Галя сидела на полу в тесной душной коробке — в темноте, отогрев зубами кусочек страха, который обычно прячет доверху закатанной иронией. Слышались искажённые голоса сквозь железную дверь:
— Галя, держись! — крикнула Марина, — ничего, сейчас достанем!
— Опять всё на мне! — буркнул Семён Иванович где-то снаружи, — ну чего ж вы все такие беспомощные?
Железная тьма давила на сердце. И вдруг всё, о чём раньше сплетничала, кто куда сдаёт и почему у Маринки снова коляска застряла в проёме — всё это обесценилось в один миг. Галя впервые отчётливо почувствовала:
В доме, где все друг про друга всё знают, никто по-настоящему не знает никого...
Она вдруг услышала, как Марина плачет. Cлёзы — не на показ, не женской хитрости ради — а потому что ей страшно остаться одной тут, среди серого бетона и перманентно поломанного лифта.
... Семён Иванович вдруг перестал бубнить — и впервые спросил по-человечески:
— Живы там, бабы? Не боитесь?
Металлическая клетка лифта — как исповедальня. На миг все обиды стираются, и даже старая Галя, вечно прячущая за острой языковитостью своё одиночество, вдруг захотела одного: чтобы открылись эти чёртовы двери. Чтобы, когда она поднимется наверх — встретить их всех по-другому…
А вы когда-нибудь чувствовали, как даже самые привычные стены перестают быть домом, если не протянуть руку тем, кто за ними живёт?
В нашем доме один есть секрет — он не в этажах и не в стенах, а в лифте на третьем. Лифт ломается, как нервная система старушки с первых этажей: мимо него не пройдёт никто, чтобы не выругаться или не обменяться обвиняющим взглядом.
Я — Галя, шестьдесят три года, жительница второго этажа, летописец сплетен и хранитель домашних интриг. Иногда кажется, что я знаю больше, чем наш консьерж. Вот, например, если кто-то не сдал на мусоровоз или повернул кнопки лифта, — узнаю первой. А если ещё вчера Семён Иванович обещал устроить "народное собрание" и ругался, как сапожник, — подробности мне обычно рассказывает его же жена.
Вот и сегодня утро начинается с крика Марины:
— Да что ж это опять такое?! У меня коляска...
Марина — наша молодая соседка. Две косички у дочки, младший в коляске, сама бледная да на взводе. Всегда нажимает на кнопку лифта вздохом — ну как будто надеется на чудо, а получает в ответ стоны ржавого механизма и блестящий отказ.
Я выглядываю на площадку. Уже слышу, как Семён Иванович (первый этаж, бывший парторг, теперь главный контролёр кассы на ремонт) гремит своим голосом:
— Это всё молодёжь! С колясками ездят туда-сюда, мотают лифт на износ!
Рядом Гришка-электрик. Когда-то был гордостью нашего ЖЭКа, теперь — мастер неофициальных починок. Посмотрит из-под капюшона, отвернётся и снова ковыряет свой чемодан с "сюрпризами".
Я усмехаюсь про себя. До собрания недолго. До скандала — ещё короче...
Скрипит пружина, пошёл ещё один слух на площадке:
— Ещё вчера лифт работал... — это Марина качает сына.
— А сегодня снова стоит, как памятник нашему ЖКХ! — вставляет Семён Иванович, уже с привычной злостью.
А я лишь тише хмыкаю. Механизм знакомый: чуть запахнет ремонтом — появится "общий фонд", вот тут и начнутся танцы с подозрениями и обвинениями: кто платит "откупы" Гришке, а кто — просто не сдаёт ни рубля.
И всё это — под стуком туфель, под скрип пружины, под наши вечные бытовые войны.
Когда-нибудь разобьют этот лифт, или мы наконец сдадимся друг другу и признаем: ошибки — общие, обиды — не навсегда?
Но пока тут трещит дверца и гудит лестничная клетка — жизнь в доме идёт своим чередом. Лифт стоит, а мы все стоим напротив, будто застыли в ожидании очередного домашнего театра.
На лестнице начинается традиционная перекличка недовольных лиц. Семён Иванович — главный солист:
— Да что ж за безобразие? Общий фонд надо — вот что! По двести рублей с квартиры! Или опять будете надеяться на бесплатного электрика?
Гришка щурится, не пряча усмешки — видно, что слова Семёна Ивановича ему до лампочки, но терпеть приходится:
— А что фонд… Если опять три квартиры не заплатят — что толку? Всё на вашей инициативе держится, Семён Иванович…
Тут Семён Иванович крякнул, румянец залил морщины. Марина смущённо замолчала, будто опасается сказать что-то не так:
— Мне бы просто на своих этаж подняться, — выдохнула она, в глазах — усталость.
Я делаю шаг ближе, будто случайно, но многое слышу лучше, чем кажется окружающим:
— А что, Марина, может, ты эту карусель и остановила? — вдруг язвительно бросает соседка с четвёртого, с вечно подозревающим взглядом. — С коляской-то как?
Марина резко трогает спинку коляски — видно: обидно, но спорить сил нет. По щеке пробегает дождик слёз — только я это замечаю, потому что привыкла смотреть на людей иначе, из угла, чтобы не замечали.
— Перестаньте! — вырывается у меня резче, чем хотелось. — Вечно у нас виноват тот, у кого не совпали интересы с Семёном Ивановичем.
Тут в разговор вмешивается "театральный электрик" Гришка:
— Зато я три раза в этом месяце чиню лифт — и всё впустую! В кабине, между прочим, проводку поломали дети вашего товарища с пятого. Может, разбираетесь? — смотрит в сторону Семёна.
— Мы? Да мой внук вообще к вам лифту близко не подходит! — возмущается Семён Иванович.
— Ага, зато кнопки как будто сами выгорают, — подливаю масла, чтобы посмотреть, зажжётся ли конфликт до пожара.
И тут начинается перепись старых обид.
— Кто в прошлом году забыл сдать на ремонт?
— Кто помнит, как кнопки разбирали по ночам?
— А помните, кто всегда "ни при чём"?
Голоса звенят по бетонным стенам, накатывает почти театральный абсурд: все друг другу — и прокуроры, и свидетели. Если бы соседский лифт умел говорить, он бы со смеху упал с шахты.
Вдруг — щёлк!
Дверцы дернулись. И — снова тишина. Я, конечно, первая полезла смотреть — ну а как иначе? Всё-таки хроника событий на мне.
— Осторожно, Галя! — торопится Марина, хватая меня за локоть. Я хмыкаю:
— Не переживай... Бывало, не в таких передрягах выбиралась.
Но внутри всё не так просто. Чуете это чувство — когда дерзость снаружи, а внутри — просто боязнь остаться одной? Особо когда вокруг люди родные и чужие в одно и то же время…
В этот момент дверь хлопает, и — дёргает меня внутрь. Вот и всё! Оказалась я в центре событий — да так, что уже не иронизируешь, а тихо вздыхашь: "Господи, как выбраться-то теперь?"
А с другой стороны двери — знакомые голоса: мои соседи, мой маленький театр лиц и масок.
Всё, что было раньше — подслушивание под дверями, смешки за спиной, обсуждения "не таких", — стерло из головы страшное чувство беспомощности. Вот сижу я на полу лифта, сама с собой. От старого битого зеркала отражается лицо: лоб в морщинах, губы поджаты… Глупо, смешно, да ужасно обидно. Не быть больше сторонним наблюдателем — это оказалось совсем не весело.
Снаружи то стихает, то снова возникает гул голосов:
— Галя! Галя, держитесь! Мы щас Гришку позовём!
Марина хлопочет как пчёлка:
— Семён Иванович, у вас ведь номер Гриши есть? Давайте быстрее, она же в темноте! Галочка, не бойтесь, я тут — я никуда, слышите?
Двадцать лет живём бок о бок, столько всего сказала и подумала о Мариночке — а тут… Я впервые раз услышала в её голосе беспокойство за меня, за "старую Галю с ироничным языком", которую она зачастую сторонилась.
Семён Иванович, ещё недавно кричавший о справедливости и "общем фонде", — вдруг заметно растерян:
— Галя, родная, ты там давай не дрейфь. Сейчас Гриша всю систему обойдёт… Помню, как тебя на танцы провожал, а ты с таким лицом выходила — хоть художнику позируй.
Не хватает воздуха — не из-за замкнутого пространства, а от щемящего чувства: меня неожиданно СПАСАЮТ. Не обсуждают и не осуждают, а делают настоящее дело — и так тепло, до дрожи.
Я слышу:
— Гриш, ищи щиток… Вот, кажется, искрит…
— Ну, держитесь там, Галя. Минуты три, сейчас двери распахнутся.
В этот момент из глаз — то ли пыль, то ли слёзы. Впервые за много лет я не комментирую происходящее, а просто слушаю… как Марина шепчет через дверь:
— Когда я в больнице рожала, вы меня на почте выручали… Я ведь вам так и не поблагодарила. Извините меня за всё, Галочка.
Я улыбаюсь — впервые по-настоящему.
Семён Иванович срывается на жалобные вздохи:
— Да я ведь мужиком себя чувствую только, когда мы вместе против беды… А иначе — один, как мак на пожарище.
И что-то внутри меня меняется. Я уже не наблюдатель. В первый раз за много лет — я просто часть этого дома, не "летописец-иронист", а чья-то нужная соседка.
Вдруг — резкий щелчок, и кабина дрогнула. Свет заливает пространство, двери открываются, и — вот она, свобода. Свобода не столько физическая, сколько от предрассудков. От обид, иронии, подозрительностей.
Марина, не скрывая слёз, держит меня за руку, Семён Иванович хлопает по плечу, Гриша улыбается уголками губ.
В этот миг между нами появляется что-то большее, чем очередная тема для сплетен.
…Через неделю после той самой "лифтной эпопеи" я заметила: что-то стало меняться на нашей лестничной площадке. Вот, к примеру, Марина больше не бегает, озираясь, как мышка — теперь она себе спокойно паркует коляску прямо у двери, даже улыбаться стала чаще. И — что самое удивительное — Семён Иванович вместо привычного: "Опять молодёжь жульничает!" — спокойно протягивает помощь. То ключ потеряется, то лампочку надо вкрутить — он тут как тут.
А меня, знаете ли, будто кто-то мягко подтолкнул к простой мысли… Не обсуждать, не разносить слухи и не перетирать косточки за спиной, а посмотреть на соседей ПОНАСТОЯЩЕМУ. Каждый ведь — со своими страхами, своей правдой, своей болью… даже если на первый взгляд кажется: вот этот — вечно всем недоволен, а та — чересчур правильная.
И вот настал один особенный вечер. На площадке — чайник, вазочка с сухариками и большой плед прямо на перилах. Собрались все, как будто не по расписанию, не из вежливости, а просто — чтобы быть вместе. Марина вздыхает и говорит:
— Знаете, когда в тот вечер вас застряло в лифте, я вдруг подумала: "А если бы со мной такое случилось — кто бы меня спасал?"
И тут же сама себе отвечает, смеясь:
— Все вы! Сами бы спасали — и Семён Иванович, и Гриша, и Галя!
Гриша осторожно потягивает чай, молчит — но в глазах такое тепло.
Семён Иванович вдруг стучит ложкой по кружке — как на собрании:
— Товарищи! В нашем доме принято не только ругаться, но ещё и дружить. А кто не дружит — тому придётся смотреть наш фотоальбом с праздников!
Все смеются — да как-то по-новому. Без ехидства. Без скрытых уколов.
Я смотрю на свою чашку, потом на соседей — и вдруг понимаю: та самая ирония, за которую держалась всю жизнь, моментально скатывается где-то на донышке. Это не скучно — быть искренней. Это вовсе не про слабость, наоборот — про силу. Ведь когда рассказываешь не сплетни, а правду о себе, тогда вокруг становится по-настоящему светло.
И вот теперь у нас новая традиция. Каждую первую субботу месяца — чай на площадке. Без повода, без оглядки на "что подумают". Просто потому что мы вместе. Просто потому что дом — это не только стены и почтовые ящики, а ещё теплота обычных людей, которые вдруг сумели друг друга услышать и принять.
Вот и вся история.
Но вы, пожалуйста, не думайте — что это случайность. Иногда для настоящей перемены нужно застрять всего лишь в обычном стареньком лифте. Где-то на третьем…