Часы в телефоне показывали половину первого ночи, когда в окно постучали.
Стас включил лампу-грибок, стоявшую на подоконнике, и распахнул створки.
— Привет, - сказала Нинон, входя в круг света. - Не ждал, конечно.
Волнистые ее волосы были перевязаны бантом. Крошечная жилетка, открывавшая грудь почти до сосков, сверкала мелкими блестками. Короткая кожаная юбка обтягивала широкие бедра.
— Нинон, - сказал Стас. - Может, и ждал.
— На-ка. - Она протянула ему туфли на высокой шпильке. - Отойди.
Уперлась руками в подоконник, закинула ногу в комнату, спрыгнула, чертыхнулась.
— Могла бы и через дверь...
— Могла бы. - Она подняла ногу, согнув в колене. - Вот черт, порвала.
— Что творится, мать царица. - Стас с улыбкой покачал головой. - Нинон в черных колготках.
— В чулках, а не в колготках, Нечет. В чулках.
— Ну извини.
— И я думала, Нечет, что ты сам снимешь их с меня.
— Свет выключить? - хриплым голосом спросил Стас.
— Выключить,- сказала Нинон, приподнимая юбку. - И без грубостей, Нечет. - Она с трудом перевела дух. - Ты меня понял?
Голос ее дрожал.
Стас выключил свет.
— Так что у вас с Эдиком было? - спросил Стас.
Нинон сняла с лица подушку.
— Дура была, вот что было.
— Мать писала, что вы на второй день развелись.
— На третий. - Толкнула его локтем в бок. - Не смей смеяться.
— Да я не смеюсь. Назло мне, что ли, за него пошла?
Она села, сунула подушку за спину.
— Ты мне всю жизнь теперь будешь его поминать?
— Так ведь не над тобой — над ним весь город смеется.
— Он давно в Москву уехал.
— Ну народ у нас все помнит.
— А ты помнишь, как мы с тобой первый раз поцеловались?
— В библиотеке. Ты взяла меня за уши и поцеловала.
— Но ты-то был не против!
— Я-то нет, а вот ты на меня через три дня с ножом кинулась... и все из-за того, что я Люську до дома проводил. Люську, блин, соседку. Мы же просто шли рядом...
— Я тебя тогда хотела убить. Потом глаза выковырять и съесть.
— Всегда ты была чокнутая, Нинон.
— Я не чокнутая, я — страстная. Понял?
— До сих пор не могу отдышаться.
— Ты чего на грудь уставился?
— Красивая. Маленькая, но красивая.
— Маленькая — не беда, дети насосут.
— А сколько ты детей хочешь?
— Двоих, мальчика и девочку. А может, троих — за третьего хорошо платят. А где жить будем? У тебя или у меня? Моя мамка тебя любит...
— Не, мы у себя будем жить. Деньги есть, отец обещал помочь — у него целая бригада, да и я не безрукий. Кирпичный двухэтажный дом. Из красного кирпича. С черепичной крышей. Большой дом.
— В большом доме полы замучаешься мыть.
— Лучше полы мыть, чем на бедность жаловаться.
— А я и не жалуюсь. Я ведь теперь хорошо получаю. Михаил Львович меня главной медсестрой сделал — зацени. Ну и зарплата сразу вверх.
— Мать писала, что там на тебя Луконин засматривается...
— На меня все засматриваются, Нечет.
— Неужто у вас с Эдиком ничего не было?
— Считай, ничего.
— Извини.
— И давай сразу решим, Нечет: ревновать у нас буду я, а любить — ты.
— А ты, значит, любить не будешь?
Она наклонилась к нему, поцеловала.
— Ты у меня всегда один был. Всегда. Единственный. Настоящий.
Стас привлек ее к себе — Нинон положила голову на его грудь.
— У тебя вся спина в шрамах. И бедро. И рука. Больно было?
— Война.
—Даже представить себе не могу, как это — убить человека...
— Я тоже сперва не мог.
— А родителям писал, что и на войне строителем был.
— Сначала да, траншеи строил, блиндажи и все такое, а потом — на мотоцикле.
— Как это?
— Ну садишься на мотоцикл — и вперед. Лихо, как в аду.
— А если б убили?
— Тогда был бы мертвый.
— А ты сколько детей хочешь?
— Сколько родишь, столько и хочу. Десять, значит, десять.
— Да что мы, баптисты, что ли? С двумя бы справиться... ну с тремя...
— Посмотрим. - Поцеловал ее в лоб. - Свадьбу хочешь по полной или скромненько?
— Не, по полной. Чтобы белое платье, фата, туфли с кристаллами, музыка и шампанское. Обожаю шампанское. А ты чтобы в смокинге и при бабочке, как лорд. Пусть завидуют. Но если на другую посмотришь — глаза твои съем. Понял?
— Лан, договорились.
Он провел рукой по ее бедру.
Нинон чуть отодвинулась, закрыла глаза.
— Хочешь меня, Нечет? Всю хочешь? И сумасшедшую хочешь?
Он обнял ее, поцеловал.
Солнце едва затеплилось над верхушками леса, как Стас натянул шорты и вышел на крыльцо.
От нижней ступеньки до калитки — двадцать шагов — тянулась дорожка, вымощенная плоским желтым камнем, который добывали на речном берегу. По утрам, задав корм курам, бабушка Стаса Прасковья — ба Параша — вооружалась стамеской и удаляла траву, росшую между камнями. Старуха выскребала сорняки, согнувшись до земли, и таким манером двигалась к крыльцу. Работала она очень медленно, с перерывами на чай и туалет, и когда добиралась до крыльца, трава у калитки успевала снова пробиться между камнями. Тяжело вздыхая, старуха возвращалась к началу и снова начинала борьбу с сорняками, и так с весны до осени, изо дня в день. Болели колени, болела поясница, перед глазами плыли желтые пятна, но ба Параша упорно продолжала свое дело, хотя соседи советовали поступить проще — пролить дорожку соленым крутым кипятком. Старуха кивала, соглашаясь, а потом снова бралась за стамеску. После ее смерти заниматься этим стало некому: отец Стаса вовсю заколачивал деньги на строительстве новых домов, а мать после операции на колене даже грядки с огурцами забросила.
Стас закурил.
Скрипнула дверь — на крыльцо вышла Нинон в наброшенном на плечи пледе, села рядом, прижалась.
— Дай затянуться.
Стас протянул ей сигарету.
— Соседей не боишься?
— Пусть завидуют. - Нинон усмехнулась, сбросила плед на ступеньку. - У всего этого теперь хозяин есть.
Он обнял ее за плечи.
— Чего так рано вскочил?
— Выспался.
— Сегодня воскресенье. Чем займемся?
— Не знаю. - Он помолчал. - Там, когда хотел заснуть, думал об этой дорожке. Видел ее во сне. Но только во сне она была длинной-длинной, уходила туда и дальше, дальше, и на этой дорожке в тумане стояли какие-то люди...
— Я там была?
— Трудно было разглядеть...
— Значит, меня там не было.
— Дед там был. Дед Антон. Я как будто еще небольшой, и вот он подходит ко мне и говорит: «Пойдем туда». А я: «Куда это?» Он говорит: «В будущее». «Какое ж будущее, дед, если ты мертвый? Ты — прошлое». «Я и есть будущее, - говорит дед. - Подрастешь — поймешь».
— Теперь понял?
— Неа. И вот мы идем, идем, а дорожка все не кончается, и я уже места те не узнаю, но там хорошо. Тихо, спокойно, красиво — аж плакать хочется... и я как-то подумал, что ни за что не помру, пока не дойду до конца этой дорожки, и вот — не умер... - Помолчал. - Дед, когда еще жив был, говорил, что все мы — блаженные и проклятые. Теперь вот понимаю, что это значит. Не мозгами — животом понимаю.
Нинон положила голову на его плечо.
— И все из-за дорожки?
— Не знаю. Знаю только, что жить надо как-то по-другому, не так, как я раньше жил. Нельзя жить, как раньше. После всего, что видел...
— Раньше меня у тебя не было. - Помолчала. - Я всегда буду красивой, Стас. Честное слово. Буду как сейчас. Чтобы тебе было что любить. Чтобы ты меня любил-любил и никогда не разлюбил. Даю слово. Понял?
Он кивнул.
— Тогда пойду досыпать.
Подняла плед и ушла.
Стас погасил окурок в глиняной пепельнице, стоявшей на ступеньке, и отправился в сарай.
Стамеска лежала на верстаке, завернутая в промасленную тряпочку.
Присел у калитки на корточки, выскреб траву из щели между камнями.
Потом опустился на колени и взялся за следующий камень.