на руках всё: наследство, регистрация, выписка из ЕГРН. Я одна в списке собственников!
— А ключ Андрей дал. Мы с ним супруги. Пока ещё, — Людмила Сергеевна чуть усмехнулась. — Не хочешь, чтоб заходили — надо было замок сменить.
— Вон отсюда! — с вешалки она схватила плащ, швырнула в сторону непрошеных гостей. — Вон из моего дома!
— Ты чего орёшь-то?! — рявкнул Виктор. — Мы тебе ничего не ломаем! Просто зашли. Что, в подъезде, по-твоему, с беременной стоять должны?!
Она не помнила, как всё произошло. Только вспыхнуло что-то древнее, первобытное, как будто горела изнутри. Схватила Машину сумку — выволокла её за порог. Виктора — толкнула так, что он врезался в косяк. Даже выругаться не успел. Потом — свекровь. Без пощёчин, просто вытолкнула, резко, в плечо. Та охнула:
— Ты чё творишь, стерва?!
Но уже стояла в коридоре.
Дверь захлопнулась с грохотом. Из глаз — слёзы, по телу — дрожь. Елизавета села прямо в прихожей, среди обуви. Сердце бухало в висках. Она никогда так не кричала. Никогда никого не толкала. Но они… вторглись. Просто вошли. И всё будто в порядке: «ключ дал», «жена беременна»… Как в дурной пьесе.
Через два дня — письмо. Заказное. С уведомлением.
Иск о разделе имущества.
Глаза споткнулись о слова: «совместно нажитое», «в интересах семьи», «учитывая беременность».
Письмо упало. Следом — чашка с кофе. Он был холодный. Как всё теперь.
Позвонила Галя.
— Лиза, это что, они теперь и суд подключили? Озверели, что ли?
— Ага. Делить хотят. Хотя Андрей и копейки не вложил. Ни за ремонт, ни за свет. Ничего, Галь. Ноль.
— К юристу. Срочно. Не жди.
Юрист был молодой, вежливый. Пахло пластиком и пылью, а он перелистывал документы с сосредоточенным лицом.
— Не переживайте. У них нет шансов. Это наследство. Не является совместным имуществом, даже если вы в браке. Вы защищены. Меняйте замки. Срочно.
— А если… снова придут?
— Вызывайте полицию. Это уже угроза.
Елизавета вернулась домой. Вызвала слесаря. Замки перекодировали. Вечером написала Андрею:
«Замки поменяла. Уведомляю. Твои родственники сюда больше не войдут. Без суда.»
Ответ пришёл короткий:
«Понятно. Раз ты выбрала войну — будет война.»
В груди сжалось.
А ночью снился кошмар: Людмила Сергеевна — с топором. Сносит стены. А Маша — рядом, гладит живот, говорит:
— Ты же сама нас пустила… Сама…
Утром Елизавета подала заявление на выписку. И начала искать адвоката. Не просто юриста, а такую, чтобы с голосом, что может разрезать бетон. Потому что это уже не бытовуха. Это — осада.
— Лиз, они опять звонили? — Галя шептала в трубку, как будто сама пряталась под столом.
— Ага. Адвокат Виктора. Предложили временное вселение. Пока не «решится судьба квартиры». Представляешь? Я, значит, «судьба». А квартира — сцена для пьесы про страдающую беременную.
Прошло два месяца. Андрей в суд не являлся. Присылал бумажки. Всё как из методички: «мама хотела как лучше», «я не знал», «помочь младшему брату».
Адвокат Елизаветы — сухая, чёткая, без сантиментов — как строгая училка по химии.
— Они тянут. Хочут, чтобы вы сорвались. Не сорвайтесь. Ни шагу в сторону. Всё — через меня.
Но терпение — не вечное.
На 8 марта, между мимозой и усталым тортом из магазина, Людмила Сергеевна пришла на работу. В бухгалтерию.
Шесть женщин, у каждой — ухо, как локатор. И нос — в чужую беду.
— Лиза, ну ты же женщина! Ну как тебе не стыдно! Маша вот-вот родит! Ребёнку угол нужен!
— У вас есть угол. У меня — квартира. В ней никто жить не будет. Ни ты, ни твой сын, ни его жена. Всё. Последний раз объясняю.
— Ах ты ж… неблагодарная! Я тебе сына вырастила! А ты… квартирой прикрылась!
Сотрудницы замерли, как в театре. Кто — с кофе, кто — с наполовину разрезанным сырком в руке.
— Если не уйдёте, вызову полицию. Всех туда и отправлю — и с внуком, и с претензиями.
И Людмила Сергеевна… ушла.
Прошипела напоследок:
— Ты себе могилу роешь. Сама. И без лопаты.
В апреле — развод. Суд принял решение. Официально — больше не муж и жена.
И тут Елизавета пошла в наступление.
Подача на выписку.
Оценщик — квартира подорожала. На миллион. И у них заиграли новые аппетиты.
На суде Андрей пришёл. В старом костюме, мятом. Тот, в котором когда-то венчались. Только тогда он держал её за руку, а теперь — держался за пояс, чтобы не расползлись брюки.
— Я… не хочу конфликта. Я тут был прописан. Даже щётка у меня там есть…
Судья подняла бровь:
— То есть вы считаете, что наличие зубной щётки — основание для проживания в чужом жилье?
— Ну… я же просто не хочу, чтобы младший брат с женой на улицу пошли…
— А я не хочу, чтобы у меня в квартире был детский сад! Без моего разрешения! — встала Елизавета. — Он не жил там полгода. Квитанции — вот. Свидетели — есть. Более того — он передал ключи своей матери, брату, жене брата. Они вломились. Без моего согласия. Я боюсь. Я одна. Я — женщина.
Судья записала что-то, кивнула.
— Решение будет через пять дней.
Через пять дней — конверт.
Андрей выписан.
Никаких долей. Никаких прав. Только она.
Села у окна. Письмо в руках. Только не от суда — от Маши.
Кривой почерк:
Ты победила. Надеюсь, тебе хорошо. Мы уехали в Липецк. Виктор без работы. Мать нервная. Ребёнок — скоро. Пусть тебе всё это аукнется.
Она вздохнула. Сложила письмо. Выкинула.
Лето пришло жаркое.
В квартире — тишина.
На подоконнике — кружка с кофе. Пар поднимается медленно.
В окне — только небо.
Без людей.
Без скандалов.
И внутри — тоже тишина.
Только лёгкая улыбка.
Настоящая. Первая за долгое время.
Конец.