Телефон зазвонил, когда Павел только вернулся с работы. Он поставил портфель на пол, разулся, прошёл в кухню, где Марина с усталым лицом резала салат, и чуть не вздрогнул от противного дребезжания — знакомая мелодия, специально назначенная на Валентину Егоровну. Он даже не посмотрел на экран.
— Бери, — сквозь зубы сказала Марина, не поднимая глаз. — Может, опять давление. Или плиту взорвала. Или подруга умерла. Или у неё инсульт. Или у кошки астма.
— Не начинай, — устало сказал Павел и вышел в коридор.
— Да, мама?
Голос был, как всегда, театрально натянут — и слегка дрожащий:
— Пашенька… сынок мой… я уже не знаю, что мне делать. Всё кружится, сердце колотится, давление опять 190, и эта треклятая поликлиника… там же сплошные хамы! А путёвка в санаторий, помнишь, о которой я тебе говорила?.. Ну, ты же обещал. Ты же сын. Неужели ты хочешь, чтобы я одна тут сдохла, как собака?..
Павел прикрыл глаза. Ровно неделя прошла с её последнего «приступа». Тогда ей срочно нужна была печка на дачу. Неделю назад — очки. До этого — 18 тысяч на зубы.
— Нет, мама, — Павел сказал неожиданно твёрдо. — Я не буду покупать тебе ни дачу, ни машину, ни путёвку на море. Хватит. Ты и так с меня и с моей сестры все деньги выманила уже. У меня есть своя семья. У нас ипотека. У нас ребёнок на подходе.
— Ах вот как… — Валентина Егоровна замолчала. В паузе он почти слышал, как она раздувает ноздри. — А я тебя, между прочим, одна тянула! Без мужа! Ты ж знаешь, как он пил! Я ночами работала, чтобы ты учился, чтобы ты… ты теперь в офисе сидишь, в рубашечке, кофе пьёшь, а я…
— Я это помню. И я благодарен. Но хватит. Хватит, мама. Ты каждый месяц выклянчиваешь десятки тысяч. Мне Светка недавно звонила — ты у неё просила двадцать на «операцию по глазу». У тебя уже три глаза?
— А! Вы теперь с сестрой против меня? Так и знала. Так и знала, что с вашей женой началось всё это…
— Не надо трогать Марину.
— А кто мне нервы портит? Она! Она тебя настраивает! Ты раньше всё приносил — и продукты, и деньги. А теперь у вас «бюджет». Семейный. С ней. А я кто вам теперь? Мешок с костями?
Он нажал «отбой» и почувствовал, как дрожат руки.
Марина подошла, положила ладонь ему на плечо.
— Молодец, — тихо сказала она. — Я думала, ты опять согнёшься.
— Я уже не могу. Я правда не могу. У неё ничего не меняется. Вечно эти требования.
— Знаешь, что самое страшное? — Марина посмотрела ему в глаза. — Она добьётся своего. Она будет ныть, играть в обмороки, и ты в какой-то момент не выдержишь.
— Нет, — Павел прошёл на кухню и налил себе стакан воды. — Всё. Хватит.
Неделю спустя
Валентина Егоровна вызвала Павла к себе. Сказала, что не может больше передвигаться — ноги опухли, давление выше двухсот, соседи на неё жалуются, потому что она кричит от боли. И вообще, она умирает. Настоящее письмо — почерком, которым обычно подписывают открытки на 8 марта: «Пашенька, прости, если сможешь…»
Он приехал. Марина отказалась ехать с ним.
— Она устроит тебе представление, — сказала она. — Лучше записывай. Чтобы потом не сказала, что ты её бил.
Квартира матери встретила его затхлым запахом. Всё было как обычно: шторы плотно задвинуты, температура в комнате градусов тридцать, телевизор бубнит канал «Звезда», а на столе — таблетки, валидол, пижма, какие-то банки и счёт за газ.
Валентина Егоровна лежала на диване в халате, поджав ноги. На ней были театральные очки в массивной оправе и вязаная шапка — в августе.
— А, приехал… Всё же не забыл мать.
— Что случилось?
— Случилось то, что ты, видно, хочешь дождаться — сердце барахлит, воды не было три дня, соседи не дают покоя, участковый хамит. У меня даже денег на продукты нет.
— Мама, пенсия у тебя больше, чем у всех в подъезде. Ты её на себя не тратишь. На кого?
Она промолчала.
— На лотереи? На каталоги? На массажёры за тридцать тысяч?
— Ты не понимаешь, каково это — быть одной. Совсем одной. Без мужа, без детей. Вы с сестрой меня бросили. У Светки — свой бизнес. У тебя — своя жена. А я?
Павел выдохнул.
— Мама, я здесь, потому что хочу договориться. По-взрослому. Мы с Мариной собираем на квартиру побольше — хотим продать машину. Ту самую, семейную. Мы ей почти не пользуемся. Она всё равно у тебя стояла три года во дворе. Ржавела.
— Что? — Валентина Егоровна приподнялась. — Эту машину нам отец оставил! Это семейная вещь! Её трогать нельзя!
— Мама, это старая «Камри». Она стоит сто тысяч, максимум. Она даже не на ходу. И вообще — мы уже нашли покупателя. Он приезжает завтра. Я хочу взять у тебя ключи.
— Нет! Я тебе не дам! Это отцовская память!
— Тогда ты плати за стоянку, ремонт, страховку и налоги. Всё, разговор окончен.
— Ты меня убиваешь! — она схватилась за грудь. — Так же и твой отец сгинул! Всё отняли, всё…
— Папа умер от алкоголя, мама. Он не сгинул, он спился.
И он вышел.
Через два дня
Марина надела халат и выскочила из ванной, когда Павел влетел домой с серым лицом.
— Что? — крикнула она. — Что случилось?
— Светка звонила. Мама подала в суд.
— В… суд?
— На нас обоих. И на Светку. За моральный ущерб, брошенность, эксплуатацию. И — за незаконную продажу автомобиля, якобы украденного у неё. Ты понимаешь, Марина? Она заявила в полицию, что я украл у неё машину и продал. У меня уже вызов на допрос.
Марина села на кухонный табурет. Несколько секунд они молчали.
— Она перешла черту, — наконец сказала она. — И я больше не буду тебя уговаривать. Или ты разрулишь это — или мы не вытянем.
— Я найму юриста. И поговорю со Светкой.
— И не забудь: с ней нельзя по-доброму. Ни капли слабости. Ни одной уступки. Ни одного перевода. Даже если она рыдает.
Павел закрыл глаза. Перед ним снова встал образ матери — в халате, со слезами, с протянутыми руками, с теми же словами, что звучали в его ушах десятилетиями:
«Ты же мой сын…»
Павел сидел напротив следователя в душном кабинете. Мимо по коридору проходили люди, хлопали двери, кто-то в соседней комнате громко требовал адвоката. Но все эти звуки были как сквозь вату — у Павла в голове пульсировало одно слово:
Мама.
— Значит, вы утверждаете, — сказал следователь с фамилией Чернов, не поднимая глаз, — что автомобиль марки Toyota Camry, о котором идёт речь, был вашим. Хотя формально он зарегистрирован на вашу мать?
— Да, но... — Павел почесал шею, где капли пота уже начали стекать под ворот рубашки. — Машина была семейной. Её отец купил, когда мне было лет 17. Потом он умер. Я всё это время обслуживал её, платил страховки, делал техосмотры. А мама... она даже не водит.
— А ключи у неё кто забрал?
— Я. Но с её согласия! Она знала! — Павел повысил голос. — Она вначале согласилась, а потом... потом заявила о краже.
Чернов наконец поднял взгляд. В глазах — абсолютное равнодушие.
— Мы это проверим. Пока что вы проходите как свидетель. Но если появятся доказательства, что ключи были взяты без согласия собственника — будет возбуждено дело.
— Вы понимаете, что это семейный конфликт? Это не преступление. Это шантаж. Моя мать... — Павел осёкся. Что он собирался сказать? Что она сумасшедшая? Манипулятор? Следовательу было всё равно.
— Вам повестка. Придёте через неделю. Приведите договор купли-продажи. И желательно — кого-то из свидетелей, кто подтвердит устное согласие.
Когда Павел вышел из отдела, его встретил звонок Светланы.
— Паш, ты сидишь?
— Уже нет, — мрачно ответил он. — Что у тебя?
— Она подала ещё одно заявление. О "психологическом насилии". Там в списке ты, я, Марина, и... даже её соседка снизу.
— Чего?
— Она говорит, что мы "намеренно довели её до психического расстройства с целью завладения её имуществом".
Павел остановился на углу у пивной палатки. У прохожих в глазах читалось напряжение, жара невыносима, город уставший. Он опёрся на стену.
— Мы должны что-то делать. Иначе она нас всех закопает живьём.
На следующий день
Марина, сидя за ноутбуком, листала выписку из Росреестра. Её подруга — юрист по недвижимости — помогла провести проверку.
— Паш, иди сюда. Это серьёзно.
— Что опять?
— У мамы две квартиры.
— Чего?!
— Одна — в которой она живёт. А вторая — новостройка в Одинцово. Куплена год назад. Оформлена на неё, но по доверенности через агентство. И она не в ипотеке. Паш, откуда у неё такие деньги?
— Я... не знаю. — Павел отшатнулся от стула. — Может, она копила. Или продала что-то.
— Или выманила у нас. Помнишь, когда она летом просила на "срочное обследование в частной клинике"? Это было почти полмиллиона. А потом — "помоги на капремонт". Триста тысяч! Слушай, это не капля по капле. Она планомерно собирала деньги.
— На квартиру?
— Видимо, да. Я звоню Светке.
Светлана пришла к ним вечером. Была злая, как оголённый провод.
— Я ездила туда, в Одинцово. Эта квартира сдаётся! Там живёт какая-то девка с ребёнком. И знаешь что? Валентина Егоровна лично заключала договор аренды! То есть она в здравом уме, в ясной памяти, прекрасно управляет своим «наследством» — и при этом орёт, что голодает.
Марина развела руками:
— А ты до сих пор переводишь ей деньги?
— Я вчера перевела четыре тысячи. На "лекарства". — Светка опустила голову. — Я идиотка.
— Стоп. — Павел встал. — Мы делаем так. Мы подаём встречный иск. Юрист нужен, толковый. Мы собираем доказательства — все переводы, все переписки, где она просит деньги. Аудиозаписи, где она обещает отдать машину. Выписку по её счетам. И — говорим правду.
— Она нас вычеркнет из жизни, — устало сказала Светлана.
— Да она уже это сделала. Ей важнее манипуляция, чем мы. А значит — пусть остаётся со своей новой квартирой, одна.
Спустя месяц
Суд отказал Валентине Егоровне в её требованиях. Отказал и в "краже", и в "насилии", и в "ущербе". Павел с Мариной собрали все переводы, показали распечатки из мессенджеров, предоставили аудио, где мать говорит: "Бери эту рухлядь, лишь бы не видеть её во дворе!"
Но история на этом не закончилась.
Через неделю после суда в их квартиру пришло письмо. Заверенное у нотариуса.
Завещание.
Марина читала вслух:
"Я, Валентина Егоровна Тарасова, в здравом уме и твёрдой памяти, официально лишаю наследства своих детей — Павла и Светлану — в связи с их моральным падением, жестоким отношением ко мне, и попытками завладеть моим имуществом насильственным путём. Всё своё имущество я завещаю:
— Однокомнатную квартиру в Одинцово — своей сиделке, Ольге С.
— Основную квартиру, где я проживаю, — внучке Маше, дочери Светланы, с правом пользования после достижения ею 18 лет.
— Все ювелирные украшения — церкви при Храме Иоанна Богослова на Каширском шоссе.
— Личный автомобиль Toyota Camry — списан как непригодный к использованию и подлежит утилизации.
Подпись: Тарасова В.Е."
Светлана, прочитав это, села на пол и расхохоталась.
— Ну вот и всё. Театр окончен. Она всё разыграла заранее. Это была ловушка с самого начала. Ты понимаешь, Паша? Она годами выдавливала из нас деньги, чтобы потом оставить всё посторонним. А нас — с грязью.
— Не всё, — тихо сказал Павел. — Мы получили главное.
— Что?
— Свободу.
Марина молча подошла и обняла его за плечи. Но внутри у всех троих было не освобождение. Была боль. Стыд. И злость.
Прошло три месяца. Казалось бы, всё было решено: суды выиграны, завещание написано, связи обрублены.
Но Павел знал — это была лишь передышка. У таких, как его мать, последний акт — всегда самый громкий.
Осень. Кладбище. Похороны.
— Она умерла тихо, — сказала Светлана, стоя рядом, закутавшись в пальто. — Ночью. Сиделка нашла её утром на кухне, с чашкой чая в руке. Инфаркт.
— Ты веришь в это? — Павел смотрел на свежий холмик земли. — Что она просто… умерла?
— Уверена. Она сделала всё, что хотела. Мы стали чужими. Она наказала нас, как считала нужным. И ушла.
Марина стояла чуть в стороне, держа за руку Машу — десятилетнюю дочь Светланы.
— А кто теперь будет заниматься всем этим? — тихо спросила она. — Наследство, счета, завещание?
— Адвокат. — Светлана вздохнула. — Он уже связался со мной. Сказал, будет вскрытие воли. Официально. С участием нотариуса. Через неделю.
Через неделю
В кабинете нотариуса пахло пыльными бумагами и чем-то едким, медицинским.
Павел, Светлана, Марина, даже Маша — все сидели, ожидая. Было странное напряжение. Не горе — обида. Слепая, выжженная, как старый ожог, который не прошёл.
— Согласно последней воле Валентины Егоровны Тарасовой, завещание было обновлено и нотариально заверено за два дня до смерти, — спокойно говорил юрист. — В завещании указаны следующие пункты…
И тут началось.
Квартира в Одинцово — действительно ушла сиделке Ольге.
Основная квартира — Маше, внучке, с запретом её продажи до совершеннолетия.
Но дальше — неожиданное:
«Все мои личные сбережения на счету в банке "РусьКапитал", сумма в размере 6 740 000 рублей, а также все ювелирные украшения, включая фамильное кольцо с изумрудом и золотой комплект "Жемчуг Волги", передаются Павлу Тарасову. При условии, что он откажется от любых претензий на недвижимость и публично признает:"Моя мать была сильной женщиной, а не абузой. И я был плохим сыном."Указанное заявление должно быть сделано в присутствии СМИ и представителя церкви».
Павел побледнел.
Марина зашептала:
— Это что, шутка?..
— Это месть, — мрачно сказала Светлана. — До самого конца.
— А если он не согласится? — спросил кто-то.
— В таком случае, — продолжил нотариус, — денежные средства и украшения переходят в распоряжение благотворительного фонда «Золотая старость», поддерживающего пожилых женщин в трудной жизненной ситуации.
Павел поднялся и вышел.
Через день
— Ты не можешь согласиться, Паша. Это унизительно. Это… это грязь, — говорила Марина, держа кружку с чаем.
— Там почти семь миллионов, Марин. И кольцо. И фамильное золото. Которое она носила, когда была нормальной. Когда мы ещё были семьёй.
— Нет. Это не плата. Это оскорбление. Она хочет, чтобы ты публично признал, что был плохим сыном. Чтобы в газетах написали, что она "сильная женщина". После того, что она натворила.
— Я понимаю.
— А потом кто-то в Интернете выложит это, и все будут обсуждать. "Сын отрёкся, чтобы получить наследство". Это же пощёчина!
— Я знаю, — тихо сказал Павел. — Но я устал быть в долгах. У нас родится второй. Мы до сих пор живём на съёмной. Эти деньги могли бы стать началом.
Марина смотрела на него с отчаянием.
— Ты пожертвуешь своей памятью о ней… только ради квартиры?
— Я давно ей пожертвовал.
Через неделю
Пресс-конференция прошла в культурном центре. Павел стоял перед камерами. За ним — представитель фонда и женщина из церкви.
— Я здесь, чтобы исполнить последнюю волю моей матери, Валентины Егоровны Тарасовой.
Моя мать была сильной женщиной. Она пережила многое.
Я был плохим сыном.
Я этого не осознавал при жизни.
Теперь — слишком поздно.
Он чувствовал, как слова выжигают изнутри. Но он договорил. До конца.
Позже
Светлана сидела на кухне и перебирала старую шкатулку с мамиными безделушками. Среди брошек и советских значков она вдруг нащупала маленький конверт, приклеенный к днищу. Отправленный из Саратова.
Внутри — письмо.
«Света, если ты это читаешь — значит, я уже умерла.
Не суди меня строго.
Я знала, что вы с братом хорошие. Но я больше не хотела быть мамой, которой жалеют. Я хотела быть важной. Хотела, чтобы вы посмотрели на меня, наконец, не как на старую клячу.Я оставила вам всем то, что важно. Просто по-своему.
Прости, если можешь.
Мама.»
Светлана плакала. От ярости. От жалости. От того, что даже в смерти мать играла роли.
ФИНАЛ
Павел сидел у окна с коробкой драгоценностей.
Он достал кольцо с изумрудом. И, не думая, положил его на стол.
— Это не золото, Марин. Это… просто остатки. Пыль.
Но теперь я свободен. По-настоящему.
Марина обняла его. За спиной — детский смех. Маше подарили куклу.
Семья осталась. Несмотря ни на что.
Наследство — это не вещи. Это то, что ты несёшь в себе. И что должен решить — оставить или выбросить.
Конец.