Наталья только поставила чайник, когда в кухне, как по расписанию, появилась Людмила Степановна — будто не человек, а стихия. Вошла, устроилась, вздохнула, и не успела Наталья вдохнуть пар лимонного чая, как послышалось:
— Зачем тебе такая дорогая квартира? Купи что попроще, а разницу нам отдай.
Чашка дрогнула в руке. Не пролилась — чудо. Наталья поставила её на стол, не отпив ни глотка. В голове мелькнули выражения, за которые её покойная бабушка строго наказывала: «Такой девушке не к лицу». Бабушка бы закатила глаза. Наталья — нет. Она смотрела прямо в лицо свекрови, сидящей у неё на кухне, будто у себя дома. На тарелке — ломоть буженины, хрен на нём — щедро, с характером. И жевала она без тени сомнения. Без страха, без упрёка.
— Вы это сейчас серьёзно, Людмила Степановна?
Та только плечами пожала — легко, будто речь о новой модели стиральной машины, а не о чьей-то жизни.
— А что такого? Ты одна. Развелась — и молодец. Свободна, без детей, без забот. У тебя — три комнаты. А у Витеньки двое детей. Ну и кошка — аллергия у жены, зато душа у неё страдательная. А у них — двушка. Душно им. А у тебя тут — паркет, балкон…
Наталья наклонилась вперёд, и голос её стал ровный, как у дежурного по вокзалу, который объявляет отход поезда в другой конец жизни.
— Я купила эту квартиру сама. После развода. Три года копила, экономила. Даже на тёплые сапоги. В аптеку зимой шла — ноги мёрзли, сердце тоже. Потому что не только морозы, но и бывший обули. Это — моё. Каждая стена — моя.
— Вот именно! — оживилась свекровь, будто услышала подтверждение своей правоты. — Умная, сильная. Пора и помочь ближним. Виктор — тебе почти родной. Ты его ведь когда-то… ну, любила. Пока с моим Сашкой встречалась.
— Сашка теперь, кстати, живёт с Татьяной. Или с Катей. Я сбилась, как и вы со счетов такта.
— Не груби, Наташа, — вздохнула та. — Я просто предложила. Купи себе студию. А эти метры — ребятам. Всё оформим, по справедливости. Они потом спасибо скажут.
— Спасибо мне будет негде повесить, — Наталья поднялась. — Мне сорок пять. Я одна. Эта квартира — мой щит. И я его менять на чужую ипотеку не собираюсь.
— Тебе никто не угрожает, — усмехнулась свекровь. — Просто подумай. Вдруг встретишь кого? Молодого, горячего. Он не захочет жить в бабушкиной трёшке.
— А ещё меньше — он захочет делить комнату с бывшей свекровью. Почему вы не у сына на кухне рассуждаете о великом переселении?
— У них ремонт. Дети чихают. Маша на нервах.
— А Наталья, выходит, с титановой психикой и иммунитетом супергероя? — она снова села. Медленно. С достоинством. — Давайте так: завтра вы уезжаете. Или я вызываю такси.
— Ты это мне?! Я тебе как мать!
— Вы мне как тёща от третьего брака. И, заметьте, до сих пор я вас терпела исключительно из приличия.
Повисла пауза. Даже чай в чашке остывал молча, не решаясь шуметь.
— Ну-ну, живи одна. Потом сама же жаловаться будешь: никто не звонит, не пишет. Сейчас таких, как ты, в одиночестве — пруд пруди. Будешь среди них сиять. Звезда одиночества!
— Спасибо за метафору, Людмила Степановна. Только моя звёздная жизнь требует ванну. И тишины. Без вашего божественного голоса за стенкой. Он у вас как сирена — только не тревожная, а совестливая. А совесть я давно похоронила.
— Злая ты стала, Наташа. А была… Худая, весёлая, волосы кудрявые. Сашка за тобой бегал!
— А теперь ни худая, ни кудрявая. Свобода расслабляет. А злость — это не злость. Это выжимка. Из жизни с вашим сыном. И с вами.
Она ушла в ванную. Там было тепло и пахло эвкалиптом. А на кухне осталась свекровь, один на один с холодильником. Тот гудел, будто несогласный.
В зеркале Наталья улыбнулась. Не потому что весело. Потому что впервые за десять лет кто-то сказал вслух то, что она терпела. И этот «кто-то» — она сама.
Утро. Звонок в дверь. Семь тридцать. Кто-то настойчиво мешал людям жить.
— Кто это там, в такую рань, караулит? — Наталья натянула халат, заспанная, сердитая.
На пороге — всё та же Людмила Степановна. Лицо — как у человека, которого не просто не приняли в поликлинике, а сразу отпели.
— Можно я зайду?
— Вы… с вещами? Или пожаловаться на правительство?
— На минутку. Я от врача.
Наталья молча отошла в сторону. В такие моменты даже шутка — как шарик на похоронах. Лучше — тишина.
— Садитесь.
Но та не села — рухнула. Без опоры, как куль. Наталья налила воды, не думая.
— У меня рак. Четвёртая стадия. Поздно. Метастазы.
Наталья замерла. Чай стал ледяным. Но она не ахнула, не вскрикнула. Просто села напротив.
— Врач сказал — может полгода, может меньше. Я сразу подумала — вот оно. За язык мой…
— За какой язык?
— За квартиру. За Витю. За это «разницу отдай». Хотела как лучше. Устроить счастье. А получилось — как всегда.
— Вы не счастье устраивали. Вы устроили меня под нож. Только ваш — духовный, а мой — вполне реальный. С моими деньгами, моей болью и моей ванной.
— Знаю, Наташ. Знаю. Теперь и простить себя не могу. Поздно.
— Поздно — это когда я пироги на сороковины буду печь. А пока — просто неловко. Простите. Это я так… юмор у меня такой. Горький.
— Ты шути, ты шути. Я ведь… не к Вите поехала. К тебе. Потому что Машку я не выношу. Фальшивая она. А вы с Витей… вы настоящие были.
— Были. Только кончились. Срок годности истёк.
— Я не клянчить. Я просто хочу… пожить немного по-человечески. Не командовать. Не вмешиваться. Просто быть. Если ты позволишь.
— Диван у меня удобный. Ортопедический. Но есть условия.
— Какие?
— Не лезть в мою жизнь. Не говорить про квартиру. И не будить меня до восьми.
— По рукам. Я даже готова готовить тебе завтрак.
— Только не кашу. И без этих ваших "раньше ела и ничего". У меня желудок, как у экономики страны — всё внутри разваливается, а снаружи ещё держится.
И они засмеялись. По-настоящему. Впервые. За много лет.
Через неделю — анализы. Повторные. Всё подтвердилось. Без надежд, без чудес. Врач говорил спокойно, без театра. Людмила Степановна вышла из кабинета, постояла на улице, посмотрела на прохожих… и вдруг, будто что-то щёлкнуло. Вместо того чтобы лечь в кровать, притвориться тенью и ждать, она сделала ход, который, пожалуй, ни один онколог не прописал бы.
Купила серьги. "На случай вечера", — сказала она Наталье и хитро подмигнула.
Завела себе ТикТок. Не шуточный — с настоящими рецептами из своей молодости. Салат с фасолью и чесноком, который спасал нас в дефицитные зимы. Подписалась на блог фитнес-пенсионерки. Даже попробовала повторить растяжку — Наталья потом долго мазала ей поясницу каким-то дорогим кремом, который берегла для себя.
В ванной как-то подловила — огурцы на лице, волосы в бигуди.
— Вы с ума сошли? — не выдержала Наталья. — У вас четвёртая стадия, а вы огурцами лицо мажете?
— А мне что теперь — с кислой физиономией умирать? Пока могу — хочу быть живой.
— Вы и в гроб ляжете с анекдотом. Только всех ещё туда за собой потащите, чтобы скучно не было…
А потом, как-то в пятницу, после ужина, устроились перед телевизором. Смотрели «Любовь и голуби». У каждой в руках — по стакану мороженого, ложка, плед. Было тихо. И почти светло. И вдруг Людмила сказала:
— А ведь ты его не разлюбила. Я вижу. Просто устала бороться. А он — дурак. Сказал бы слово — ты бы снова поверила.
— Поздно. У него — жена. Дети. Быт.
— Быт — это не жизнь. Это посуда между редкими моментами счастья, — вздохнула она. — Я это поняла, когда первый раз просто села на твоём балконе. Молчала. А до этого всё говорила, жужжала. Куда-то, зачем-то…
На следующее утро Виктор пришёл. Просто навестить мать — так он сказал. Наталья мыла посуду, а Людмила сидела в халате, в маске из какого-то зелёного тюбика, с чашкой травяного чая.
— Мам, ты тут живёшь?
— О, Витенька, а ты что — только что глаза открыл? Да, живу. Здесь меня кормят, поят. И никто не шикает за телефон.
— А почему не у нас? У нас же семья…
— У вас — ипотека. А у Наташи — душа.
Он замолчал. Наталья вышла на порог кухни, вытерев руки о полотенце.
— Знаешь, Витя… ты когда был рядом — не замечал. А теперь, когда меня нет, ты вдруг вспомнил, как я пахну кофе и как во сне разговариваю.
— Наташа… Я просто испугался.
— Поздно бояться. Страшное — уже было.
— Но хотя бы — не молчать?
— Это ещё вопрос.
И снова — в ванную. Классика. Но без эвкалипта, просто с обычным шампунем, потому что внутри болело не тело — душа. Та самая, о которой все столько говорили.
Прошло три месяца. Осень шла уверенной походкой — дождями, слякотью, запахом мокрых деревьев. Раньше Наталья любила это — теперь всё казалось чужим. Ветром пахло прощанием.
Людмила Степановна худела. Но не сдавалась. Шарфики покупала в «Глории Джинс». Онлайн учила английский. И письма писала. Бумажные. Наталья находила их — в ящике, в тетради, за зеркалом. Некоторые были ей. Другие — просто так: "Тому, кто вспомнит."
— Вы чего, завещание пишете? — спросила Наталья, мешая сироп в чай.
— Завещания — это скука. Я пишу послания. Чтобы, если вдруг исчезну, не вышло, что я просто по кухням ходила и советы раздавала.
— Теперь не ходите. Теперь живёте.
— Вот. А значит, есть что оставить.
На четвёртый месяц позвонил Виктор. Наталья не брала трубку. Три раза. На четвёртый — ответила.
— Привет. Мама не звонит. У неё всё в порядке?
— Да. Только она теперь не звонит. Она живёт.
— Ты всё ещё злишься?
— Нет. Я уже не та, на кого ты плюнул. И она — не та, кого ты не замечал.
— Ты не жалеешь?
— Жалею, что не выгнала тебя раньше. Тогда бы, может, она пришла ко мне как человек, а не как ревизор по душевным вложениям.
— Я всё равно… скучаю.
— А я — нет. У меня теперь тишина, утренний чай без претензий и человек, который впервые понял, кто я такая.
— Кто?
— Твоя мать. Удивлён?
— Да.
— Привыкай.
В феврале она просто не проснулась. Заснула — с книгой, в мягком халате, на диване, где было тепло. Наталья нашла её утром. Не плакала. Просто поставила рядом чашку с кофе.
— Ну ты и упрямая… Даже умереть решила по-своему.
На столе — письмо. В конверте, подписано: "Наташе. Только не открывай сразу. Проживи день. Потом."
Наталья прожила. Вечером села. Открыла.
Ты — человек с хребтом. И с совестью. Я была слепа к этому.
Прости.
Но ты меня спасла. Не от смерти. От себя.
Спасибо за последнюю осень.
Пусть у тебя будет счастье. Любое. Хоть в трёшке. Хоть на одном квадратном метре.
С любовью, та самая “тёща от третьего брака”.
Наталья держала письмо на груди, потом медленно встала. Заварила чай с мёдом. Села у окна. За ним было тихо. И всё ещё зима.
Но она знала — она не одна.
Даже если комната пустая. Даже если никто не спросит, как прошёл день.
Кто-то просто есть. И этого — вдруг стало достаточно.
Конец.