— Мама, ну я же не специально! Ну что ты начинаешь опять?
Людмила Ивановна даже не повернулась. Сидела на кухне, мелко шинковала капусту в эмалированную миску, будто не слышала. Тонкие белые полоски ложились ровно, одна к одной, и только по тому, как сжаты были губы, можно было догадаться — слышала всё.
— Мама… — снова протянула Ольга, делая шаг вперёд. — Я же взрослая уже, мне почти тридцать! Ну разве ты не видишь, что я счастлива?
— Счастлива? — Людмила Ивановна поставила нож, отряхнула руки о передник, повернулась. — Это ты вот с этим, да? С женатым мужиком счастлива? Тебе что, мозги твои кто-то поменял?
— Ну почему ты всегда так, — тихо, почти шёпотом ответила Ольга. — Ну почему ты никогда меня не поддержишь?
— Поддерживать? Что — это? Чтобы я с тобой вместе на шею его жене села, да? Двое детей у него. ДВОЕ! А ты, как… как последняя…
— Мама!
— Молчи! — голос Людмилы Ивановны звенел, словно кастрюля об кафель. — Молчи и слушай. Ты мне не чужая была. Ты мне дочь была. А с этого дня — всё. С этого дня ты мне чужая. Слышишь?
Ольга стояла, уткнувшись взглядом в пол, не двигаясь, только грудь тяжело вздымалась.
— Я уйду, — прошептала она. — Сейчас уйду. Просто ты бы хоть раз… хоть один раз подумала, что я человек, что у меня сердце, что я…
— Ты себя пожалей. Потом, когда он к жене вернётся. И жалеть тебя некому будет. А я? Я своё сказала.
Ольга взяла сумку со стула, не попрощалась, не взглянула — ушла. Дверь хлопнула тихо, даже ветром не повело.
На автобусной остановке она сидела на лавочке, сжавшись, как будто холодно. Хотя было тепло, солнечно, начало июня, цветы на клумбах, дети бегают — всё, как обычно. Только у неё внутри будто что-то оборвалось, и эта нить, которая с детства связывала её с матерью, — та, что держала, вытягивала, спасала, — теперь мертва. Обрубок, и всё.
Она набрала номер, поднесла телефон к уху. Не ответил. Потом снова. Только на третий раз — короткий гудок и голос:
— Привет, Оленька. Я в магазине, что-то случилось?
— Я с мамой поругалась, — голос у неё дрожал. — Она сказала… что я ей чужая теперь.
— Ты дома?
— У неё была. Ушла. Просто… мне плохо, Дим. Приезжай, пожалуйста.
— Сейчас закончу и выеду. Минут двадцать, хорошо?
Она кивнула в трубку, забыв, что он не видит. Встала, пошла в сторону дома — не к матери, а к себе. К Диме. Он был не совсем её. Он и сам всегда говорил: «Я на два фронта не воюю. Уйду, когда всё решу». Но всё решалось как-то слишком долго. Ольга сначала надеялась, потом уговаривала себя, потом просто жила — по неделям, по выходным, по часам, когда он мог быть рядом. Когда мог сказать: «Ты у меня одна». А потом возвращался туда, в семью.
— Всё уладится, Оленька. Ты у меня лучшая. Потерпи ещё немного.
Она терпела. И сейчас — снова ждала.
Дома было пусто. Пахло какими-то сухими цветами — остатками вчерашнего подаренного букета. Ольга прошла на кухню, налила себе воды, выпила — потом ещё. В зеркале над мойкой увидела себя — лицо бледное, губы поджаты. Как у мамы. Те же черты, та же прямая спина, тот же упрямый взгляд. Только вот жизнь разная.
Дима пришёл, когда часы показывали уже почти шесть. Без пакетов, без весёлого настроя, какой обычно был.
— Привет. — Он вошёл, обнял её, но она как-то вяло прижалась, не по-настоящему. — Всё так плохо?
— Да, — ответила. — Очень. Она никогда так не говорила. Никогда.
— Понимаю. — Он сел рядом, взял её за руку. — Знаешь, у неё тоже свой взгляд. Родители часто думают, что они лучше знают, как надо.
— А ты как думаешь? — неожиданно резко спросила Ольга.
Он замолчал.
— Ты думаешь, я действительно всё испортила?
— Оля… — он понизил голос. — Мы с тобой не виноваты, что полюбили друг друга. Я тебе это сто раз говорил.
— А она говорит — виноваты.
Он пожал плечами.
— Ну, что теперь. Она всё равно тебя любит. Потом поймёт. Дай время.
— А если не поймёт?
— Тогда мы будем жить своей жизнью. Мы же хотели переехать. Давай, наконец, решим. Я поговорю с Ларисой. Я обещал. Пора.
Ольга посмотрела на него — внимательно, долго. Впервые за всё это время не как влюблённая женщина, а как взрослая. Чужая, как мама сказала.
— И ты уйдёшь?
Он отвёл взгляд.
— Дим…
— Я не могу вот так, с наскока. Там дети. Сыну девять. Он не поймёт.
— Значит, не уйдёшь.
Он ничего не ответил.
Ольга сидела у окна. На подоконнике, босиком. Уже вечер, солнце закатывалось. Он ушёл около восьми — сказал, что надо заехать домой, мол, Лариса звонит, что-то с сыном.
Она не удержалась — поехала к маме. Просто подъехала и стояла во дворе. Дом, в котором выросла. Всё тот же клен у подъезда, скамейка, где сидели с девчонками. Людмила Ивановна жила на первом этаже, окно кухни — прямо перед глазами. Горит свет. Значит, дома. Сидит, наверное, телевизор смотрит. Или опять капусту шинкует.
Ольга уже хотела идти, как услышала голос.
— Олька, ты чего тут стоишь?
Соседка. Тётя Нина. Подруга мамы.
— Да вот… — пожала плечами.
— Ругаетесь?
— А вы откуда знаете?
— Люда говорила. Расстроена вся, ходит, как тень.
— А сама сказала: «С этого дня ты мне чужая».
— Ой, — тётя Нина даже руками всплеснула. — Глупость это. Она вспыльчивая. Её же потом мучает всё. Она тебе, может, и не скажет, а плакала — я видела. Ты — дочь ей. Это же не лечится.
Ольга вздохнула.
— Ладно. Пойду.
— Постой. Возьми вон яблоки. С дерева, у нас на даче уродилось.
Она взяла. Тяжёлый пакет, пахнущий летом.
— Спасибо, — сказала, и голос её дрогнул.
— Иди домой. Всё утрясётся.
Ольга пошла не к себе. К маме.
Она не звонила. Просто нажала звонок. Через стеклянную дверцу видно — Людмила Ивановна подошла, постояла, потом открыла.
— Привет, — сказала Ольга.
— Привет, — ответила мама.
Они стояли друг напротив друга, как чужие.
— Я не ссориться. Просто… я не могу, чтобы ты была мне чужая. Не могу.
Людмила Ивановна посмотрела на неё, и в глазах вдруг что-то промелькнуло. Может, боль. Может, усталость. А может — любовь, которую она так боится показывать.
— Проходи, — тихо сказала она.
На кухне всё было по-прежнему. Запах варенья. Чисто. Миска с капустой на столе, нож рядом.
— Я вот тут борщ затеяла, — будто оправдываясь, сказала мама. — Поругались — поругались, а кушать-то надо.
Ольга села. Поставила пакет с яблоками.
— Тётя Нина передала. С дачи.
— А-а. Видно, хорошие.
Они сидели молча. Потом мама вдруг сказала:
— Ты всё равно не права, Олька. Но... чужой ты мне быть не можешь. Не получится.
— Мам…
— Я тебя родила. Я тебя… я столько ночей над тобой не спала. Я же знаю, что ты добрая. А он — не твой. Он чужой. А ты — моя.
Ольга опустила голову.
— Я уйду от него.
Мама замерла.
— Только не потому, что ты велела. А потому, что сама поняла.
Людмила Ивановна вытерла руки о передник и подошла. Постояла, а потом осторожно, как в детстве, положила ладонь на голову дочери.
— Моя ты, глупая. Родная.
Ольга молчала, и только плечи у неё дрожали. Мама стояла, не отнимая руки, и вдруг сказала:
— С этого дня ты мне самая близкая. Запомни.
И всё как-то стало на место. Не сразу, не полностью — но стало.
Ольга проснулась рано. Лежала, смотрела в потолок, и никак не могла понять — сон это был или всё-таки нет. То, как мама положила ладонь на голову, как обняла, как прижала — давно этого не было. Слишком давно. Казалось, будто вернулась в детство, где она ещё в пижаме, сидит на табуретке, болтает ногами, а мама заплетает ей косу и шутит: «Будешь у меня как из мультика — принцесса-красавица».
В комнате было тихо. За окном посвистывали птицы, на кухне что-то скрипнуло — мама уже проснулась.
Ольга подошла, босиком, на цыпочках.
— Доброе утро, мам.
— О, уже не спишь? — Людмила Ивановна обернулась от плиты. — Я тут кашу варю, будешь?
— Конечно буду.
Сели завтракать, молча, как будто каждый по своей мысли.
— Мам…
— Что?
— Можно я немного тут останусь? Ну, поживу. Мне не хочется сейчас… домой.
Людмила Ивановна кивнула, не глядя.
— Оставайся. Ключ у тебя есть. Только бельё сними со штор — там что-то капает сверху, надо повесить в ванне.
Ольга кивнула. И почувствовала, как у неё внутри что-то оттаяло.
К Диме она не звонила. И не писала. Не потому, что злилась — не было злости. Была какая-то пустота. Будто всё уже было, а теперь — тишина. Он позвонил сам. Один раз, потом второй. Третий раз написал сообщение: «Я волнуюсь. Где ты? Что с тобой?» — и она ответила: «У мамы. Не ищи меня. Мне нужно подумать».
Он долго не отвечал, а потом прислал коротко: «Я понял».
С того дня Ольга начала ходить по дому в маминых тапках, надевала старый мамин халат с цветочками и собирала волосы в пучок — как когда-то. Ощущение было, будто всё вокруг замедлилось. Жизнь вышла из суеты и вошла в тёплую воду, где всё движется, но без всплесков.
Мама теперь не спорила. Меньше говорила, больше смотрела. Иногда садилась рядом вечером, ставила перед ними чай с баранками и говорила: «Ну что, как день прошёл?»
Ольга рассказывала. Иногда больше, иногда меньше. Про работу, про коллег, про какую-то смешную старушку, которая пришла в аптеку и требовала «капли от бессонницы, чтобы спала, как в гробу». Мама смеялась.
На третий день Ольга зашла в ванную и увидела на полке с краской коробочку с мамиными старинными украшениями. Такими, что ещё из советских времён — подвеска с янтарём, серёжки в виде листиков, запонки отца, которые мама так и не выбросила.
Она взяла подвеску, подержала в ладони. Странно — вещи, как люди, тоже могут хранить тепло.
— Можешь взять, если нравится, — мама стояла в дверях.
— Спасибо. Она тёплая, — сказала Ольга.
— Да, — кивнула мама. — Она всегда тёплая.
Они снова замолчали. Было комфортно.
Через несколько дней позвонила Татьяна, подруга из института.
— Оль, ну ты где? Пропала совсем. Ты вообще на людей забила?
— Да не забыла я. Просто…
— Просто Димка опять в запой ушёл?
— Не в запой, — устало ответила Ольга. — Мы расстались.
— Ты что, серьёзно? Сама?
— Сама.
Татьяна присвистнула.
— Не верю. Ты же его боготворила.
— Всё. Прошло. Поговорим в другой раз?
— Давай. Ты только не пропадай, ладно? Поехали к нам на дачу, у Кольки брат обещал шашлык сделать, а я как раз тебе место в домике приготовлю.
Ольга рассмеялась.
— Ты меня выдать решила?
— Тебе пора. Тридцать лет почти, а всё любовные треугольники. Пора ровного мужика, с двумя ногами и одной женой.
Ольга долго смеялась. Потом согласилась. Сказала маме, что уедет на пару дней.
— Отдыхай, — только и ответила та.
На даче было шумно. Много народу, все свои. Татьяна с Колей, его брат, племянница какая-то, ещё кто-то из друзей. Все доброжелательные, никто не лез с расспросами. Сидели у мангала, кто-то играл на гитаре, в воздухе пахло дымком и жареным мясом.
Ольга понемногу расслабилась. Сидела на веранде с кружкой чая, смотрела, как пламя отражается в стекле. К ней подошёл Игорь — тот самый брат Коли.
— Привет. А ты, значит, та самая Оля, про которую Таня всё уши прожужжала?
— Смотря что она там наплела.
— Да вроде хорошее. Сказала — красавица, добрая, но невезучая.
— Ну, спасибо ей, — усмехнулась Ольга.
— Я Игорь.
— Ольга.
— Можно просто Оля?
Она кивнула. Посидели молча.
— У тебя красивые руки, — вдруг сказал он.
— У меня? — Ольга подняла брови.
— Да. Ты не замечала?
— Нет.
— А я заметил.
Она засмеялась. Смеялась долго, до слёз. Он смотрел на неё, улыбающийся, но с мягкой грустью.
— Спасибо тебе. Мне давно так легко не было.
— Тогда с меня чай. Или что покрепче?
— Чай, — ответила она. — Пока чай.
Дома мама встретила её, будто не уезжала.
— Ну как?
— Хорошо, — ответила Ольга. — Хорошо, что уехала.
Она не рассказывала ни про Игоря, ни про шашлыки, ни про комплименты. Просто улыбалась и мыла руки у раковины.
— Мам, — вдруг сказала она. — Я, наверное, сниму квартиру.
— Почему?
— Потому что всё хорошо. Потому что надо. Я взрослая, мам.
— Ну, значит, так и надо, — кивнула Людмила Ивановна. — Только вещи все не выноси. Пускай часть останется. Мало ли.
Ольга кивнула.
— Мало ли.
Квартиру нашла быстро. Однокомнатную, рядом с работой, уютную. Перевезла всё за пару дней. Мама помогала, укладывала посуду, раскладывала постель.
— Вот. Всё. — Ольга вытерла лоб. — Кажется, всё.
— Теперь ты у меня совсем взрослая, — сказала мама. — Совсем.
— Мам, а я у тебя была взрослая?
— Нет. Ты у меня всегда девчонка. Даже когда будешь с сединой.
Ольга прижалась к ней. Мама обняла, крепко.
— Только чужой ты мне никогда не была, слышишь?
— Слышу.
С Игорем они переписывались. Несколько раз гуляли. Он был не торопливый, без напора, как Дима. Мог просто говорить часами — про машины, книги, как варить борщ, как правильно подбирать дрель. Ольга слушала. Иногда смеялась. Иногда перебивала. Но в целом ей было с ним просто. Не волнующе, не как в кино. Просто — по-человечески.
Однажды он спросил:
— А ты любишь кошек?
— А ты?
— У меня кот. Василий.
— Василий? Серьёзно?
— Очень серьёзно. Породистый.
— Тогда всё — любовь.
Когда Игорь пришёл к ней домой, он принёс с собой торт и банку кофе.
— Ты же любишь сладкое?
— А кто не любит?
— Лариса, например, не любила. Моя бывшая.
— У тебя тоже была Лариса?
— Была. Всё было.
Он молчал. Она не спрашивала.
— А Дима?
Ольга пожала плечами.
— Всё прошло.
— А мама?
— Мама — дома. На связи. Она теперь ближе, чем раньше. Мы поняли, что не можем друг без друга.
Он кивнул.
— Это хорошо. Мама — это важно.
Ольга больше не ждала ничего. Не строила планов. Не проверяла телефон каждые пять минут. Не представляла чужих жен и не думала, что значит — ждать.
Теперь она жила. Своей жизнью. Не чужой.
И, наверное, впервые — своей собственной.