Утро выдалось пасмурным. Солнце то пряталось за облаками, то выныривало, кидая блики на растрескавшийся подоконник. Владимир, натянув вязаный свитер прямо на майку, вышел на крыльцо. Потянулся, почесал затылок и сплюнул вниз, в мокрую пыль.
— Ну что, ребята, доброе утро, — пробормотал он и глянул на курочек, копошившихся в загоне. Те, завидев хозяина, взбудораженно закудахтали.
Он тяжело спустился по деревянным ступенькам, заскрипевших под его весом, и пошёл к сарайчику. Левой рукой придерживал спину, ныло, как всегда, после сна. Самое тоскливое начиналось именно с утра, когда никто не подал кружку, не насыпал кашу, не упрекнул в небритости.
Нины не было уже третий месяц. Сразу после рождения внука она рванула в город помогать дочке. Первые дни они звонились каждый вечер, смеялись, делились новостями. А потом звонки стали реже.
— Всё, Володь, у меня тут дел невпроворот. Анька-то родить родила, а дальше что? Грудь, пелёнки, колики... Тут бабка как генералиссимус должна быть, — рассказывала Нина по телефону, слышно было, как плачет малыш.
Он кивал, хотя она его не видела, и поддакивал.
— Понимаю, понимаю, конечно. Делай, как надо.
Но чем больше проходило времени, тем сильнее грызло внутри одиночество.
Женой всё хозяйство держалось. Теперь же всё свалилось на него: кормить, стирать, убирать, носить воду из колодца. Даже гусей гнать и тех одному. А уж на обед самому себе готовить, тут вообще мука. Варить суп на одного? Да ну.
Однажды, сидя на табурете у плиты и глядя в кипящую кастрюлю с пельменями, он вслух сказал:
— Ну и пожил, называется. Сорок лет в браке и обратно, как холостяк. —Только кошка, свернувшаяся клубочком под столом, лениво мяукнула в ответ.
Из всей деревни только Вера, соседка, хоть как-то скрашивала одиночество. Вдова лет пяти уже, аккуратная, в платочке, с доброй улыбкой на лице. Она по хозяйству сама всё тянула, сын был наездами, но в доме у неё всегда было уютно, пахло выпечкой, чистотой.
Однажды она принесла ему тарелку с пирожками.
— Вот, Володь, горяченькие, только с печки. С капусткой сегодня решила. Не пропадать же добру. Я-то всё равно одна, — сказала она, ставя тарелку на лавочку у крыльца. — А ты, небось, чёрт знает чем питаешься?
Он смущённо почесал за ухом.
— Да… бывает, доширак ем, бывает, пельмени. Да и некогда, знаешь... курки, огород.
— Ага, некогда, — засмеялась Вера. — Как будто раньше легче было. Просто без женщины ты, Вовка, как без рук.
— Ага, — кивнул он, глядя на пирожки. — Руки-то руки… а без сердца тяжело.
Вера замолчала. Потом мягко сказала:
— Возвращай жену-то, раз тяжело, проси, чтоб приехала.
Владимир вздохнул.
— А она, по ходу, и не хочет возвращаться. Говорит, городская жизнь ей по душе. Вода из крана, стиралка сама крутит, даже гладить почти не надо. А тут колодец, печка, перья от кур… Сказала как-то, что уже отвыкла.
Он взял один пирожок, откусил. тёплый, вкусный, как в молодости.
— Вкусно. Спасибо тебе, Вер.
Она только махнула рукой:
— Да чего уж. Всё равно пеку, не выкидывать же.
С тех пор Владимир стал заходить к ней чаще. То по делу: гвозди принести, то доску прибить, то лопату наточить. А бывало, и без дела, просто на чай.
Она не переспрашивала, но и не выгоняла. И в доме у неё всё равно как в городе: вода проведена, стиралка-автомат, ванна. Сын постарался. Вере хорошо, никто не зудит над ухом.
Однажды, когда вечер был особенно промозглый, и Владимир сидел у неё в кухне с кружкой чая в руках, Вера вдруг сказала:
— Оставайся у меня, Володя. Ну правда. Всё равно ты у меня чаще бываешь, чем у себя. Чего туда-сюда бегать-то?
Он посмотрел на неё, потом на шторку в окне, за которой сгущались сумерки. Тихо сказал:
— Может, и правда. Всё одно дома пусто. А тут как-то… по-человечески.
С того вечера он и остался.
Прошло уже больше месяца с тех пор, как Владимир остался у Веры. Сначала ночевал изредка, то после ужина допоздна засидятся, то устанет после работы в огороде. А потом как-то само собой получилось: одна его рубашка висит у неё, потом зубная щётка на полочке в ванной появилась, да и тапки он свои старые притащил.
Всё было по-домашнему — по-новому и… уютно.
Вера, казалось, и не ждала ничего другого. Она не торопила, не спрашивала, не обижалась. Просто жила рядом, принимала его таким, какой он есть, с его привычкой вставать рано, с его любовью к горячему сладкому чаю, с его храпом в полночь.
— У тебя щетина колется, — ворчала она однажды, когда он в шутку пытался прижаться к её плечу. — Как ёж какой-то.
— А ты привыкай, — усмехнулся Владимир, хлопнув себя по коленям. — У меня, между прочим, возрастной стиль.
Она рассмеялась, взяла тряпку и, проходя мимо, хлопнула его по плечу.
— Стиль, говоришь… Вот Нина тебя побрила бы — и не разговаривала, пока не выбрит, как младенец.
— Нина… — повторил он тихо, и сразу лицо его потемнело.
Он всё реже вспоминал жену. Всё реже звонил. Да и она особо не звонила. Только раз в неделю, и то формально.
— Всё нормально, Володя? — спрашивала Нина как бы мимоходом, без прежнего тепла.
— Нормально, — отвечал он. — А у тебя?
— У меня хорошо. Внучок растёт, Аньке помогает муж, но я пока нужна. Скучаешь?
— А ты? — спрашивал он в ответ. И в телефоне наступала тишина.
По деревне начали ходить слухи. Сначала шептались у колодца. Потом Феня из третьего дома сказала прямо:
— Ты, Вовка, на старости лет чудак. Жена у тебя не померла, а ты к соседке перешел с вещами.
Он буркнул в ответ, не поднимая головы:
— Не померла, но и не живёт со мной. Она в городе, ей там удобно. А мне одному тоскливо. Или мне, может, удавиться?
Феня только хмыкнула.
— Ну-ну, живи... Только не удивляйся, если потом вернётся и грабли в ход пойдут.
Граблей он не боялся. Боялся снова оказаться один.
С Верой всё было как-то мягче. Она всё делала сама, никогда не упрекала.
Однажды, когда он помог ей натаскать воды и сидел на лавочке, вытирая пот со лба, она вдруг сказала, глядя в огород:
— Я тебе за это благодарна... И ведь спасибо надо бы чаще говорить. Мне с тобой спокойно, Вов.
Он посмотрел на неё с лёгкой улыбкой.
— А мне тепло от тебя, от дома, от твоих щей. Не верил, что можно так жить.
— Без любви? — вдруг спросила она, и он вздрогнул.
— Нет, — покачал он головой. — Не без неё. Просто... другая она. Не как с Нинкой. У нас с ней были громкие слова, большие праздники. А с тобой... как-то просто. Но это, наверное, и есть настоящее.
Вера тихо улыбнулась, взяла его за руку, и они сидели так долго, глядя, как солнце опускается за край деревни.
Он всё меньше вспоминал, что вообще жил как-то иначе. А когда вспоминал, не знал, тоскует ли по тому, что было, или просто привыкает к новому.
Но всё изменилось в один день. Однажды утром, когда он чистил сапоги у крыльца, из-за поворота показалась Нина. Она шла бодро, с сумкой в руках, платок завязан, как всегда, аккуратно.
Он встал, не веря глазам.
— Нинка?.. Ты?
— А что, не ждал? — произнесла она резко, окинув взглядом двор. Потом перевела глаза на дом Веры. — А это, значит, твоя новая постель?
Он хотел что-то ответить, но в горле пересохло.
— Погоди... А ты надолго?
Нина посмотрела с таким выражением, что стало ясно: не она к нему, он для неё теперь чужой.
— На неделю, — бросила она, не оборачиваясь. — Дом привести в порядок. А там видно будет.
Дом встретил Нину тишиной и пыльной прохладой. Всё было на месте, как она и оставила: скатерть на столе, старый заварник на полке, лампочка в коридоре, которую Владимир обещал заменить и не заменил. Только сорняки под окном теперь были выше колена, а клумба с бархатцами увяла без полива.
Она поставила сумку в прихожей, сняла платок, присела на табурет и тяжело вздохнула.
— Дом родной, а будто чужой, — пробормотала она, осматриваясь. — Не чувствуется здесь меня больше…
Через час она уже мыла полы, распахнула окна, вымела паутину из углов. Привычная рутина будто укачивала внутреннюю бурю, но стоило услышать за забором знакомый смех, сдавленный, хрипловатый, Верин, всё внутри сжалось.
«Ничего. Пусть смеется. Я жена, а не она», — уговаривала себя Нина, скребя щёткой дверную ручку так, будто стирала не грязь, а унижение.
На следующий день, рано утром, она вышла на улицу с лопатой прополоть грядки. Только отошла чуть в сторону, как из соседнего двора вышла Феня, прищурилась, как будто ждала.
— Гляжу, ты всё-таки вернулась, — проговорила та, придерживая платок у подбородка. — А то уж думали, не увидим тебя больше.
— Надо порядок навести, — коротко ответила Нина, не поднимая глаз.
Феня шагнула ближе, и в голосе её зазвучала острая, липкая доброжелательность:
— А ты в курсе, что твой Вовка у Верки живёт? Не временно так, а как полноправный сожитель уже. Вон как ей с огородом помогает, инструменты носит... За пирожки, говорят, спасибо говорит каждую ночь.
Нина выпрямилась, рука с лопатой задрожала.
— Спасибо, Феня, — выдавила она. — Остальное мне расскажет сам муж.
— Ой, не обижайся, Ниночка, — вскинулась та. — Я ж как подруга. Чтоб знала, что к чему. А не то сядешь за стол, а ложка уже Веркиной губой тронута.
С этими словами она развернулась и пошла к себе, оставив за собой шлейф пересудов.
Нина не стала ждать. Она вытерла руки о фартук, сняла косынку, выпрямилась и решительно направилась к соседскому дому. Сердце колотилось, но в груди не было страха, только гнев и обида.
Дверь открылась не сразу. Владимир вышел с тарелкой в руке, в другой держал ложку. За его спиной мелькнула Вера, держащая кувшин с компотом.
— Нина… — пробормотал он, явно не ожидая встречи. — Ты… что-то случилось?
Нина не стала ходить вокруг да около.
— Случилось. Я приехала домой, а тут только и твердят о твоей новой семье.
Он поморщился, поставил тарелку на лавку.
— Не надо громких слов. Я же не знал, что ты вернёшься.
— А ты спрашивал? — голос её звенел от сдерживаемой ярости. — Или думал, что я насовсем? Уехала, значит, свободен?
Из-за его спины послышался тихий голос Веры:
— Может, мне уйти?
— Нет уж, сиди, — бросила Нина. — Ты ж теперь сожительница моего мужа.
Владимир нахмурился, но не перебивал.
— Нина… мы с тобой почти не разговаривали. Ты там, я здесь. Я устал быть один. Всё на мне. Дом, птица, быт.
— А ты не подумал, что я не в санаторий поехала? Что я там каждый день, как белка в колесе: стирка, готовка, малыш… У тебя тут гуси, а у меня грудной ребёнок на руках!
Он отвернулся, опустил голову.
— И что теперь? — спросил он, не поднимая глаз. — Ты надолго?
— Да какая разница! — сорвалось у неё. — Уже не важно. Ты выбрал.
Она не стала ждать ответа. Повернулась и пошла прочь, глотая слёзы. За спиной услышала только, как Вера тихо сказала:
— Может, не стоило за стол садиться, пока не поговорил с ней по-человечески…
Владимир ничего не ответил.
Нина молча собрала свои вещи в тот же вечер. Зашла в сарай, посмотрела на старый веник, который Владимир сам когда-то привёз с ярмарки, смахнула пыль с глаз.
— Сорок лет вместе, а всё зря, — прошептала она.
Она уехала первым утренним автобусом, не прощаясь. Даже к соседям не зашла.
Прошло три недели с тех пор, как Нина уехала. Владимир в доме будто осунулся. Еда не лезла в горло, чай остывал в чашке, и даже гуси не слушались как раньше, как будто чувствовали, что в хозяине что-то надломилось. Вера, конечно, старалась: пекла, варила, спрашивала, но глаза у Владимира всё чаще глядели в окно, куда раньше выходила Нина в переднике и с лейкой в руках.
Однажды он всё же позвонил. Нина не взяла трубку. Ни в первый раз, ни во второй.
Тогда он написал СМС: «Прости, если сможешь. Я думал, что ты меня уже не ждёшь».
Ответа не было.
В это же время, в городской квартире у дочери, Нина словно жила в каком-то чужом сне. Внук уже начал агукать, крепко держал палец, и, казалось бы, всё вокруг просило радости… но в душе было пусто.
— Мам, — однажды осторожно сказала дочка, — может, поговоришь с ним? Ну, хоть по телефону?
Нина вздохнула, продолжая гладить маленькие ползунки.
— А зачем? Чтобы снова вернуться, а потом он опять решит, что одинокий?
— Он ошибся. Все ошибаются. Но вы же почти всю жизнь вместе. Ты ж его всё равно…
— Люблю? — Нина слабо улыбнулась. — Я сама не знаю. Больше — помню. Мы вместе пережили похороны родителей, борьбу за урожай, поливочные насосы, свадьбу твою. Мы с ним, как старый чайник и комфорка. Но если однажды чайник поставили на другую плиту… будет ли он кипеть по-прежнему?
Дочка подошла, обняла её за плечи.
— А может, стоит хотя бы поговорить?
Через неделю Нина вернулась в деревню. Она решила: будет жить одна, всё равно по-своему спокойней. Владимир не появлялся. Только однажды, проходя мимо её калитки, остановился. Нина стояла в огороде, подвязывала куст помидоров. Он не решился зайти, только посмотрел, тихо сказал:
— Если вдруг… если нужна будет помощь… кран, розетка или просто… чай попить, ты знаешь, где я.
Она не повернулась, лишь слегка усмехнулась.
Так прошёл месяц. Потом второй. Люди в деревне сначала судачили, потом притихли. Видели, как Нина ходит на рынок с авоськой, как Владимир снова гоняет гусей сам, как Вера начала чаще выезжать к сыну.
А потом однажды Нина утром вышла за калитку, а на лавке стояла корзина. В ней красные наливные яблоки и записка:
«Ты однажды спасла мою душу. Теперь хоть так постараюсь спасти твоё утро. Твой В.»
Нина села на скамейку, взяла в руки одно яблоко, понюхала. Слёзы выступили в глазах. Она подняла корзину и отнесла к соседке, поставила перед калиткой.
— Дурак ты, Вовка, — прошептала она, улыбнувшись сквозь слёзы. — А я, видно, такая же.