ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Когда не остается видеозаписей спектаклей, нам суждено только читать воспоминания, смотреть фотографии и по крупицам восстанавливать "портрет" режиссера и его театра.
125 лет назад 10 августа (28 июля) родился человек, чье имя важно не только нам - ермоловцам. Масштаб его личности настолько огромен и многогранен, что дух захватывает, читая рассказы тех, кому посчастливилось с ним работать.
Перед вами - удивительный по своей искренности и человечности рассказ артистки театра имени М.Н. Ермоловой Прасковьи Алексеевны Бубновой-Рыбниковой об Андрее Михайловиче Лобанове, о его непростой судьбе, о работе с ним, о лобановском периоде жизни театра - из ее замечательной книги "Главы из семейного романа: воспоминания", опубликованной в 2020 году в издательстве "Алетейя" (публикуется с сокращениями):
"В 1946 году я окончила театральное училище им. Щепкина, где моими педагогами были замечательные актеры: Константин Александрович Зубов и Александр Павлович Грузинский. Как ученицу они меня любили, и, когда я окончила институт, Зубов мне сказал: «Ищите театр, в котором хотели бы работать, сообщите мне, и я Вас продам».
Я стала искать «свой театр» и выбрала его по велению сердца. Им оказался московский театр им. М.Н. Ермоловой, руководимый Андреем Михайловичем Лобановым. Теперь, по истечению полувека, я с гордостью читаю в воспоминаниях больших и гораздо более умных людей, чем я, что в разные отрезки времени тот или иной театр являлся для общества «властителем дум». Когда-то им был Малый театр, затем Художественный, потом Камерный и Мейерхольда. В послевоенное десятилетие, когда мой самостоятельный выбор пал именно на этот театр, «властителем» стал театр им. Ермоловой, и человеком, который своими спектаклями властно повел за собой зрителя, был великий режиссер Лобанов.
Проработала я в этом театре без малого 40 лет и не хочу обижать тех режиссеров, которые приходили после него, среди них тоже были талантливые и интересные, но по творческому масштабу равных Лобанову не было.
Девизом Лобанова была жизненная правда, но правда не обыденно-вялая, а живая, интересная, увлекательно-яркая. Благодаря острой наблюдательности, способности увиденное философски осмыслить, выводы его полны мудрости, поэзии и ироничного юмора. И главное, как настоящий художник он постоянно мыслил образно и был непримиримым врагом штампов.
Лобанов пользовался любовью, уважением и преклонением перед его талантом в среде великолепных актеров, таких как Бабанова, Рубен Симонов, Хмелев, Тенин, Абдулов и многих других, Недаром работавшие с ним вместе в Театре миниатюр Миронова и Менакер, являясь поклонниками Андрея Михайловича, назвали своего сына Андреем в честь Лобанова…
Огромное количество разбросанных по всему миру учеников профессора ГИТИСа Лобанова с благодарностью чтят его имя. Трое из них - Гончаров, Товстоногов, Захаров — составили славу русского театрального искусства.
В поисках «своего театра» я пересмотрела в то время огромное количество спектаклей и осенью попала на премьеру пьесы «Далеко от Сталинграда» Сурова в московский театр им. Ермоловой. До этого дня мне, большой театралке, почему-то побывать в этом театре не пришлось. Знакомство стало для меня потрясением.
До сих пор не могу понять, как из слабой пьесы Сурова можно было создать такой незабываемый шедевр. Я увидела блистательную труппу, созвездие замечательных актеров, причем впервые, еще до рождения «Современника», на сцене действовали люди до предела родные, узнаваемые, живущие рядом с тобой. Казалось, что сцену и зрительный зал не разделяет рампа.
Я не помню имен действующих лиц производственной пьесы Сурова, но фамилии игравших в ней актеров запомнила сразу и до сих пор храню о них восторженную память.
Я уверена, что этот спектакль стал первой страницей нового, современного театра.
После «Сталинграда» я пересмотрела весь репертуар, и для меня Лобанов стал первооткрывателем не только современной, но и классической драматургии. В последней он умел подметить созвучное дню сегодняшнему и тем самым вызвать живой отклик у зрителя. Впоследствии я от него самого услышала, что он считает наивысшим комплиментом, когда про спектакли, поставленные на классическом материале, говорят, что они современны, и наоборот, достижением, если пьесы современного автора производят впечатление классики.
Впервые для меня Островский засверкал как актуальнейший драматург в лобановской постановке «Бешеных денег». Несмотря на необыкновенную остроту, яркость и праздничность, в спектакле все было правдиво и естественно. Соблюдалось огромное уважение к автору - без модных изысканий и вывертов в прочтении пьесы.
Хотя игралось событие столетней давности, действующие лица Островского воспринимались как живые, хорошо знакомые характеры. А разница между жаждущими «денег бешеных», нетрудовых в сравнении с бюджетом практичного, делового человека близка и в наши дни и до смешного узнаваема.
Вслед за «Бешеными деньгами» последовало знакомство со спектаклем, удостоенным Государственной премии, — со «Старыми друзьями» Малюгина. Эта далеко не совершенная пьеса в лобановской постановке выглядела как умное, доброе произведение искусства, и было особенно близко мне, да и всей молодежи, ушедшей сразу после последнего школьного звонка прямо на фронт. Этот поэтический спектакль продолжил мою влюбленность именно в этот театр.
Завершила я свой поход пьесой, созданной современником Шекспира Флетчером и поставленной по-шекспировски полнокровно, сочно, ярко, озорно и весело. В этом спектакле состоялся целый парад блестяще сыгранных ролей.
После увиденных мною лобановских спектаклей, я пришла к Зубову со словами: «Я хочу только в Ермоловский театр и ни в какой другой».
…Буквально спустя несколько дней я со своими партнерами пришла к Лобанову. Я никогда до этого не видела его, но задолго до моего решения поступить к нему в театр я слышала от своего отца, пришедшего как-то с именин замечательной актрисы Сперантовой, что среди приглашенных был малоразговорчивый, державшийся особняком от гостей режиссер Лобанов, у которого красивая, элегантная и очень милая жена. Моим же первым впечатлением было поразившее меня недоумение, невозможность поверить в то, что эти, только что виденные мною блестящие спектакли поставил этот довольно флегматичный, несколько одутловатый, неброской внешности человек. Не было в нем ни элегантности Завадского, ни красоты Берсенева, ни обаяния Охлопкова, то есть не было на нем того отпечатка внешней «артистичности», которая, как правило, присуща деятелям театра. Он скорее походил на чеховского Дымова из «Попрыгуньи» или на толстовского Пьера Безухова.
Показывалась я легко, без напряжения и излишнего волнения. Лобанов обладал поразительным свойством снимать своим присутствием актерскую напряженность: перед ним ты был самим собой. Он не усердствовал в желании превзойти себя, не наигрывал. Впоследствии меня всегда удивляло, что насколько он был труден и молчалив вне сцены, настолько легок и радостен был контакт с ним во время работы. Он умел создать благоприятную творческую атмосферу для актера, распространить вокруг свою собственную ауру мудрости. Притом он был строг и скуп на комплименты.
Как только меня зачислили, жизнь моя приобрела не только смысл, но и постоянную радость: в темноте из последних рядов партера я, наслаждаясь, присутствовала на репетициях Лобанова. Он был «тихим» режиссером, никогда не кричал, не поддавал «жара» открытым темпераментом, иногда останавливал действие и, молча, задумывался, и все ждали, что он скажет, ибо его замечания и высказывания сами по себе были произведением искусства - в них соединялись и глубина мысли, и блестящий, подчас ироничный юмор, и редкая жизненная наблюдательность. Он, как настоящий поэт, мыслил образами, и афоризмы его для тех, кто их слышал, незабываемы, даже если они не касались непосредственно сценического процесса.
Помню, как во время репетиции сцены бала в «Пушкине» Лобанов, глядя на одного фактурного, но чрезвычайно бытового актера, игравшего в массовке, тихо сказал режиссеру Комиссаржевскому: «Этого кавалергарда с бала надо убрать: такое впечатление, что он с ведрами». А в Перми на гастролях, когда срочно вводили артиста Игнатьева вместо якобы «заболевшего» и улетевшего сниматься Галлиса, все участники старались помочь ему: суетились, что-то пытались объяснять, и только один вводимый, спокойно развалясь, с индифферентным видом сидел в кресле. И вдруг из зрительного зала раздался голос Лобанова: «Игнатьев, нельзя же так! Вы сидите с таким видом, будто хотите сказать: “Ну, репетируйте меня!”».
В «Гостях» Зорина, где я играла Нику, он предупреждал: «Вы должны понимать, что провинциальный Володя - неотшлифованный бриллиант, а Ваш столичный ухажер Тема - отшлифованный кизяк».
Когда один начинающий актер женился на секретаре ЦК комсомола, то Лобанов сказал: «Это он не женился, а вышел замуж».
Ни один из знакомых мне режиссеров не умел так образно и точно подсказать актеру сущность роли. Казалось, что он волшебник и знает какое-то «петушиное слово», от которого что-то расцветало внутри тебя, будило фантазию и заставляло мыслить.
Первой моей большой ролью была Антонина в спектакле «Достигаев и другие» Горького. За все свое сорокалетнее пребывание на сцене с более трудным материалом я больше никогда не сталкивалась и играла эту роль далеко не совершенно. Я не могла понять, отчего с приходом революции эта молодая, красивая, абсолютно здоровая, умная и богатая девушка кончает жизнь самоубийством без всяких видимых на то причин.
До показа Лобанову над спектаклем работал Виктор Комиссаржевский, который требовал от меня, чтобы я нервно металась… Но что-то во мне против «метания» интуитивно протестовало, мне хотелось сесть и не двигаться.
Пришел Лобанов, и за одну репетицию все стало ясно. Он сказал: «Тема пьесы «Достигаев и другие» - «человек и революция». Одни ее совершают, другие с ней борются, а иные приспосабливаются. Антонине чужда революция. Ей, считающей, что «все надо делать быстро и красиво», непонятны серые, малограмотные люди в грязных сапогах. Она не видит своего места среди них. У нее нет будущего. Она не хочет, подобно своему отцу, приспосабливаться к революции. Она честная. Поэтому надо решить характер самоубийства Антонины: кончает ли она жизнь в состоянии аффекта или это логически продуманный уход. Конечно, расстается она с жизнью сознательно. И мысли ее медленные, тяжелые, поворачиваются как жернова, от этой тяжести ей даже голову держать трудно, и она склоняется. Сядьте на диван, подложите подушку, закройте глаза, хочется Вам увидеть свое детство. Вам мешает сосредоточиться жужжание находящихся рядом с Вами брата и отца. Но как только Вы улавливаете в их разговоре что-то интересующее Вас, за что можно зацепиться и удержаться, Вы реагируете остро и жадно. Разочаровавшись в очередной раз в их пошлых рассуждениях, теряете к ним интерес и снова уходите в свои мысли.
Антонина — это эдакая сломанная костромская орхидея», - подытожил Андрей Михайлович.
Когда прекрасный художник Александр Павлович Васильев, оформлявший «Достигаева», одел меня в красивое черное, бархатное платье, украшенное воздушным боа из перьев, то Комиссаржевский стал протестовать, что для самоубийства это платье слишком красиво. «Да у Антонины нет некрасивых платьев», — возразил ему Лобанов. «Ну тогда снимите с нее бог», — настаивал Комиссаржевский. «Да это боа ее и в революцию-то не пустило», — раздражаясь, закончил обсуждение Лобанов.
Он великолепно знал законы сцены и реакцию зрительного зала, говоря, что «играть «на зрителя» унизительно, а играть «для зрителя» — уважительно».
Последняя сцена перед самоубийством представлялась мне непреодолимо трудной. А Лобанов сказал: «В этой сцене после того, как Вы сами поставили диагноз собственной болезни - «Мне верить нечем. У меня нет того, чем верят», — Вы обрадовались, что нашли его: все предыдущее напряжение спало, сомнения рассеялись, и Вам стало легко и ясно».
Свою последнюю реплику я произносила на ходу, далеко не доходя до двери. Андрей Михайлович остановил меня: «Как Вы дешево себя продаете! Вы же не чай пить идете!» Он потребовал, чтобы я молча дошла до дверного проема, подсвеченного лучом, затем медленно повернулась и, выдержав паузу, сказав свои последние слова, быстро исчезла. «Вас должны запомнить. Когда раздастся выстрел, то до зрителей дойдет то, что не доходило до Ваших родственников».
Он умел одним штрихом украсить не только роль, но и целую картину. В шедшем с колоссальным успехом спектакле Глобы «Пушкин» одна из сцен проходила в отдельном кабинете ресторана Дюме. В ней Пушкин - Якут встречался со своими близкими друзьями Жуковским и Брюлловым. Горячий и темпераментный Брюллов (его прекрасно играл Александр Павлович Васильев, создавая образ поистине талантливого художника) предлагает друзьям пригласить в их общество находящуюся сейчас где-то в ресторане цыганку Машу, которая в результате на сцене так и не появлялась. Ставил «Пушкина» Комиссаржевский. Лобанов, впервые увидев эту картину, тут же решил присутствием этой невидимой, но находящейся где-то поблизости цыганки Маши воспользоваться. Он предложил, чтобы во время этой встречи близких друзей за кулисами звучал низкий женский голос, принадлежащий поющей Маше. И когда дивное контральто зазвучало за сценой словами романса «Вверху одна горит звезда», картина сразу приобрела необыкновенно сильное эмоциональное воздействие: в ней появился какой-то подлинный дух Пушкина, и нельзя без слез было смотреть на затравленного поэта, трагический конец которого был неотвратимо предрешен. Неисчерпаемым количеством таких «пронзительных» находок владел Лобанов.
На репетициях того же спектакля в сцене, происходившей в доме поэта между Пушкиным и его другом, свояченицей Александриной Гончаровой, ласково именуемой в кругу семьи Азенькой, актриса Корнеева, игравшая эту роль, во время диалога что-то шила и, закончив шитье, обрывала нитку. Лобанов остановил ее, говоря: «Нитку Вы должны не обрывать, а откусывать». Казалось бы, этот совсем незначительный штрих придал образу Азеньки правдивость и безыскусственную непосредственность, и от этого вся сцена приобрела теплоту и доверительную близость.
Я присутствовала на репетициях «Невольниц» Островского, где в конце 2-го акта романтически влюбленная героиня спектакля Евлалия умоляет своего возлюбленного Мулина, идущего играть в карты, вернуться обратно к ней не позднее, чем через час.
После ухода Мулина Лобанов велел исполнительнице Евлалии - Волковой подойти к висевшим на сцене стенным ходикам и рукой слегка мотнуть маятник, затем сесть напротив часов и, глядя на них, ждать его возвращения. Он попросил помощника режиссера недолгое время дать ей «подождать», и только после этого медленно закрыть занавес. Благодаря этой паузе становилось ясно, что в своем ожидании она безнадежно обманута.
Помню незабываемую подсказку актрисе Киселевой, прекрасно игравшей в пьесе Павленко «Счастье» тихую, скромную, самоотверженную, простую девушку Лену Журину, бескорыстно и глубоко любившую героя пьесы - вернувшегося с войны полковника Воропаева. После фронта вместо того, чтобы возвратиться в свой отчий край, он приезжает вместе с другими переселенцами в незнакомый для него доселе Крым, чтобы обустроить опустошенную войной землю, постараться наладить разрушенную жизнь.
До знакомства с Леной Журиной полковник был женат на очень достойной женщине, которую любил. Война разъединила их, Он, вернувшись с фронта раньше, чем она, раненым, не желая обременять ее своими увечьями, уехал, даже не объяснившись с ней. В конце пьесы приходит известие от жены, что она собирается в Крым навестить Воропаева. Узнав о ее приезде, Лена уговаривает его вернуться к жене. Она приносит в жертву свою любовь ради счастья дорогого человека. Последними словами, когда она навсегда прощалась с Воропаевым, были: «Милый Вы мой!» И Лобанов сказал: «Подойдите к Воропаеву, бодните его в грудь, и только после этого произнесите последние слова».
С того дня прошло много лет, спектакль был хорошим, у работавших с Лобановым актеров было много удач, но это горькое прощальное прикосновение к навсегда покидаемому, но еще живому, любимому человеку незабываемо. И достигнуто это было не сентиментальными определениями, а простым прозаическим глаголом: «Бодните»...